После всего: Стихи 1920-1942 гг. — страница 3 из 13

И скоро устали ждать.

Куда-то ещё бежали

Дымилась морская гладь.

И будто бы гул далёкий,

Прорезал ночную мглу:

Тоской звучали упреки

Оставшихся на молу.

IV

Ползли к высокому молу

Тяжёлые корабли.

Пронизывал резкий холод

И ветер мирной земли.

Дождливо хмурилось небо,

Тревожны лица людей.

Бродили, искали хлеба

Вдаль Керченских площадей.

Был вечер суров и долог

Для мартовских вечеров.

Блестели дула винтовок

На пьяном огне костров.

Сирена тревожно и резко

Вдали начинала выть.

Казаки в длинных черкесках

Грозили что-то громить.

И было на пристани тесно

От душных, скорченных тел.

Из чёрной, ревущей бездны

Красный маяк блестел.

V

Нет, не победа и не слава

Сияла на пути…

В броню закопанный дредноут

Нас жадно поглотил.

И люди шли. Их было много.

Ползли издалека.

И к ночи ширилась тревога,

И ширилась тоска.

Открылись сумрачные люки,

Как будто в глубь могил.

Дрожа, не находили руки

Канатов и перил.

Пугливо озирались в трюмах

Зрачки незрячих глаз.

Спустилась ночь, страшна, угрюма.

Такая — в первый раз.

Раздался взрыв: тяжёлый, смелый.

Взорвался и упал.

На тёмном берегу чернела

Ревущая толпа.

Все были, как в чаду угара,

Стоял над бухтой стон.

Тревожным заревом пожара

Был город озарён.

Был жалок взгляд непониманья,

Стучала кровь сильней.

Несвязно что-то о восстанье

Твердили в стороне.

Одно хотелось: поскорее

И нам уйти туда,

Куда ушли, во мгле чернея,

Военные суда.

И мы ушли. И было страшно

Среди ревущей тьмы.

Три ночи над четвёртой башней.

Как псы, ютились мы.

А после в кубрик опускались

Отвесным трапом вниз,

Где крики женщин раздавались

И визг детей и крыс.

Там часто возникали споры:

Что — вечер или день?

И поглощали коридоры

Испуганную тень.

Впотьмах ощупывали руки

И звякали шаги.

Открытые зияли люки

У дрогнувшей ноги, —

Зияли жутко, словно бездны

Неистовой судьбы.

И неизбежно трап отвесный

Вёл в душные гробы.

Всё было точно бред: просторы

Чужих морей и стран,

И очертания Босфора

Сквозь утренний туман.

По вечерам — напевы горна,

Торжественный обряд.

И взгляд без слов — уже покорный,

Недумающий взгляд;

И спящие вповалку люди,

И чёрная вода;

И дула боевых орудий,

Умолкших навсегда.

10 — V — 1924

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

«Как он спокоен, говорит и шутит…»

Как он спокоен, говорит и шутит,

Бессмысленный убийца без вины,

Он, оглушенный грохотом орудий,

Случайное чудовище войны.

Как дерзок он, как рассуждает ловко,

Не знающий ни ласки, ни любви.

А ведь плеча касался ствол винтовки

И руки перепачканы в крови.

О, этот смелый взгляд непониманья

И молодой, задорно-дерзкий смех!

Как будто убивать по приказанью

Не преступленье, не позор, не грех!

1924

«В глухой горячке святотатства…»

В глухой горячке святотатства,

Ломая зданья многих лет,

Там растоптали в грязь завет.

Свободы, равенства и братства

Но там восстанет человек,

Восстанет он для жизни новой,

И прозвучит толпе калек

Еще не сказанное Слово.

И он зажжет у алтаря

Огонь дрожащими руками.

И вспыхнет новая заря,

Как неоплеванное знамя.

8 — V — 1924

«Я девочкой уехала оттуда…»

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

Анна Ахматова

Я девочкой уехала оттуда,

Нас жадно взяли трюмы корабля.

