всякой. Всякой?! — Ну конечно, и посмотри на меня — мы все это благополучно пережили, и посмотри, какая ты стала замечательная, несмотря ни на что. Но она должна быть очень взрослой и все равно понимать меня, тогда я поверю. Скажем, аж сорокалетней. Мне же ничего больше не надо — только чтоб она пришла и сказала, что все понимает, и чтоб я только на минутку увидела, какой я буду. А что, если я сейчас ее всю до мелочей представлю, увижу глазами — она тогда сможет появиться — почему бы нет? Ведь она должна помнить, как я ее хотела увидеть, — смотри, не забудь к тому времени, всегда напоминай себе, чтобы не забыла. И даже если я тогда уже ни во что такое не буду верить, все-таки надо постараться, ведь если мы одновременно сложим усилия, что-нибудь может получиться. Главное, чтоб это было одновременно. Надо только сейчас выбрать возраст и именно в этом возрасте сделать встречное усилие. Значит, сорок. А теперь постарайся увидеть ее. Нет, не могу ничего увидеть и взамен ее ничего не вижу, только белая дымка. Столько времени прошло, наверное, невозможно так далеко видеть. А почему сорок? Можно выбрать другой возраст, пораньше. Например… двадцать пять. Очень хороший возраст. Уже совсем взрослая и еще молодая. А во что я буду одета? Конечно, по самой последней моде. А как же узнать, какая тогда будет мода? А пусть она будет во всем белом — это всегда красиво — в белой развевающейся юбке, в белой блузке, в белых перчатках. И белая сумочка висит на плече. И волосы по плечам — это тоже всегда модная прическа. Но люди не ходят постоянно в такой одежде. Почему она так оделась? Может, она невеста и это ее свадьба? Может быть. Но она не сможет в эту минуту думать обо мне, а тем более делать усилие, чтоб встретиться. Она будет слишком взволнованна в такую минуту, сама понимаешь. Ну что ж. В таком случае я никогда не выйду замуж. Очень надо! Я просто всегда, ну ладно, довольно часто, буду ходить в белом. Ведь я буду уже взрослая, и мне никто не сможет указывать, что мне нужно носить в двадцать пять лет. Я буду слишком часто надевать белое и как-нибудь подумаю: а что это я все время хожу в белом? — и тогда-то я все вспомню и мы встретимся.
Ох, что же это было? Неужели показалось? Нет, точно было. До этого я сидела на унитазе, а потом она меня подняла вверх, какая она высокая, выше мамы, теперь я не сижу, я стою. Ох, у меня ноги подгибаются и живот сводит. Если бы они так внезапно не стали стучаться в дверь и кричать, что я опять размечталась, мы, может, еще успели бы поговорить. Мне так много нужно было у нее спросить. Хотя и так все понятно и хорошо. Они опять стучатся. Что же им надо от меня? Ответь что-нибудь, чтобы успокоились. А то сейчас дверь взломают и тебе опять влетит. Ну, что-нибудь, скорей. Сейчас, сейчас я выйду, у меня живот болит! Сейчас открою, подождите! Ну вот, отстали наконец. Теперь можешь смело выходить и жить дальше. Не забудь пошуршать бумагой и спустить воду. У нас все будет хорошо, я это видела. Она выглядела так, как надо. Ох, неужели я и вправду стану такой красавицей! И во всем остальном у нее все в порядке, это видно. Все, надо выйти, а то сейчас опять начнутся крики. Только смотри, никому не проболтайся. Это наш секрет. Если кому-нибудь скажешь, то ничего не произойдет. Да, я знаю. Ее больше нет здесь. Она тоже исчезла внезапно.
