разноцветные нити идей, составляющих все мыслимые понятия, которые доступны людям и еще столько же пока недоступных, и эти нити, хаотически переплетаясь за время своего долгого пути, достигают людей, которые, строя отношения между собой или лепя картину мира, вытягивают эти нити, развязывая запутанные узелки, чтобы освободить полюбившуюся, и перекидывают их между собой, называя это любовью, ревностью, завистью, добротой, дружбой, ненавистью, заботой, и не замечают, что выполняют роль деталей ткацкого станка и ткут узоры, хотя и с определенной долей импровизации, но по уже в общих чертах существующему рисунку. И каждый человек непрестанно участвует в этой работе, даже если в мире людей кажется, что он совершенно ничем не занят, нет таких людей, которые бы не думали и не чувствовали, а это и есть те действия, которые приводят в действие механизм станка.
Их стало значительно меньше. Всего небольшая кучка. Наверное, остальные вошли в дом. А эти почему стоят? А, наверное, из деликатности, чтобы не подняться гурьбой, а так медленно, степенно. А может, кто мог сам подняться, те уже поднялись, а остальные ждут своей очереди в лифт, все сразу ведь не могут поместиться. Какая странная вещь — дом! Это ведь тоже идея, спустившаяся и раскачивающаяся паутиной, но вытканной уже не ими, потому что она спустилась в готовом виде, и они ее используют только как форму, чтобы отлить в ней материал, или как скелет, на который наносится основное содержание, да, которое дальше шлифуется согласно форме. Основой, на которой все замешано, склеивающей субстанцией здесь тоже служат человеческие действия, но совсем по-иному, и поэтому их результаты тоже находятся в разных плоскостях. В этой плоскости, в которой лежат дома, а также их картины, книги и даже музыка, это все им яснее видно, а та плоскость, где они прядут и ткут, им не так видна, хотя там краски и музыка не менее забавные и интригующие. Чем дальше я смотрю, тем заметнее, что таких плоскостей много, больше, чем я сейчас смогу ухватить и посчитать. Они пересекаются, не нарушая при этом целостности друг друга, но они не остаются в точно зафиксированном отношении, точки их перекрещений постоянно меняются. Иногда их только две, и тогда все плоскости вместе составляют сферу, а иногда некоторые отпластовываются, как лепестки, и все соединение становится похожим на распускающийся цветок. Я, кажется, опять слишком далеко от них отошла, потому что то, что я сейчас вижу, находится вне времени. То, что я сейчас увидела, происходило не последовательно в каком-то отрезке времени. Передо мной за одно мгновение промелькнули сразу все возможности расположения этих плоскостей, оттого у меня и возникла иллюзия раскрывающегося цветка. Нужно все-таки подойти к ним поближе. Но как? Ну, о чем ты думала? — о доме, — продолжай думать о том же, но бери ближе фокус. Но как? Внеси перспективу времени. Я забыла, как это делается. Какие там были измерения? — старый — молодой, древний — новый и так далее. Что-то с памятью моей стало… тяжело мне все дается. Да, этот дом — старый. Но не древний. И все же он еще относится к тому времени, когда дома строили с любовью. И основательно. В действие тогда вкладывали много чувства. И пользовались вещами тоже с чувством. Поэтому от многих старых вещей до сих пор исходит тепло. Мой дом не такой. Его построили совсем недавно на окраине, строили на окраине, никем не любимой, строили не для себя, а неизвестно для кого. Многие из строителей, не имея собственного приличного жилья, строили за символическое вознаграждение, строили, не получая от своих действий никакого удовольствия, думая только о том, чтоб поскорее кончить и уйти. И те, что потом поселились, тоже обживали без любви. Кто вообще об этом задумывался, тот относился к своему жилищу как к временному пристанищу, которое покинут при малейшем улучшении возможностей. И все эти нелюбови, осевшие на домах, впитались в них и прочно обосновались, поглощая и размножаясь, и отражаясь вновь на поверхности в виде отрицательных завихрений, которые не в состоянии растопить самый жаркий летний день, они готовы поглотить все солнце целиком, и им будет мало, и, когда ты попадаешь в эти районы новостроек, они начинают и из тебя выкачивать все тепло и любовь, которые в тебе еще остались, это именно похоже на действие, обратное удару в солнечное сплетение, они полностью освобождают все пространство внутри тебя, и в образовавшейся пустоте вестибулярный аппарат начинает раскачиваться, как потерявший равновесие обезумевший маятник. Если посмотреть на весь город сверху, он похож на бушующее море таящейся опасности с маленькими островками стабильности, рассыпанными посередине. Мне повезло, что мое детство прошло на одном из этих островков. Даже когда просто в теле гуляешь по городу, и то чувствуешь почти физическую разницу при пересечении границы. Она ощущается в плотности воздуха, затрудняющей дыхание или позволяющей совсем забыть о нем, давящей, обвязывающей гирями каждый шаг и обкладывающей кожу стылым сальным воздухом вперемешку с копотью, настолько застоявшимся, что через него могут проникнуть только тяжелые эмоции. Ты оказываешься весь наполнен ими, до тошноты, до отравления, пока тебя не вырвет тоской и отчаянием или, если не удастся, то сляжешь больной, выжигая их высокой температурой. Может, про такое говорят — очищаясь огнем? Пока горишь, все такое замедленное, каждое слово тянется часами, назойливо роясь у головы, пока смысл дойдет до тебя, и сам ты то с треском проваливаешься, как схваченное пламенем полено, то тебя выстреливает вверх, как искру, с тем чтобы тут же потухнуть и упасть. И так все время выныриваешь из болезни и вновь проваливаешься в нее, так что в памяти от целой жизни остается только эта борьба с захлестывающей болезнью, это желание остаться на плаву, и кажется, что ты ничем другим никогда и не занимался. И единственное, что тогда связывает с реальностью, за что ты можешь ухватиться, — это клен за окном, точнее, три ветки на фоне розовато-бежевого дома и кусочка чужого окна, перечеркнутые крестом рамы моего, — все, что видно с изголовья моей кровати, если не отворачиваться к стене и не надышивать на известку, — это бывает только в самом начале болезни, когда ни на что не хочется смотреть, да и нет сил, а потом, когда выкарабкиваешься, эта картина — единственно стабильная, потому что, когда проваливаешься, все время возникают разные картины, и только постоянство этой притягивает, как маяк, не дающий сбиться с пути к действительности. Раз я уже так долго замечаю клен, значит, дело идет к выздоровлению.
