– Десять месяцев.
Интересуюсь, бессонница ли вообще привела его ко мне. Улыбается, глядя в потолок. Обычно пациенты садятся в кресло, по крайней мере на первом посещении. Одна женщина сказала, что, представляя себя на кушетке, видит смехотворный персонаж комиксов из «Нью-Йоркера». Н. идет прямо к кушетке. Ложится и сплетает руки на груди.
– Мы ведь оба знаем ответ, доктор Бонсан, – неожиданно выдает он.
Прошу уточнить.
– Было бы дело только в мешках под глазами, я бы обратился к пластическому хирургу или к своему терапевту, который, кстати, вас и порекомендовал; вы, говорит, один из лучших специалистов. Так вот, у него бы я попросил что-нибудь посильнее амбиена или таблеток с зеленым мотыльком. Ведь должны быть и посильнее, да, доктор?
Оставляю без комментария.
– Я так понимаю, что бессонница – всегда симптом чего-то другого.
Отвечаю, что не всегда, хотя в большинстве случаев это правда. И добавляю, что, если есть еще какая-то причина, бессонница редко бывает единственным симптомом.
– Ну конечно, у меня есть и другие, – отвечает. – Целая куча симптомов. Обратите внимание, например, на мою обувь.
Обращаю внимание на его обувь. Тяжелые шнурованные ботинки. Причем на левом – узел сверху, а на правом – снизу. Сообщаю, что все это крайне занимательно.
– Да, – соглашается, – в мои школьные годы девочка завязывала кеды снизу, если встречалась с мальчиком, ну или если какой-то мальчик ей нравился, и она хотела с ним встречаться. Так было принято.
Спрашиваю, не встречается ли он с кем-то. Думаю, может, это хоть чуть-чуть разрядит обстановку – по движениям видно, он очень напряжен. Костяшки пальцев сплетенных рук побелели, словно Н. боится, что те улетят, если не приложить усилий и не удержать их. Пациент не смеется. Даже не улыбается.
– Я немного староват для девушек; это пройденный этап моей жизни. Правда, я тоже кое-чего хочу. – Молчит, раздумывая. – Я пробовал завязывать оба шнурка внизу. Не помогло. А вот когда один сверху, другой – снизу, помогает. – Он высвобождает правое запястье из мертвой хватки левого и поднимает правую руку. Большой палец почти касается указательного: – Вот настолечко.
Спрашиваю, чего же он хочет.
– Вернуть утраченный рассудок. Пытаться вернуть его при помощи завязывания шнурков согласно правилам тайных знаков средней школы… пусть даже и подогнав их под нынешнюю ситуацию… вряд ли это можно назвать признаком психического здоровья, вы не находите? Психи должны обращаться за помощью. Если у них, конечно, осталась хоть капля здравого смысла. А я тщусь надеждой, что у меня она осталась. Вот потому-то я и пришел.
Опять сплетает руки и смотрит на меня с вызовом и испугом. А еще, по-моему, с облегчением. Воображаю, как Н. не спал ночами, пытался представить, что произойдет, когда он признается психиатру в своих опасениях. И вот он все рассказал, а я не выбежал с визгом из комнаты и не вызвал людей в белых халатах. Некоторые пациенты всерьез считают, что тут за дверью затаилась целая дружина в белых халатах, вооруженная сачками и смирительными рубашками.
Прошу Н. объяснить, в чем, по его мнению, проявляется его психическое расстройство; тот лишь пожимает плечами.
– Да примеров-то полно. Как обычно ведут себя люди с навязчивым неврозом? Вы слышали такие истории сотни раз. Я пришел сюда, чтобы разобраться с причиной. С тем, что случилось в августе прошлого года. Я подумал, может, вы гипнозом выбьете эти воспоминания.
Он смотрит с надеждой, а я объясняю, что, хотя нет ничего невозможного, гипноз действует значительно лучше как помощь в воспоминаниях, нежели как способ их утратить.
– Ясно, – отвечает он. – Не знал об этом. Вот черт.
Он вновь смотрит на потолок. По лицу видно, силится что-то сказать. Или это уже мое воображение разыгралось?
– Это ведь, знаете ли, может здорово навредить. – Он замолкает на мгновение. Лицевые мышцы продолжают двигаться. – То, что со мной происходит, может здорово навредить. – Он вновь замолкает и продолжает: – Мне. – Снова пауза. – Может, даже другим.
Каждый сеанс терапии – это бесконечный выбор решений. Словно развилки, разбегающиеся дороги, и никаких знаков. Здесь можно было бы спросить, что «с ним происходит». Я не задаю этого вопроса. Зато спрашиваю, о каких «примерах» идет речь – помимо по-разному завязанных шнурков, что, конечно, прекрасный пример (этого я вслух не говорю).
– Да вы и сами знаете, – говорит он и хитро так на меня смотрит, отчего становится неуютно.
Стараюсь не выдавать себя: он не первый пациент, который вызывает у меня дискомфорт. Психиатры – как спелеологи, а любой спелеолог вам скажет, что темные пещеры всегда полны летучих мышей и насекомых. Гадких, хотя в основном безвредных.
Настойчиво прошу просветить меня и не забывать, что мы только-только знакомимся.
– То есть пока еще не «встречаемся»?
Пока нет, соглашаюсь я.
