воим голосом. Но у многих открылись заслоны, они говорят ближе к своему голосу, чем обычно. О, есть даже ударные инструменты. И несколько скрипок, от сладких через истеричные к пронзительным. И заунывный контрабас. И флейта включилась! — ну, я знаю, кто это. И виолончель — я же была виолончелью. Но это она — все говорили, что у нас голоса похожи. Вот она, кстати, с ним разговаривает. Никогда не слышала нас в дуэте — когда сам говоришь, ведь не слышишь. А мой ли это голос? Мне трудно судить, приходится верить окружающим на слово. Но вроде тембр действительно похож. И интонация. Ну что ж, перепевы получаются довольно гармоничные, правда, когда они не фальшивят, потому что они чаще остальных срываются со своего голоса на чужой. На такой, что соответствует ситуации, по их мнению. А может, чтобы произвести впечатление. Они нравятся друг другу. Или не нравятся? Впрочем, по модулю это одно и то же. Но надо же, его голос продолжает на меня действовать, совсем как раньше. Я раньше думала, что он действует на мое тело. Как будто я была музыкальным инструментом, застоявшимся без дела, и его голос, наконец, неожиданно касался меня и начинал играть на мне, извлекая ликующую мелодию, настолько точную, словно это был единственный в мире смычок, изготовленный исключительно для этой скрипки непревзойденным мастером, оказавшийся в руках уникального исполнителя. Мелодия лилась и лилась из меня, пока он говорил, — то взлетая вверх, то плавно кружась, опускалась, и я не знаю, как это получалось. Я забывала об этом свойстве его голоса; стоило нам расстаться, даже ненадолго, как начисто забывала, и чем дольше была разлука, тем вероятнее я при встрече, при первых звуках вспоминала опять, вспоминала и радовалась этому, чтобы через десять минут снова забыть — не потому, что это прекращалось, а потому, что начинала думать о другом. Сейчас опять вспомнила, хотя расставание было недолгим, — сколько уже мы не виделись? А сейчас эти ощущения сильнее, потому что у меня нет тела. Значит, его голос действовал не на мое тело, как мне казалось? А на что же тогда? Раньше мне казалось, что мое тело вибрирует под звуками его голоса. Но сейчас я тоже сотрясаюсь, да еще как, стоит ему проронить звук, совсем не затяжной, а просто даже кашлянуть. Значит, голос действовал просто на меня. Он играет мной. Теперь я знаю, какие бывают ощущения у листа, сорванного с дерева и уносимого ветром. Только когда порывы ветра внезапно утихают, начинаешь понимать, что до этого тебя кружило в вихре. А потом опять ощущение полета, полета без конца, и вдруг срываешься в пропасть, и бесконечный кошмар падения и когда уже мечтаешь поскорее разбиться, чтобы все прекратилось, тебя снова подхватывает и уносит вверх, чтобы закружить в бесшабашной круговерти. Ух, я боюсь, что его речь далеко меня заведет. Вот если бы снова научиться различать слова, они послужили бы мне опорой, я ухватилась бы за их смысл. Но я не могу сейчас разглядеть их смысла, я вижу только слова, они стоят за звуками, нет, они тоже двигаются, временами переплетаясь, как две независимые реки, чьи движения подчиняются одним законам притяжения. Потому что обитают они в одном мире и составляют его ландшафт, но совершенно разнородны, я назвала их двумя реками из-за их текучести и плавучести, но они далеки и близки друг другу, как бывают далеки и близки только земля и небо. В том месте, где они соединяются, происходят вспышки разноцветных огней, потому что они взаимовоспламеняемы, и этот мир состоит из непрекращающихся бурных фейерверков такой силы, что только один из них способен воспламенить дотла и возродить из пепла тот мир, если его перенести туда. И единственный путь транспортировки — это человеческий голос, но они у них еще так несовершенны. Почти все великие певцы, дошедшие до виртуозности, поют пусть и прекрасными, но не своими голосами. Если бы они научились петь тем единственным голосом, который только им дан, они бы тотчас переместились сюда, потому