Я, наверное, опять сильно простудилась. У родителей болеть приятнее, чем у себя. По старой памяти люблю болеть на своей детской кровати. В детстве стадией, предваряющей клен, было одеяло. Оно было первым предметом из реального мира, привлекающим после болезни на себя мое внимание. Но внимание выздоравливало раньше восприятия, я долго блуждала по складкам пододеяльника, которые казались мне сияющими горными вершинами и глубокими темными ущельями, пока не понимала, что расстояния не такие огромные, чтобы столько времени их преодолевать. Почему я сейчас лежу без одеяла? Наверное, меня разбудил шум в соседней комнате. Там прямо какая-то пирушка. С чего бы это? И с какой стати они принимают такое количество гостей, когда я лежу больная? Но собственно, моя кровать пуста, и более того, аккуратно застелена. А, понимаю. Когда я попала сюда, моя детская комната сбила меня с толку. Надо бы выйти к ним. Они, кажется, собрались в гостиной. Не очень хочется, но надо. Вот, уже все уселись. И стол сервирован. Кто это постарался? Что это за тип? По-моему, мы все-таки были с ним знакомы при жизни. Но тогда он был слишком неприметным, я его не запомнила. Если бы мне довелось увидеть его на чьих-то похоронах, я бы его, конечно, не забыла так легко. Надо же, весь расцвел, наполнился осознанием собственной значимости и незаменимости, приобрел индивидуальность. В общем, конечно, кто бы всем распоряжался, если бы не он. У человека просто талант. И он бы никогда не раскрылся и не ожил, и никто бы о нем не догадался, если бы он умер раньше своих знакомых или если бы ему просто в силу каких-то обстоятельств не посчастливилось попасть на чьи-то похороны. Да, талант, если считать талантом информацию, идущую прямым потоком беспрепятственно к одному, неизвестно почему избравшую его и не желающую идти к другому, может быть, более достойному, во всяком случае, сознательно призывающему ее. Ведь он первый раз находится на похоронах, и он знает в совершенстве последовательность всех действий, которые нужно совершить. И чем больше он делает, тем больше сил у него появляется, и это тоже признак того, что он избран для этой роли, иначе эти действия его бы скоро измотали. Это как когда я страстно хотела петь, казалось, было бы возможно, целыми днями только бы пела и не считала бы это за труд, как некоторые, у которых и голос, и слух, а петь не допросишься. Я бы пела, если бы выходящие из меня звуки хотя бы приблизительно соответствовали тем, которые я подразумевала, тогда пение было бы для меня не работой, а отдыхом, радостью. Или как многие мне говорили — черт побери, мне бы твою технику рисования, я бы рисовал с утра до вечера, и мне бы больше ничего не надо было, не знаю, что ты дурью маешься, какие-то там поиски новых путей — это все чушь собачья, все лень твоя говорит. Какие еще пути, когда ты и так все умеешь рисовать, мне бы твои способности, у меня бы не было недостатка в теме, знай только успевай зарисовывать. А мне как раз и неинтересно было рисовать. То, что я умела рисовать, видели все. В смысле не то, что умею рисовать, а в смысле — что умею, то есть предметы всякие. А мне хотелось найти средства, чтобы изобразить то, чего не увидишь обычным глазом. Не потому, что этого на самом деле нет, а потому, что глаз ненатренированный. Люди устроены таким образом, что некоторые вещи, находящиеся совсем рядом с ними, они так — не видят, а на картине видят. Если художник талантливый, он сразу раскрывает большинству глаза, и они начинают больше видеть вокруг, а если очень талантливый, зрители после картины начинают видеть то, чего до этого не было, что художник сам придумал. Так что же такое этот талант? Наверное, это знание чего-то, что другим недоступно. Продолжение. Да, наверное, это еще и склонность. Знания могут напирать на многих, а выражают их каждый по-своему. И это по-своему не выбирается, а дается. Ведь хотела же я стать певицей, а получилось художницей. Ведь и он тоже такой путь выражения себя не выбирал. Да и я даже не подозревала о таком способе до сегодняшнего дня. Главное, догадаться о своем собственном способе, иногда они бывают такие необычные. Талант — это не только постоянный поиск выхода, но и умение в каждую вещь на выходе вложить всего себя, тогда и вещь начинает существовать самостоятельно, и в тебе полностью освобождается место для нового наполнения. Ведь, наверное, у меня еще имелся талант быть волшебницей. Чем больше я что-то делала, с тем большей легкостью и в большем количестве я начинала делать новое.