И мы ушли — предатели, Иуды,

И прокляла нас темная земля.

Мы здесь все те же, свято чтим обряды,

Бал задаем шестого ноября.

Перед постом — блины, по праздникам — парады,

За родину, за веру, за царя.

И, пьяные от слов и жадные без меры,

Мы потеряли счет тоскливых лет,

Где ни царя, ни родины, ни веры.

Ни даже смысла в этой жизни нет.

Еще звенят беспомощные речи,

Блестят пол солнцем Африки штыки,

Как будто бы под марш походный легче

Рассеять боль непрошенной тоски.

Мы верим, ничего не замечая,

В свои мечты. И если я вернусь

Опять туда — не прежняя, чужая, —

И снова к темной двери постучусь,

О, сколько их, разбитых, опаленных,

Мне бросят горький и жестокий взгляд, —

За много лет, бесцельно проведенных,

За жалкие беспомощные стоны,

За шепоты у маленькой иконы,

За тонкие, блестящие погоны,

За яркие цветы на пестрых склонах,

За белые дороги, за Сфаят!

И больно вспоминая марш победный,

Я поклонюсь вчерашнему врагу,

И если он мне бросит грошик медный —

Я этот грош до гроба сберегу.

7 — V — 1924

«У богомольных есть красная лампадка…»

У богомольных есть красная лампадка,

В углу притаились образа Пречистой.

Дрожа горит огонек лучистый.

Придут из церкви — распивают чай.

У домовитых тоже все в порядке.

На окнах — белые занавески,

В вазочках цветы, и ветер резкий

Их касается невзначай.

У вечно-мудрых есть страшные загадки,

Есть толстые книги и мудрые фразы.

У вечно-дерзких есть восторг экстаза,

Заменяющий светлый рай.

У меня нет красной лампадки,

У меня нет белой занавески,

Нет писаний мудрых и веских,

А комната у меня — сарай.

У меня есть синяя тетрадка,

У меня есть белые книги,

У меня зато есть пестрые миги

И неистовый месяц — май.

17-V-24

«Станет больно — не заплачу…»

Станет больно — не заплачу,

Станет грустно — не вздохну.

Мне ли не найти удачу,

Не найти свою весну!

Или плох мой пестрый жребий,

В омут кинувший меня?

Или виден в темном небе

Отблеск прожитого дня?

Сердце не устанет биться,

В нем звучит, звучит струна.

Я на белые страницы

Нанизала имена.

С каждым именем — начало

Новых дней и новых гроз.

Много плакала ночами,

А теперь — не стало слез.

Мне ль не встретится удача?

Дни звенят, как связка бус.

Станет больно — не заплачу,

Станет грустно — улыбнусь.

1924

«Я верю в Россию. Пройдут года…»

Я верю в Россию. Пройдут года,

Быть может, совсем немного,

И я, озираясь, вернусь туда

Далекой, ночной дорогой.

Я верю в Россию. Там жизнь идет,

Там бьются скрытые силы.

А здесь у нас темных дней хоровод,

Влекущий запах могилы.

Я верю в Россию. Не нам, не нам

Готовить ей дни иные.

Ведь все, что вершится, так только там,

В далекой Святой России.

5 — V — 1924

Бедуинка

Как будто на пестрой картинке

Далеких сказочных стран

Красавицы-бедуинки

Отточенный гибкий стаи.

Из древних легенд и преданий,

Из песен степей и гор

Возникли синие ткани

И пламенный, дикий взор.

Как в статуе древней богини,

В ней дышит величье и мощь.

В ней слышится зной пустыни

И темная, душная ночь.

Над ней — колдовство и обманы,

Дрожанье ночного костра,

И звон, и хохот тимпана

Под темным сводом шатра.

И вся она — сон без названья

У серых стволов маслин,

Глухой Атлантиды преданья,

Лукавый мираж пустынь…

Блестящи на ней браслеты,

И взгляд величав и дик,

Как кованые силуэты

Из ветхозаветных книг.

1924

В Бизерте

Я ехала по пальмовой аллее