– Ну, тогда нам лучше начать встречаться, – говорит он, – потому что я в желтой зоне, доктор Бонсан. И уже на границе с красной.
Спрашиваю, нет ли у него привычки все пересчитывать.
– Конечно, есть, – отвечает. – Пересчитываю слова в кроссвордах в «Нью-Йорк таймс»… а по воскресеньям пересчитываю дважды, потому что кроссворды больше, и перепроверка все выравнивает. И вообще, перепроверка необходима. Считаю свои собственные шаги. Количество гудков в телефонной трубке, когда кому-нибудь звоню. Обычно я хожу обедать в «Колониал дайнер», это в трех кварталах от офиса, а по дороге пересчитываю обувь черного цвета. На обратном пути – коричневую обувь. Я как-то раз попробовал считать красную. Пустое занятие, лишь время потратил. Только женщины носят красные туфли, да и то не все подряд. Во всяком случае, не днем. Я насчитал всего три пары, поэтому пришлось возвращаться к «Колониал дайнер» и начинать сначала; правда, на сей раз я считал коричневую обувь.
Спрашиваю, надо ли, чтоб успокоиться, насчитать какое-то определенное количество обуви.
– Тридцать – вполне достаточно. Пятнадцать пар. Как правило, удается.
А зачем требуется определенное число?
Некоторое время он размышляет, потом храбро смотрит мне в глаза:
– Вот я сейчас отвечу: «Вы и так знаете», и опять потребуется объяснять прописные истины. В смысле, вы с неврозом навязчивых состояний наверняка имели дело и раньше; я по нему тоже целое исследование провел – исчерпывающее! – и в голове, и в Интернете, поэтому не перейти ли нам к сути дела?
Я объясняю, что большинство невротиков стремятся к некой конкретной цифре, называемой «целевым числом». Без него нет порядка. Целевое число необходимо, чтобы мир, так сказать, продолжал вращаться на своей оси. Видно, что он согласен с таким объяснением, и его прорывает, словно обрушивается плотина:
– Однажды я считал обувь по дороге на работу и натолкнулся на человека с ногой, ампутированной до колена. Он стоял на костылях, а на культе торчал носок. Будь на нем черная обувь, я прошел бы мимо, потому что я возвращался в офис. На нем был коричневый ботинок, и это выбило меня из колеи на целый день. Той ночью я так и не заснул. Потому что нечетные числа злы, – он постукивает себя ладонью по виску, – по крайней мере здесь. Остатки разума пытаются убедить меня, что все это чушь собачья. Зато есть и другая часть сознания, которая четко знает, что это не чушь. Эта часть и правит бал в моей голове. Логично предположить, что если в тот день не произошло ничего плохого (а кстати, произошло кое-что замечательное – без объяснений отменили налоговую проверку, которая нас так беспокоила), то примета не сбылась и злые чары рухнули. Нет, ничего не рухнуло. Я насчитал тридцать семь коричневых ботинок вместо тридцати восьми, и когда конец света не наступил, другое сознание подсказало: это все потому, что я не только переступил уровень тридцати, а еще и изрядно за него заступил.
Когда я загружаю посудомоечную машину, считаю тарелки. Если их больше десяти и четное количество, то все в порядке. Если нет, я добавляю сколько нужно чистых тарелок, чтобы достичь порядка. Так же обстоит с вилками и ложками. В пластиковом контейнере перед посудомоечной машиной должно лежать по меньшей мере двенадцать предметов. А поскольку я живу один, это значит, что приходится добавлять чистые.
Спрашиваю про ножи, он отрицательно качает головой:
– Нет-нет. Ножи в посудомоечную машину я не кладу.
Спрашиваю, почему нет, и он отвечает, что не знает. Молчит и смотрит искоса, виновато.
– Ножи я мою только руками. В раковине.
Высказываю предположение, что ножи в пластиковом контейнере нарушат порядок в мире.
– Да нет же! – взрывается он. – Вы понимаете меня, доктор Бонсан, правда, не все понимаете.
Прошу помочь мне понять.
– Порядок в мире уже нарушен. Я нарушил его прошлым летом, когда попал на поле Аккермана. Только я не понимал этого. Тогда не понимал.
– Ну а теперь? – спрашиваю я.
– Понимаю. Не все; но, думаю, достаточно.
Спрашиваю, пытается ли он вернуть порядок или только не дать ситуации ухудшиться.
Какое невыразимое облегчение появляется у него на лице, расслабляя мышцы. Словно что-то невысказанное раздирало изнутри, просилось наружу, и вот наконец-то произнесено! Я живу ради таких минут. Нет, болезнь от этого не отступит, зато на какое-то время Н. будет легче дышать. Вряд ли он ожидал такого поворота. Обычно пациенты не верят в то, что боль может отступить.
– Исправить я ничего не могу, – шепчет он. – Я могу немного сдержать их… Да, до сих пор получалось.
Вот мы и опять на развилке. Можно спросить его, что случилось прошлым летом – в августе прошлого года, как я понимаю – на поле Аккермана; хорошо подумав, говорю себе, что пока рано. Лучше не буду торопиться и расшатаю корни больного зуба посильнее. Скорее всего эта зараза мучает его дольше, чем кажется. То, что произошло прошлым летом, вероятно, лишь привело механизм в действие.
Спрашиваю о других симптомах. Он смеется в ответ: