увство. Давно я не гладила ее по голове, с тех пор, как она перестала быть маленькой. Потом она уже не давалась. Как хорошо, что она снова ребенок. Я не думала, что успела так по ней соскучиться. Но почему я ее так страстно ласкаю? Как будто не своего ребенка. Как будто давно ее не видела. Как будто тайком. Не нужно об этом думать. Как будто я перед ней в чем-то виновата! Нельзя… Как будто в последний раз! Ах, зачем я об этом подумала! Сейчас я все вспомню. Как же я могу гладить ее по голове, ведь она у нее разбита! Какой ужас! И она не такая теперь маленькая. Она же выросла. О, зачем я вспомнила, ведь было так хорошо! Она уходит… Как быстро! Мы не успели как следует побыть вместе. Но она удаляется, как будто в воронку засасывает. Этого уже не остановить. Подожди! Доченька! Вернись еще хотя бы на минутку! Слышишь меня? Я больше не буду! Доо-оченька! Как она на меня укоризненно посмотрела! Ах, есть за что… Мама! Не укоризненно! Мама, я здесь! Я по-прежнему здесь! Ну почему ты меня больше не видишь? Тебе мешают твой страх и твои мысли, мама, я вижу. Они заслоняют меня дымкой. Перестань думать, мама! И перестань плакать, не то у тебя не будет сил меня видеть. Мама, ну перестань же, я здесь, мне тоже одиноко. И страшно. Не только тебе. Ма-ма! Она не хочет меня больше видеть! Ей легче плакать. Ну да, для этого нужно немалое мужество. Не будь такой злой, неизвестно, кому тяжелее. Но что же мне делать? Мне так страшно. Она так плачет! Нет, не от этого. Не только. Здесь так темно! Нет, не то. Я не вижу выхода! Опять не то. Я сама боюсь нечто увидеть. Теперь верно. — Здесь кто-то есть еще, кроме нас двоих. Но этого не может быть! Вон там, в углу. Ребенок. Как она сюда попала? Она мне кого-то напоминает. Где я ее уже видела? Это ведь она на меня смотрит. Я вижу себя ее глазами — вот я стою, вся в белом. Странно, у меня никогда не было такого наряда. Но это я, безусловно. Значит, и мама может меня видеть. Надо сделать еще попытку. Подойду к ней поближе. Нет, не получается. Она слишком предается своему горю. И это горе такое материальное. Но все мысли, которые во мне возникают, явно не мои. Так и так все мысли никому не принадлежат, их можно выразить, можно присвоить, но нельзя родить, ты убедилась недавно, что они самостоятельные сущности, появившиеся, возможно, раньше нас, но уж наверняка раньше людей. Я хотела сказать, что не я сама до них дохожу, а кто-то сознательно мне их передает. Я могу объять много мыслей сейчас. Здесь я безмерна. Настолько, насколько решусь себе позволить. Хотелось бы знать, были ли такие, которые позволили себе увидеть все? И не только увидеть. Если да, представляю, через какие узкие отверстия им пришлось пройти, чтобы настолько расшириться. Это неправильное определение, не подходит к земной логике. Зато уживается в местной. Или пусть — насколько невесомыми, легкомысленными им надо было стать, чтобы проникнуть сквозь незаметные трещины тех твердокаменных скал, которые они для себя выбирали. Или — какие же несокрушимые, цельные преграды перед ними вставали, что им, решившим не сворачивать с пути, приходилось стать до такой степени прозрачными, чтобы пропустить их через себя и не разбиться. Прозрачней чистого стекла бывает только горный воздух. Я не забралась так высоко, иначе я бы уже не видела их. Что-то меня здесь держит. Мама? Этот сероватый поток, который из нее выходит, эта эманация, выделяемая ею. Она