— Вы совсем ничего не видели в ту ночь? — спросила я.
Стефани покачал головой.
— И не слышали? Совсем ничего, Стефани? Я не имею в виду позднюю ночь. В любое время после половины десятого?
— Нет.
— Может что-то поразило вас, что-то необычное или даже страшное?
Никто из них не ответил. Их ошеломил мой допрос. Осанка Картера стала еще более строгой. Стефани часто-часто заморгала, будто не верила своим глазам. Но они были слишком хорошо воспитаны, чтобы сердиться на такого нелепого человека, как я. А я не была достаточно хорошо воспитана, чтобы не говорить на эту тему.
— Картер, а когда ты вернулся домой в тот вечер?
— Чуть позже одиннадцати. Но я ничего не видел. И не слышал.
— А ты была дома весь вечер, Стефани?
— Нет. Я была на собрании садоводов. Помнишь?
— Да. Верно.
— Я думаю, я приехала домой в десять, в половине одиннадцатого. Но я тоже не видела. Извини, Рози.
— Хорошо. Теперь вопрос к вам обоим. Как вы добрались домой?
— На машине, — ответили оба не совсем в унисон.
— Понимаю. По Лайтхауз Пойнт-лейн и потом вверх по Хилл-роуд?
— Это самый прямой путь, — сквозь зубы сказал Картер.
— А когда вы проезжали то место, где все паркуют машины, когда играют у вас в теннис, вы там ничего не заметили? Каких-нибудь других машин?
Картер покачал головой.
— Там, где они нашли машину Ричи, — уточнила Стефани.
— Именно. Когда я шла к вам, полицейские снимали отпечатки шин. Я полагаю, там могли быть и другие машины.
— А что полагает полиция? — спросила она.
— Они говорят, что следы, возможно, были оставлены раньше. Или оставлены полицейской машиной, заметившей отражение от фар машины Ричи и решившей проверить, что там.
— Я ничего не заметила, — сказала Стефани. — Мне очень жаль. Мне следовало быть более бдительной.
— Да тебе и не следовало ничего искать. Успокойся, Стефани, не расстраивайся.
Она опять прочно уселась в кресло. Она была обескуражена.
— Продолжим, — сказала я им. — А что полиции было нужно сегодня?
Картер уставился на Стефани. Боже, как он хотел уйти! Он считался самым близким другом Ричи, а это означало, что они были постоянными партнерами по теннису и другим развлечениям. Ричи говорил, что они любили беседовать по душам. Зная и того, и другого, я понимала, что это могло означать: они делятся друг с другом самыми тайными финансовыми планами того времени, когда не надо будет уже укрываться от налогов. Картер по-своему заботился о Ричи.
И похоже он верил в то, что это я убила Ричи. Он не мог дождаться, чтобы уйти. Руки лежали на коленях, готовые в любой момент хлопнуть по ним, чтобы встать.
У него были короткие толстые пальцы, скорее, пальцы художника, а не хирурга, выполнявшего деликатные операции.
— Полиция хотела знать о ваших взаимоотношениях с Ричи, — сказала Стефани. — Были ли у вас серьезные ссоры. Они ищут повод для физического насилия с твоей или с его стороны. Что могло бы спровоцировать дальнейшее. Правильно, Картер?
Он кивнул. Еле-еле.
— Знаешь, Рози, — продолжала она, — когда они разговаривали с Картером, я сказала, что мне надо посмотреть тесто. И я пошла составить тебе этот список. Я спрашивала всех, с кем говорила по телефону, кто имел дело с судом, кто лучший.
Был уже восьмой час. На улице темнело.
— Я позвоню им завтра.
— Доверься своей интуиции, — своим победным голосом капитана команды по хоккею на траве сказала Стефани и возбужденно добавила. — Я должна быть с тобой, когда ты будешь звонить… Нет, лучше, если бы я пошла с тобой…
Она никогда не доканчивала фразу.
Картер схватил ее за руку и потащил из кресла с такой силой, что разорвал рукав ее черного платья. На ее крупном прекрасном лице появилось выражение полнейшего недоумения, когда она увидела свое голое плечо.
— Мы уходим отсюда! — заорал он и подтолкнул ее к двери.
Была ли она потрясена его поступком? Или была довольна, что ее выталкивают, освобождают от моих ужасных неприятностей, от меня самой?
— Стефани, — позвала я.
— Забудьте нас, — закричал на меня Картер перед тем, как уйти совсем. — Не звоните и не приближайтесь к нам никогда!
Это должно было ошеломить меня. Но этого не случилось. Мое отчаяние было настолько сильным, а мой ужас настолько глубоким, что обращение со мной как с сущим дьяволом создателя самых великолепных физиономий в Нью-Йорке уже не могло задеть меня ни на йоту. Я совершенно забыла о нем, когда Бен, ссутулившись, тяжелой походкой вошел в комнату.
— Нам надо поговорить, — сказала я.
— Я зашел только пожелать доброй ночи.
— Но ведь еще нет и восьми часов.
— Мам, я так измотан.
Он избегал смотреть в мою сторону.
— Бен, послушай. Поверь мне про бабушку. Как бы ты не определял ее болезнь с медицинской точки зрения, она просто выжила из ума. Ты же понимаешь это?