что истинный голос — это дорога с двухсторонним движением, и тогда бы они увидели, каковы истинные Слова, ущемленные отголоски которых долетают до земли и будоражат людей, заставляя ощущать свою неудовлетворенность и усиливая жажду. Они бы увидели, насколько неподражаемо соединение звуков в слово, как соединение атомов во Вселенную, а они научились еще только манипулировать теми и другими, но сами создать еще не в силах, потому что их силы растрачиваются пока на другое. И даже манипулировать теми или другими могут лишь немногие из них, остальные только бездумно пользуются. Значит, еще не пришло время. Время придет и кончится вместе с пространством, когда не останется ни одной человеческой бреши, через которую они могут утекать, но до этого еще так далеко и во времени, и в пространстве. Сейчас таких, которые не пропускают, в их времени и пространстве совсем немного, но они уже соединились в плотину, загораживая собой уничтожающий поток у самых его истоков, но кто-то нашептал, перенес весть об этом, проникшую через все нагромождения в самую гущу жизни, и даже оттуда раздаются напоминания на понятном языке — на семи праведниках держится мир. Если бы я могла, если бы они хоть на минуту меня услышали, я бы им передала сочетания звуков, с помощью которых они могли бы обрести все. Но это бесполезно, они не только не услышат, потому что не думают об этом, но они еще и не смогут воспроизвести правильно эти звуки, потому что у них не натренированы голоса. А вот и слово, с помощью которого я могу вернуться к ним. Но я увидела его теперь, когда уже поняла, что не хочу возвращаться, может, потому и увидела, что поняла, а до этого мне его не показали бы.
Возвращаться определенно не хочется, хотя и страшит будущее. Но и там оно страшило не меньше, стоило о нем задуматься. А многих людей даже и больше, чем меня сейчас. Удивительно, столько людей боится будущего, и ни одного не пугает его прошлое. Парадоксально все-таки они устроены. Если уж бояться до умопомрачения, то именно своего прошлого, оно-то и чревато последствиями, не говоря о том, что у большинства оно действительно ужасно. Но лишь немногих оно только временами мучит, а остальные большую и худшую его часть благополучно забывают. Худшую из того, что они сами сотворили. Потому что с худшим из того, что над ними сотворили, никто за просто так не расстанется. Как же возможно! — любимая забава — с ней ложатся спать и с ней просыпаются, ее обсасывают со всех сторон и, уже обмусоленную до дыр, беззастенчиво предлагают каждому новому собеседнику, проявляя редкий альтруизм, чтобы он тоже лизнул кусочек от самого вкусного, хотя у него есть собственные затертые и облинялые воспоминания, несравненно более сладкие и липкие. Только они и есть, дорогие, единственно преданные, которые никогда не покинут, ни в какой радости, потому что они еще и бдительны и не дадут никакой радости занять свое предводительское место. Их достает из-под подушки ночной человек и крепко прижимает к груди, чтобы было не так одиноко жить. Их и еще Страх Перед Будущим. Только в редкие минуты они отступают — когда человек охвачен любовью. Тогда они делаются сговорчивыми, зная наперед, что скоро любовь уйдет по капле, увлажняя почву, в которую человек с ее помощью посеял семена, из которых в скором времени вырастут новые сочные ростки, еще совсем свежие, которые пойдут в пищу тем же обиде и страху перед жизнью, наполняя их новыми соками. Эти ростки — почти единственное, что удается родить человеку от кратковременного союза с любовью. И он тут же отдает на поедание свои детища верным и неразлучным друзьям, дождавшимся своего часа, и хруст и лязг перемалываемой пищи и работающих челюстей срываются в ночное небо, переплетаясь с криками напуганных младенцев, и мягко поглощаются темнотой, которая потом возвращает их сторицей, чтобы дневной человек мог носить их во всех карманах и за пазухой, чтобы в укромные минуты беспрепятственно достать их и полюбоваться всласть.