разрастается, принимая форму, образуя щупальцевидные отростки, которые, ощупывая все в пределах досягаемости, могут собирать информацию, недоступную другим органам человеческого восприятия. Они проникают дальше интуиции — самого дальновидного человеческого прибора. Пока эти эманации продолжают высвобождаться из тела, они в состоянии поддерживать обратную связь. Направь она этот поток на меня, ей было бы очень просто меня увидеть. Но она пустила его на свои переживания. То есть переживания, кажется, сами вытягивают его на себя и поглощают. Получается, что мы служим пищей для переживаний, а не наоборот, как люди думают. Они как будто такие черные бездонные пятна, то есть сгустки. Я помню, что сгустки не могли быть бесконечными. Тем не менее сейчас это так. Все так просто. Их ровно столько, сколько человек может из себя выдавить в данный момент. И если они не попадают в добычу к переживаниям тут же, то на какое-то время остаются связанными со своим индуктором. Если он вдруг догадается, что ими можно пользоваться — они прирастут к нему и станут постоянной проводящей сетью. Если же нет, они отпадают, превращаясь в готы, ждущие благоприятных условий. Но что-то мешает мне спокойно продвигаться по этой извилистой тропинке, проложенной лазутчиками-мыслями. Форма, в которую я сейчас уложилась, тоже была дана мне в готовом виде, но мое состояние полностью в нее укладывается. Она является одним из немногих известных сосудов, в которых можно содержать подобные состояния. Но что же меня на этот раз отвлекает? Опять какое-то беспокойное свербление. Что-то меня тащит обратно. Покориться? Ну ладно, вряд ли там есть какая-то опасность. А, это меня тянули мысли о девочке. Но что это за ребенок? Как она сюда забрела? На такие сборища чужих детей не водят и не оставляют их без присмотра. Она кого-то мне напоминает. Может, это дочка одного из моих друзей, но я ее еще ни разу не видела? Но кого же? Больше всего она напоминает мне меня. А вдруг она могла бы быть моей дочкой? О, Боже! А ну-ка: двадцать четыре минус пять… Нет, не получается. Даже минус четыре не получается, рановато. Господи, да это же я! Она вышла из маминого сна! Или я вышла из нее, а сон продолжается. Все, что от меня требуется, — это стать снова ею. Где же мама? Больше всего мне хочется уткнуться ей в колени и забыть обо всем. Мама всегда находит выход из любого положения.
Девочка моя маленькая, что-то ей взгрустнулось. Пора бы уже ее подстричь, ужасно лохматая, не любит причесываться. Но длинные волосы ей так идут. Так она обычный ребенок, длинные волосы очень ее красят, особенно если их распустить. Они у нее пока еще светлые, но с годами, наверное, потемнеют. Говорят, чем чаще стрижешь волосы у детей, тем больше они темнеют. Не знаю, правда ли это. Но почему я ее так жадно ласкаю, ласкаю и не могу утолиться? Почему меня так душит жалость? С ней ведь все в порядке, я вижу. Да, сейчас все в порядке, но… я не должна об этом думать. Вот ее головка, и я могу ласкать ее, сколько вздумается. Мне ведь никто не может запретить. Да, но… Нет! Но… ее голова сейчас разбита. Как же так! О, я не должна была об этом думать. Зачем я это сделала! Вот уже не чувствую ее тепла, а такое живое было ощущение, как будто она на самом деле здесь была. Я могла растянуть его, если бы… Вот и ее очертания расплываются. Я так и знала. Я это знала! Подожди, дочка! Не уходи еще, прошу тебя! О, это я во всем виновата!