Как хорошо, что я тогда не догадалась, что меня больше нет в живых. Я бы не смогла объяснить, что это не страшнее, чем жить. Вовремя же они постучались. Хотя всегда все происходит вовремя, давно пора понять. Вот почему я не смогла увидеть себя сорокалетней. Но и сейчас она мне дала на год больше. Смешно. Я уже тогда поняла, но не хотела себе признаться. Даром что маленькая. Именно потому, что маленькая. Это все как раз естественно. Непонятно другое — за всю жизнь я не вспомнила об этом случае, хотя дала себе слово помнить, и ни разу не одевалась во все белое, а сумочек и перчаток даже в руках не держала. Как я могла забыть? Потом, когда я уединялась в туалете уже с книгой и раздумывала предварительно, какого автора допустимо брать туда с собой, а какого кощунственно, даже тогда во мне не всколыхнулось ни разу воспоминание. А может, и вспоминала, и не раз, а теперь не помню, что вспоминала. Но если я такую существенную вещь могла забыть, то сколько же всего я не помню. Но с тех пор, как я умерла, я вроде помню все. Не так уж давно это было, нетрудно проследить весь ход событий. За исключением некоторого промежутка между аварией и моргом. Сейчас проверим… так, так, а потом… да, а потом было то, и потом еще… да. Да, а вот этого не припомню. А было ли это? Было-то было, но между чем и чем? Я еще раздумывала, возвращаться ли оттуда или остаться, но куда я вернулась? А было такое странное место, вроде здешней пустыни, ну примерно. И по ней вместо кактусов разбросаны какие-то предметы, смутно узнаваемые тобой, хотя в жизни ты их не видела никогда. Я их тогда не описала себе, просто воспринимала и все, теперь даже фотографически не воспроизвести, настолько непосредственно я им внимала. И только когда ты увидела что-то вроде лежащей на согнутых руках и ногах обнаженной женщины, выполненной из незнакомого материала, — он хоть и был непрозрачный, но угадывалось почему-то, что изнутри она абсолютно полая — ни костей, ни внутренностей, ничего, даже этого самого материала нет, а вместо головы у нее был старый медный чайник, как бы из нашего мира — то есть того, в котором ты привыкла находиться до этого, но чем-то отличающийся, ты не успела подумать, чем, а из чайника, как из земли, росло нечто вроде полыни. И когда ты вспомнила про старый мир и осознала, что ты и то, что ты видишь, — не одно и то же, ты вспомнила себя и смогла запомнить то, что видела. Я тогда еще подумала, что Пикассо — удивительно, до чего некоторые имена не забываются, — которого ты, кстати, не любила, считая, что он слишком умствует, на самом деле побывал в этом месте, ну, может, стоял у другого «кактуса» и все очень честно написал, а твой любимый Дали — ты это тоже тогда поняла — ни в одном из этих мест не бывал — видя одно, можно составить представление о всех других, они тоже подчиняются определенным законам, которых я уже не помню, — и все, что он нарисовал, он придумал, исходя из рассказов других людей, из рассказов, не всегда правдивых, мягко говоря.
Как внезапно я здесь оказалась. Кто-то произнес вслух мое имя. Оно действует, как магическое заклинание. Какой властью надо мной оно обладает, а ведь совсем недавно я могла бы поклясться, что уже его не помню. Оно так грубо вырвало меня из моих воспоминаний. Вряд ли произнесший его понял, что он наделал. Нельзя на него злиться. Всем, наверное, приходится через это проходить — они же не понимают, какая сила — имя. Я тоже не понимала. Вот этот голос его произнес — невозможно ошибиться. — Мне об этом ничего не известно. — Ну как же так! Хотелось бы мне знать, есть ли тут человек, которому хоть что-то известно? Кого ни спрошу, никто не в курсе. Спросил ее этого самого — так он вообще сделал круглые глаза и ничего не ответил, можно подумать — он просто сюда заглянул цветочки понюхать. Была б другая ситуация — с наслаждением заехал бы ему в морду. И половине гостей заодно! — Чего ты орешь? — А чего вы тут расселись? Кого-нибудь волнует, что там произошло на самом деле? Или она была пьяная? — скажите, и я буду молчать по примеру остальных. — Ну, пьяной она не