Нет, я не хочу туда возвращаться. Но есть же там и много хорошего. Что-то сейчас было, совсем недавно, и мне напомнило, когда в детстве еще бывало, иные пробуждения, когда еще спишь, но уже знаешь, что это сон, и вспоминаешь, что сегодня необычный день, но еще не помнишь, какой — то ли Новый год, то ли день рождения, то ли бабушка сегодня в гости приедет, ты и не помнишь всех этих слов, а только чувствуешь, как воздух вокруг празднично натянут в разноцветные стеклянные нити, которые не рвутся, а от малейшего дуновения чувств звенят колокольчиками сюрпризов. Ну да, точно, и сейчас был такой же хрустальный перезвон в воздухе, пока я думала. Что же это было? Воспоминание? — нет. Что-то будет — я чего-то жду? — тоже не то. А, да это же от его голоса, оттого, что я его услышала! Да, я совсем не изменилась, как всегда, звуки его голоса наполнили меня ликованием, именно тем, которое заставляет кристаллизоваться атмосферу в сталактиты, кораллы, дутое стекло и хрустальные подвески. Но хрустальные подвески существуют на самом деле, они просто свисают с люстры. Все остальное тоже есть на самом деле, разница лишь в том, что подвески они тоже видят, а всю остальную бижутерию вижу и слышу я одна. Откуда тебе знать, что они видят, а что нет? Может, и их-то вообще нет, а все тебе кажется. Да нет, казалось бы другое, не такое прозаичное. На самом деле это меня нет, а они есть. Если кто кому и будет казаться, то скорее я им. И то в случае большой удачи. Чьей? Не знаю. Гул их разговора мешает сосредоточиться. Я не могу все сразу — или слушать позвякивание стекляшек, или их однообразное гудение. Странно, мелодия их голосов кончилась, звуки стали приглушенными. Да и кристаллические нити исчезли. А если снова настроиться на его голос — появятся? Что-то не могу найти. Может, он сейчас молчит? Я не могу разглядеть. Ни их, ни слова. Что-то заслоняет мне зрение. Так-то я их помню, и как они выглядят, и какие бывают слова, но прямо посмотреть не получается. Только если кидать короткие взгляды искоса, украдкой, удается схватить образ, но он тут же затемняется чем-то. Наверное, потому, что в моем положении взглядов искоса быть не может, они тут же делаются прямыми. Что за наваждение. Слова я вижу, если не смотреть на них совсем. То есть, значит, помню. Да, я знаю, что это означает. Я помню и слова, и их всех. Если на них не смотреть, то я их гораздо лучше вижу. А так они начинают расплываться. То же самое со словами. Я их вижу, каждое в отдельности, и в разных конструкциях, в которых они могут сочетаться. Я могу построить всевозможные комбинации, даже больше, чем могла при жизни. Я могу ощущать их настроение. И цвет. И значение — как для меня, так и вообще. Но я не могу их расшифровать. Я их помню, но не понимаю. Они какие-то слишком тяжелые. Они более плотские, чем мысли и идеи, с которыми я недавно сталкивалась. Они даже более плотские, чем я. Я не могу сейчас сдвинуть их на места, которые они хотят занимать, и не могу увязать их вместе. Мысленно получается, но это никак не отражается на реальности, здесь они остаются неподвижными. Раньше эта процедура не составляла для меня никаких проблем. Но то было раньше. Как же мне быть? В чем-то я сейчас сильнее, чем раньше, — я могу стать каждым из сказанных ими слов, но как мне понять их содержание? Недавно я же пробовала проникнуть в кого-то из них, но заблудилась у него на лице. Может, снова попробовать? Раньше я это делала как-то по-другому. Я представляла человека, в которого хотела