Боже, я как будто пьяная. Я заслушалась их разговора и обо всем забыла. Но я знаю, кто я, и где я, и что со мной. Давно ли я себя забыла? Вроде нет — еще остается еда на блюдах, и на столе еще полно бутылок. Хотя в том углу на полу их накопилось больше, чем осталось. Но это ничего не значит. Кроме того, что мои друзья не изменились. Пьют больше, чем едят. Но все же. Сколько времени раньше им требовалось на такой объем, учитывая их численность и индивидуальные особенности? Наверняка меньше, чем я успела бы опьянеть настолько, чтоб забыть себя. То есть себя-то я почти никогда толком и не помнила, — это мы уже вычислили, но забыть себя настолько, чтоб не поменять позы, не почесаться, — не то, это все тело, — а, чтоб самой не вставить слово — не могла! — да и не хотела, вот в чем дело. Значит, я сейчас быстрее пьянею — на такую выпивку ушло бы времени меньше, чем мне захотелось встать и уйти, меньше, чем я стала бы всеми умиляться, и даже меньше, чем я стала бы подмечать чужие недостатки, с полным игнорированием достоинств. Но больше, чем мне захотелось бы покурить. Гораздо больше. Получается, я все еще ориентируюсь во времени, пустяк, но приятно отметить. А они еще что-то там говорили о нарушении функций. Ничто у меня не нарушено — ни память, ни зрение, ни слух, ни мышление, ни… что еще там есть? Но что бы ни было, я чувствую — не нарушено. Могу проследить ход событий с любого момента, в прямом и обратном порядке. Трам-пам-пам-пам-пам-па-пам, потом кладбище, да, там я, кстати, встретилась с ними, пока внизу меня хоронили, и их, наверное, тоже, хотя на моем хоронили еще только одного, остальных, значит, в других местах, но там это не имело значения, оттуда вся земля была так мала, что мы все были соседи и ощущали это. И было это чувство веселого родства. Но я должна была оттуда вернуться — у меня тут не все еще закончено. Но все это будет потом, я, кажется, отвлеклась. Потом был автобус, та-та-там, потом серебряный город, потом — болото, потом — сюда, потом я болела, потом — мама. Неужели никому не захотелось курить? Может, вышли на лестницу покурить? Многих нет за столом. Рано еще для окончательного ухода… Значит, на лестнице, у родителей ведь не курят в квартире. Хотя в день моих похорон могли бы сделать исключение. Может, у них и не спрашивали. Сразу тактично вышли сами. Надо бы проверить эту гипотезу, выйти посмотреть. Если я с ними напиваюсь, может, и накурюсь. А мама сейчас как? Может, опять проснулась и плачет? Нет, спит. Ого, я вижу ее, не выходя из этой комнаты. Я вижу и ее, и их всех здесь, и стену со шкафом, которая нас разделяет. А, вон и Бука лежит, как всегда, под кроватью, облокотился, нога на ногу и мечтательно помахивает пяткой. А еще говорили, что его не бывает, так часто, что я перестала его замечать. А он совсем не изменился. Только грустный какой-то. Неужели из-за меня? Может, и правда это я его выдумала, как меня убеждали, и, когда я исчезну и он исчезнет? Да нет, негодник, как услышал мои мысли, сразу посмотрел на меня. С собственной выдумкой взглядом не пересечешься. Тот, кто смотрит — существует. А он не только смотрит на меня, но и видит — единственный из всех живых существ в этой квартире. Не грусти, я, может, еще буду сюда наведываться. Не обещаю, но там посмотрим. Ты славный. Жаль, что я так рано перестала тебя замечать. Ты, может, даже лучше, чем собака, которую мне не купили. Ты охраняешь мамин сон, да? Молодец. У человека в сильном горе, как и в болезни, наверное, обостряется чутье, и он уползает болеть или страдать в самое защищенное место из всех доступных. Не зря тут установили мою детскую кроватку, наверное, еще любовь к ребенку позволяет обрести нюх на самое безопасное место. Недаром и Бука его облюбовал. Когда я была маленькая, ты немножко меня пугал, но это была не твоя вина, ты просто хотел общаться. Я вспоминаю, мы и общались, когда я была так мала, что мне еще не успели сказать, что тебя не бывает. И ты так долго терпел, никуда не уходил? Хотя куда бы ты пошел? — почти никто в тебя не верит, а потом, наверное, другие дома заняты твоими братьями? А почему ты не пошел за мной в мою новую квартиру? Обиделся, что я с тобой не играю? — ведь для тебя с тех пор прошло гораздо меньше времени, чем для меня, для тебя оно течет медленнее, и срок жизни одной обиды еще не вышел. Или ты, как кошка, любишь место, а не хозяина? Хотя о чем я? — может, ты и есть хозяин — за всю твою жизнь сколько нас было и будет? Наверное, ни одна заядлая кошатница не успевает сменить за жизнь столько кошек, сколько ты — детей? Но ты ко мне привязан, я вижу, ну не дуйся, я же сказала — там посмотрим. Ну прямо такая уж единственная! Ладно, верю, верю. Ты уж пока без меня посторожи тут моих, какие-то они сделались беспомощные. К нему тоже иногда наведывайся, как увидишь, что загрустил, подкинь ему пару свежих идеек, это его здорово развлекает. Я, может, тут с вами тоже немного отдохну, устала я от разговоров. То молчали-молчали, то их как прорвало. Я едва удерживалась одной линии разговора, меня все норовило снести на другие потоки. Но это еще ничего, я в разговоре нашла убежище — парочка гостей обладает феноменальной способностью разрастаться, так, что не остается ни одной щели, не заполненной ими, так что даже мне не остается места, и, если бы не разговор, мне негде было бы укрыться. Хорошо, допустим, еще