И, как ни странно, ему полегчало. Кертис почувствовал себя честнее. Блев был заслуженный, без всяких там пальцев в горле. А может, и перхоть пройдет? Кертис мог бы подарить миру новое средство от перхоти: Полоскание Старой Мочой. «Не забыть проверить черепушку, когда выберусь отсюда. Если выберусь. Ладно хоть сидеть можно».
В будке было чудовищно жарко, вонь стояла кошмарная (он не хотел думать о содержимом бака, но не мог отогнать эти мысли), зато Кертису по крайней мере было, где сидеть.
– Ищи плюсы, – пробормотал он. – Ищи и аккуратно считай долбаные плюсы.
Да, надо провести инвентаризацию. Вода под ним больше не пребывает – несомненный плюс. Утонуть ему не грозит, если только дневной дождик не превратится в ливень. На Черепашьем острове это обычное дело. «И бесполезно твердить, что я выберусь отсюда до дождя – разумеется, выберусь. Такое примитивное мышление только сыграет Паскуде на руку. Нельзя просто сидеть и ждать, пока меня вызволят, благодаря Господа за свободное место для головы».
Может, на стройку заедет кто-нибудь из департамента строительства и планирования. Или из налоговой.
Мысль приятная, но вряд ли это случится. Паскуда, конечно, продумал и такую вероятность. Какой-нибудь бюрократ или целая команда бюрократов могут совершить незапланированный визит на стройку, но рассчитывать на это так же глупо, как надеяться на милосердие Грюнвальда.
Миссис Уилсон решит, что он, как обычно, поехал в Сарасоту на дневной киносеанс. Кертис постучал в левую стенку, затем в правую. С обеих сторон за тонким пластиком чувствовался толстый слой железа. Облицовка. Он встал на колени и на сей раз ударился головой о потолок, но даже не заметил этого. Увиденное его не обрадовало: шляпки болтов, которыми скреплялись стенки, были с обратной стороны, а внутрь торчали тупые концы. Он сидел не в туалете – в гробу.
От этой мысли спокойствие и ясность мышления улетучились. Им на смену пришел панический ужас. Кертис начал барабанить по стенкам туалета и орать, чтобы его выпустили. Он метался из стороны в сторону, как ребенок в истерике, пытаясь перевернуть будку и освободить дверь, но она даже не пошевелилась. Из-за железной облицовки треклятый толчок стал слишком тяжелым.
Тяжелый, как гроб! – вопил его разум. От паники никаких других мыслей в голове не было. Тяжелый, как гроб! Как гроб! Гроб!
Сколько это продолжалось, Кертис не знал, но в какой-то миг он попытался встать, точно хотел пробить стену, как Супермен. На сей раз он ушиб голову куда сильнее. Упав на живот, Кертис вляпался руками в какую-то гадость и, не глядя, вытер их о задние карманы джинсов. Из его крепко зажмуренных глаз потекли слезы. В темноте под веками сыпались и взрывались звездочки. Крови не было – очередной сомнительный плюс, – но Кертис едва себя не вырубил.
– Успокойся, – сказал он и опять встал на колени: голова опущена, волосы свисают, глаза закрыты.
Кертис был похож на молящегося, и, возможно, он действительно молился. Муха села ему на шею и тут же улетела.
– Если спятишь, тебе это не поможет, а он пришел бы в восторг от твоих воплей, так что успокойся, не доставляй ему такого удовольствия, просто соберись, мать твою, и подумай!
«О чем тут думать? Я взаперти».
Кертис сел и спрятал лицо в ладонях.
А между тем время шло, и жизнь текла своим чередом.
По трассе 17 мчались машины – по большей части рабочие лошадки; фермерские грузовики ехали на сарасотские рынки или в магазин экологически чистых продуктов в Нокомисе; случайный трактор; фургончик почтальона с желтыми фарами на крыше. Ни один автомобиль не свернул к Деркин-Гроув.
Миссис Уилсон пришла к Кертису, прочла записку, оставленную на кухонном столе, и начала пылесосить. Затем включила мыльную оперу по телевизору и погладила чистую одежду. Сделала заготовку для макаронной запеканки, сунула ее в холодильник и нацарапала на листке бумаги короткую инструкцию: «Печь 45 мин. при 180 градусах». Когда над Мексиканским заливом зарокотал гром, она решила уехать пораньше. Миссис Уилсон часто так делала; никто из местных не умел водить машину в дождь – летние ливни для них были сродни вермонтской снежной буре.
В Майами налоговый агент, работавший над делом Грюнвальда, ел кубинский сандвич. Вместо костюма на нем была гавайская рубашка с попугаями, и сидел он под тентом уличного кафе. В Майами стояла ясная погода. У агента начался отпуск. Дело Грюнвальда в лес не убежит – правительственные жернова мелют медленно, но верно.
Грюнвальд дремал в горячей ванне, установленной во внутреннем дворике, когда его разбудили первые раскаты грома. Он вылез из ванны и ушел в дом. Как только он закрыл за собой стеклянную дверь между двориком и гостиной, начался дождь. Грюнвальд улыбнулся. Это тебя остудит, сосед.
Вороны заняли прежние позиции на лесах вокруг недостроенного банка, но, когда разразился гром и первые капли дождя стали падать на землю, улетели в лес, раздраженно каркая.