Господи, как она опять плачет. Это я во всем виновата, не надо было приходить к ней в комнату. Теперь ее сон с моим исчезновением в конце будет бесконечно повторяться. Но я же здесь, я никуда не делась. Я могу стать любой собой, стоит ей захотеть, ведь у меня нет тела. Достаточно ее желания, я знаю, чтобы у меня появилась любая форма, хоть опять пятилетней девочки. Но она уже начала думать — она больше не может видеть. Лучше мне уйти, чтобы она успокоилась. Она же чувствует мое присутствие. Ты просто хочешь смыться, чтоб не смотреть на ее страдания. Нет, я ухожу, чтобы не волновать ее. Мама! Мама! нет, напрасно, она меня не видит. Странно, я вроде вижу себя. Вот руки, такие немножко просвечивающие, но это определенно мои руки, очертания те же, какие я привыкла всегда видеть. Но я вижу их не из себя, как было раньше, а со стороны. Это мама на меня смотрит, наверное. Нет, она сейчас совсем отвернулась от меня и глаза закрыла. Надо же, я вижу, что у нее глаза закрыты, хотя она лежит спиной ко мне! Господи, эта девочка все еще здесь! Она присутствует в этой комнате совершенно независимо от меня или от мамы. Она дичится, сжалась в комочек в уголке. Ее напугала обстановка? Или она тоже из царства теней? Нет, она явно живая — ей удается вытворять такое с моим обликом, что под силу только живым. Она меня вытягивает то в длину, то в ширину, а одежда и прическа просто в постоянном движении, никак не устоятся. Значит, то, что я видела до этого, была не я, а ее представления. Ведь сейчас я вижу себя ее глазами? Точно, оттого и ракурс такой, как если бы смотреть из ее угла, а я бы, или, скорее то, что она видит, стояло бы рядом с этим шкафом. Но шкаф-то как раз она и не видит. Она ничего больше не видит, кроме меня, даже маму. А с чего я заключила, что девушка, которую она видит, — это я? Я нахожусь сейчас рядом с ней, а смотрит она совсем в другую сторону. Хотя нет, я вполне узнаваема. Это довольно беглые наброски, но сходство схвачено верно. Потрясающе для пятилетней девочки. Вырастешь — будешь художницей. С каким восхищением и обожанием она смотрит. Вот она опять остановилась на облике в белых одеждах, он мне тоже больше всего импонирует. Это она повторяется или я вернулась в то мгновение? Но как она смотрит! На меня ни один мужчина еще так не смотрел. А если попытаться соединиться с этим образом, то что будет? Что ты делаешь, остановись! Тебе нельзя брать на руки и целовать живого ребенка! Но как же я это сделала? Я ведь ее обнимала и целовала? У меня осталось ощущение детского тела на руках. А она довольно тяжелая для своего возраста! О да, это уже было. Я все вспомнила. Верно, мне как раз было пять лет. Почему я так точно помню — я еще сидела в туалете, закрывшись изнутри, и мрачно смотрела на очередной новый календарь, приклеенный на дверях поверх старого, и думала — какое совпадение: мне пять лет и на календаре тоже цифра пять выделена красным цветом в один из будних дней — это все неспроста, что-то будет. Да, тогда это мне послужило ощутимым утешением, в котором я весьма нуждалась. Наверное, так плохо, как тогда, мне было всего несколько раз в жизни. Я думала, что на свете нет ни одного человека, способного меня понять и утешить, потому что родители сами были несправедливыми обидчиками, а бабушку мои горести только сильно бы расстроили, и ее беспомощность повисла бы на мне дополнительным грузом, а мне уже и так хватало горя. Да, я еще тогда подумала, что нехорошо думать о бабушке, сидя в туалете. Хотя я в ту минуту ничего такого там не делала, а пошла туда, чтоб просто уединиться, но само место было недостойно мыслей о ней. Родители, наоборот, заслужили, чтобы я о них думала в таком месте, но мне не хотелось дальше расстраиваться, и я стала думать, о чем бы таком подумать, чтобы не о них. И тут мне вдруг подумалось, что такой человек, который бы мог меня не только полностью понять, но и утешить и ободрить, не исключен. Это возможно, но невероятно. Это могу быть я же сама, но только взрослая, красивая и довольная, вопреки всем. О, как бы я себя поняла. Я бы не сказала: а, это все ерунда, есть вещи поважнее, все пройдет, это детские глупости, не стоит обращать внимания. Она бы сказала: бедная девочка, как я тебя понимаю, я не собираюсь тебя предавать в пользу взрослых, я все помню, как тебе плохо, ты думаешь, что хуже не бывает, и не знаешь, что делать, и никому больше не веришь, и ты думаешь, что тебе никогда-никогда после всего этого уже не может быть хорошо, — самые близкие люди с тобой жестоко обошлись, и ты не сможешь больше никому верить. Я все это помню, и мне совсем не смешно и не стыдно, что ты так думаешь, хотя мы понимаем, что это слабость, но я люблю тебя и принимаю