была, это я вам точно могу сказать — она от нас выезжала. — Тогда, может, вы мне скажете, девушка, что там произошло? — Насколько мне известно, следствие еще не закончилось. — Значит, ведется следствие? И вы разговаривали со следователем? — Да. — Да? Не смотрите на меня так сурово, может, я нарушаю какой-то этикет, но поймите меня тоже — она умерла, а все сидят, ничего не предпринимают, у меня руки чешутся… — А что вы теперь сделаете? Ее-то не вернуть уже. А с остальным следствие разберется. — Как же, разберутся они! А то вы не знаете, как они разбираются! Но вы лично разговаривали со следователем? Ах да, вы мне уже ответили, простите. И что он говорит? — Ну, во-первых, они провели экспертизу, которая установила, что ни алкоголя, ничего другого у нее в крови не было, — естественно, я это подтверждаю, она почти весь день просидела у нас, и мы пили только кофе и курили сигареты. В противном случае я первая стала бы возражать, чтоб она садилась за руль. Тем более что накануне опять ударили морозы и ехать и так было небезопасно. — Значит, машина сама потеряла управление? — Следователь говорит, что с машиной тоже вроде бы все было в порядке, насколько это возможно установить. Там вообще какая-то темная история… — Вы мне потом скажите, где найти этого следователя, я тоже хочу с ним поговорить. — Хорошо, скажу, но что с ним говорить, он пока сам ничего толком не понимает. Только как-то все непонятно — она вроде ехала по прямой широкой дороге и скорость не превышала — по следам шин видно, и вдруг — почему-то резко свернула и наехала на грузовик, припаркованный у обочины. — В грузовике никого не было? — Нет. В том-то и дело, что свидетелей не оказалось. — Дорога была со встречным движением? — Да, и более того, слева был перекресток. — Ах так! Все понятно. Я что-нибудь такое и предполагал. Ведь был уже вечер? — Ну да, где-то часов девять-десять. — Все понятно. Обычная история — какая-то сволочь въехала слева и ослепила ее! — Ну что теперь гадать, как оно все было. Благодарение Богу, что она сама никого не покалечила, не взяла греха на душу. Хорошо, что в грузовике никого не было. — Но вы можете представить — он ее ослепил и тут же сбежал! Если бы он хотя бы вовремя вызвал «скорую помощь», может, ее удалось бы спасти! — Да, там довольно пустынное место, особенно по такой погоде. Машина какое-то время простояла. — Но это все случилось на месте? — По дороге в больницу. Когда «скорая» приехала, она была без сознания. — У-у! Вы представляете, она, наверное, какое-то время лежала, истекая кровью, в полном одиночестве, и никто не приходил на помощь! — Ну это вряд ли. У нее была серьезная травма головы, скорей всего, она тут же потеряла сознание. — Но эта скотина, что сбежала, даже не позвонив в «скорую»! У-у. Я вам обещаю, что я его найду. — Это как же ты собираешься найти? — Спорим? Найду суку — у меня сейчас такая ненависть к нему, что чутье меня не подведет, — найду, как по запаху, моя ненависть выведет на него. Брошу все, целыми днями буду ездить по городу, пока не почувствую — вот он. Вот тогда урод десять раз пожалеет, что не сдох в ту минуту, когда ослепил ее. — Но ее-то не вернешь! И потом, я думаю, она не хотела бы мести. — Я ее хочу, неужели ты не понимаешь? Неужели вы все можете спокойно жить, зная, что подонок, который ее убил и оставил истекать кровью, спокойно продолжает разъезжать по городу? И продолжает слепить других? Я его найду. И пусть он тогда не ждет пощады. Вот этими руками… Сволочь! В «скорую» — то мог ведь позвонить? Пускай анонимно! Вот за это я придушу гада! — Ну ладно, неизвестно, как было бы лучше. Вы хотя бы знаете, что с ней было? — А что с ней было? — Ну, у нее была так повреждена голова, что неизвестно, выжила бы она, даже если бы машина «скорой» ехала за ней по пятам. И если бы и выжила, после такой черепно-мозговой травмы все шансы за то, что человек превратится в растение. — Ну и что? Но ведь это была бы она! Вы не понимаете? Боже, какие чудовищные люди! — Ну а вы подумали о ее родителях, им бы пришлось до конца жизни с этим жить. — А теперь им с ч