В биотуалете – казалось, прошло не меньше трех лет – Кертис прислушивался к стуку дождя по крыше его тюрьмы. Вернее, по задней стенке туалета. Дождь сперва мягко накрапывал, потом забарабанил и, наконец, грянул в полную силу. У Кертиса было ощущение, что его заперли в телефонной будке, оборудованной стереодинамиками. Над головой прогремел гром. Кертис тотчас представил, как ударившая в туалет молния поджаривает его, точно петуха в микроволновке. Что ж, смерть хотя бы будет быстрой.
Вода опять начала прибывать, правда, медленно. Кертис ей даже обрадовался, поскольку утонуть, как крысе в унитазе, ему не грозило. По крайней мере это была вода, а ему очень хотелось пить. Кертис приник к дырке в железной облицовке и начал пить, как лошадь из поильника. В воде был песок, но он пил, пока в животе не заплескалось, постоянно напоминая себе, что это вода, вода.
– Может, в ней и есть доля мочи, но очень небольшая, – произнес он вслух и расхохотался.
Смех перешел в плач, затем обратно в смех.
Дождь закончился как обычно, около шести. Небо прояснилось аккурат к первоклассному флоридскому закату. Любоваться им на пляж пришли несколько местных жителей. Никто не заметил отсутствия Кертиса Джонсона – иногда он приходил, иногда нет. Среди собравшихся был Тим Грюнвальд, и многие отметили, что сегодня он веселее, чем обычно. Миссис Пиблс сказала мужу, что мистер Грюнвальд наконец оклемался после ухода жены. Мистер Пиблс ответил, что она – неисправимый романтик. «Да, дорогой, – кивнула она, положив голову ему на плечо, – потому я за тебя и вышла».
Свет, проникавший в будку сквозь отверстия в облицовке, из персикового превратился в серый, и Кертис понял, что проведет ночь в вонючем гробу, на два дюйма залитом водой. Теоретически он даже может здесь умереть, но это еще не факт. А вот ночь – час за часом, как стопка черных книг, – реальна и неизбежна.
Кертиса вновь охватила паника. Он опять начал биться о стены и орать, поворачиваясь на коленях. «Как пташка в клетке», – подумал он, но не остановился. Одной ногой Кертис размазал по скамье беглую какашку и порвал брюки. Ссадил в кровь кулаки. Наконец он замер, рыдая и посасывая разбитые костяшки.
«Хватит, довольно. Надо набраться сил».
И тут же подумал: «Для чего?»
К восьми часам стало холодать. К десяти охладилась и лужа, в которой он лежал; Кертиса забила дрожь. Он обхватил себя руками и прижал колени к груди.
«Все хорошо, главное, не стучать зубами. Я не вынесу этого звука».
В одиннадцать Грюнвальд лег спать. Он лежал в пижаме под вентилятором, смотрел в темноту и улыбался. Впервые за много месяцев ему было так хорошо. Он, конечно, обрадовался, но не сказать, чтобы удивился.
– Приятных снов, сосед.
Грюнвальд закрыл глаза и сладко проспал всю ночь, чего с ним не случалось уже полгода.
В полночь неподалеку от импровизированной камеры Кертиса протяжно взвыл какой-то зверь – скорее всего бродячий пес, но Кертис решил, что это гиена. У него застучали зубы. Звук был именно такой, как он боялся.
Через невыразимо долгое время он уснул.
Очнулся Кертис от мощного озноба, который сотряс все тело. Ноги выбивали чечетку, точно у наркомана, страдающего ломкой. «Я заболеваю, надо сходить к врачу. Кости ломит». С этой мыслью он открыл глаза, увидел, где находится, вспомнил вчерашние события и застонал: «О-о… нет! НЕТ!» О да. Ладно хоть в туалете немного посветлело. Свет шел из круглых отверстий: бледно-розовое утреннее сияние. Скоро оно станет ярче, зной наберет силу, и Кертис опять будет тушиться на пару.
«Грюнвальд вернется. За ночь он все обдумал и понял, какую глупость совершил. Он меня выпустит».
Кертис не верил, что так будет, пусть и очень хотел.
Еще ему зверски хотелось отлить, но он дал себе клятву, что не станет мочиться в угол, хотя всюду плавала туалетная бумага и дерьмо. Это все равно что расписаться в собственном бессилии.
«Я расписываюсь в собственном бессилии».
Но нет, еще нет. Да, он изможден, напуган и упал духом, однако в глубине души надежда еще жива. И потом, его хотя бы не тошнит, а это уже хорошо, и за бесконечную ночь Кертис ни разу не поскреб голову гребнем.
И вообще, необязательно мочиться в угол. Можно поднять крышку и пустить струю в бак. Конечно, учитывая теперешнее положение будки, писать придется горизонтально, но его мочевой пузырь так раздулся, что с этим вряд ли возникнут проблемы. Последние капли, правда, упадут на пол…
– Считай, это превратности войны, – сказал Кертис вслух и удивился своему скрипучему смеху.
Раз уж на то пошло, вовсе не обязательно держать сиденье поднятым. «Я способен на большее».
Кертис не мнил себя Геркулесом, но и само сиденье, и обод, прижимающий его к скамье, были пластмассовые: сиденье черное, обод белый. Простая хлипкая дешевка, не надо быть строительным подрядчиком, чтобы это понять. И в отличие от стен никто не укреплял сиденье листовым железом – оторвать его не составило бы труда. «Хоть пар немного выпущу».