Он равнодушно пожал плечами, стараясь спросить как можно небрежнее, как мог сделать только его брат:
— А как насчет мистера Дрисколла?
— Это прошлое. Мы вместе росли. Жили в одном многоквартирном доме. Мы дружили, когда были детьми, а когда пошли в школу, виделись уже редко.
Он ждал. Я должна была прояснить ситуацию.
— Позже мы заходили друг за другом, когда собирались идти в библиотеку. Нам было о чем поговорить, — я изучала потолок, пытаясь подобрать подходящие слова, но не могла. — Бен, тебе уже двадцать четыре.
— И что?
— Ты должен понять. Мистер Дрисколл и я были влюблены друг в друга. И занимались любовью.
— И бабушка застала вас? — он улыбнулся. Загадочно. Восхищенно.
— Да. Однажды она застала нас. После этого мы стали осторожнее. Так или иначе наши отношения продолжались до тех пор, пока он не поступил в колледж. И никаких трагедий. Никаких серьезных чувств. Мы легко расстались, здоровались во время каникул, но у каждого была своя личная жизнь. И я никогда не встречалась с ним до тех пор, пока он не стал важной шишкой. Он сделал себе состояние, работая в одном частном банке. Затем он ушел оттуда и начал инвестировать убыточные компании, помогал им, а затем продавал их за бешеные деньги. И вот именно тогда я позвонила ему и пригласила на обед.
— И позвала его в светлую даль?
— А что мне было терять? Мы оба были женаты. Все было очень просто. Ничего забавного, потому что из доброго и замечательного человека он превратился в чопорного и холодного. Зато он стал нашим клиентом. Мы четверо сошлись по случаю, и он никогда не вспоминал прошлое. Он вел себя так, будто я была провинциальной женой его делового партнера, чем я и была на самом деле. Больше, чем вежливо, и меньше, чем дружественно.
— А отец знал про тебя и мистера Дрисколла?
— Он знал, что в детстве мы были друзьями. Это все, что ему требовалось знать.
— А отец и миссис Дрисколл?
— Они стали хорошими друзьями. В основном — телефонными. Я думаю, что они общались почти ежедневно, и думаю, что отец не спал с ней. Она ввела его в новую жизнь и в новое общество в Нью-Йорке.
Улыбка сползла с лица Бена. Его атлетические плечи вздрогнули.
— Я помню, у нас была такая счастливая семья.
— Она и была. Только последние несколько месяцев…
— Мам, ты думаешь, что на следующий день после юбилея он проснулся и просто решил, что ему надо уйти?
— Ты обвиняешь меня?
— Я устал, — он попытался встать.
— Это не моя вина, черт подери! Всегда говорят: «Для танго нужны двое» и все эти избитые фразы про женщин, которых потом просто выбрасывают. Но я, почему я должна отвечать за все его измены и за то, что он оставил меня?
Бен уходил. Я бросилась вслед за ним через две большие комнаты.
— Бен, скажи, что такое ужасное я сделала, что жизнь моя совершенно разбита и в придачу я должна еще отправиться в тюрьму?
— Я не знаю, что ты сделала, мам, — сказал он очень мягко. Он повернулся спиной и вышел.
Когда в моей жизни происходили беды — выкидыш через два года после Алекса, смерть отца от рака, даже уход Ричи — я считала, что все это тяжелые, но неизбежные потери. Эмбрионы могут погибнуть, родители умереть, мужья уйти. Я понимала, что от несчастий нет страховки. Теперь мне предстояло попасть в тюремную камеру шесть на восемь футов. Не знаю почему, но я не представляла себе окон с решеткой, психопатку-сокамерницу, а только грязный без сиденья туалет. Эта картина настолько ужаснула меня, что мне захотелось упасть и никогда больше не вставать. Я хотела умереть. Я попыталась вспомнить, сколько таблеток снотворного у меня осталось в пузырьке. Но внутри у меня уже все умерло, и я даже не могла подняться наверх за дополнительной порцией.
Это был какой-то кошмар! Мое тяжелое состояние усилилось еще от того, что никто не мог и не хотел мне помочь. Даже мой собственный ребенок, плоть от плоти — и тот мне сказал: «Я не знаю, что ты сделала, мама».
Слава Богу, он только выразил сомнение, а не обвинил окончательно. Но как он мог? Неужели всем настолько легко совершить убийство, что мы охотно принимаем версию, что кто-то из нас может спокойно выхватить нож и вонзить его в человека, еще недавно горячо любимого? Или что это могу сделать я? Или что-то во мне есть такое, что заставило моего собственного сына, учителей, с которыми я проработала восемнадцать лет, моих ближайших соседей поверить, что я способна отнять у человека жизнь?
Или случайные обстоятельства настолько против меня, что заставляют поверить в это даже самых разумных людей.
Я наклонилась вперед, чтобы закрыть лицо руками, но неожиданно вспомнила, что оставила Алекса задремавшим в библиотеке. Надо проверить, не забылся ли он слишком тяжелым сном под действием таблеток? Я вела себя глупо, как молодая мать с новорожденным младенцем. Я немедленно решила проверить, дышит ли он? Он дышал. Щека была теплой. Прядь темных волос упала на лицо. Я отвела ее. Он заморгал, открыл глаза и сказал:
— Привет, ма!
— Ты в порядке, Алекс?