несколько человек способны полностью отсутствовать, где бы они ни находились, но как не задохнулись все остальные, я не понимаю. Они, наверное, по очереди выходят покурить. Так что разумно, что нельзя курить в квартире. Но как же обходятся те, что не курят? — наверное, выходят постоять за компанию… Все это очень утомительно. Но вот что удивительно — они не смогли проникнуть в эту комнату, хотя во всем остальном помещении не осталось ни одной дырки от гвоздя, которую они бы не забили до предела, уже все трещит по швам. Спящий человек тоже занимает много места, особенно если сон тяжелый и не дает далеко уйти от поверхности. И у сна более прямолинейная борьба за пространство. А те, к счастью, много говорят и теряют силы, хотя вначале они именно благодаря разговору завоевали основные позиции. Или ты тоже помогаешь отстаивать эту комнату? Продолжай — это единственное место теперь, где можно расслабиться. Мне нужно собраться с…
Ой, что это опять со мной было? Сколько же это тянулось? Вот мама, она еще спит, а вот и ты все так же меланхолично лежишь и преданно посматриваешь. Значит, не очень долго. Что же ты все понимаешь, а ничего сказать не можешь, серый? Что же это все-таки было? — я не могла думать. Казалось, у меня опять появилось тело, но не человеческое и не… а какое-то совсем непонятное, казалось, что оно все время куда-то текло, хотя и не было жидким, определенно, а потом круто загибалось, потом еще и еще, под какими-то немыслимыми углами, но в то же время совершенно точно оставалось неподвижным. Да, и потом оно меняло цвета на самые разные, иногда противоположные, но цвета при смене не исчезали, а сохранялись вместе, создавая странную цветовую гармонию, не знаю, как объяснить, и казалось, что так было, так есть, так будет, казалось, что это правильно. Во всем этом была необычайная соразмерность. Такое незабываемое ощущение. Я что, снова попала в другой мир? Почему ты так упорно отводишь глаза? Ты что, мне не веришь? Куда ты уставился? Ты хочешь сказать?.. Ах да! Да, да, ну конечно, как я сама не догадалась! — я просто слилась с этим узором на ковре над кроватью. И что меня туда потянуло? — неужели я могу стать всем, чем захочу? Самой немыслимой вещью? И почувствую, что она чувствует? Интересно попробовать, а то была всю жизнь человеком и не знаю. Что камень испытывает, к примеру. Или что-то такое уже было? Когда? — тебе просто приснилось, может. Но я могу стать чем захочу? — Увы, — не только чем захочешь. — Опять ты? — стоит мне задать вопрос, и ты тут как тут. — Ты можешь сейчас подпасть под влияние очень неприятных вещей, если только уделишь им чуть больше внимания. — А как же мне понять — где я и где не-я, чтобы не подпадать? Если я себя не вижу? — Ты можешь почувствовать разницу. — Вот и нет. Раньше могла, правда, но сейчас я полностью была этим узором и даже на секунду не почувствовала подвоха, мне казалось все очень естественным, всегдашним моим состоянием. У меня такое чувство, будто я нахожусь в замысловатом лабиринте, стены которого, да и потолок тоже, и пол — сплошь покрыты одинаковыми зеркалами, и в какое я ни посмотрюсь, всюду вижу себя. Я не знаю, как мне в этом ориентироваться, как выбраться отсюда, я теряюсь. — И в жизни было так: ты смотрелась в других и видела свое отражение, в одних более искаженное, на твой взгляд, в других — менее. — Не только! — люди привлекали меня не только верностью моих отражений, но и тем, в первую очередь, как они отражались во мне. Бывало, отражу я кого-нибудь, кто меня не успевал отобразить, а чаще — уже не мог. А сейчас я с ними смогу встретиться? Куда попали все эти великие после смерти, все, что не давали мне покоя при жизни. Как страстно мне хотелось с некоторыми из них встретиться! Если я не исчезла — значит, и они где-то сохранились. Удастся ли мне их разыскать? Тех, кто мне нужен? Ох, нелегкая это будет задача — ведь мертвых за всю историю человечества намного больше, чем живых. Или их как-то сортируют? Если по греховности — то кое-кого из тех, мечтанных, может, и увижу. Но если по величию — то никого. Господи, если бы только не по заслугам, а по интересам — как в жизни! А то как же мне будет скучно с равновеликими, да и им со мной. А еще лучше — видеться с кем пожелал в ту же минуту. Но это неразумно, представляю, как некоторых при этом раздирали бы тогда на части. Все русские писатели желали бы тогда общаться только с Пушкиным. Бедный Пушкин! Англичане, наверное, к своему Шекспиру так не пристают. Они вообще не очень доставучие. А каково приходится, например, мужьям, которые искренне любили свою жену, были ей верны до ее смерти, потом искренне и долго горевали, пока не встретили новую подругу, так же искренне любимую? Как они проводят время там, где они встретились после жизни? Мне еще предстоит разобраться с законами этого мира. Наверное, у них совершенно другие признаки различия. Наверное, мне пора уже туда отправляться. Да, но сколько бы я ни думала о различиях, это наваждение меня не оставляет — я продолжаю находиться среди совершенно одинаковых зеркал, одинаковых размеров, одинаковой формы, без малейшего искажения, без незначительнейшего искривления поверхности, чтобы я могла их отличить и понять, куда двигаться. Куда бы я ни пошла, я — на том же месте. Я в окружении миллионов «я», множащихся во всех направлениях, разрывающих горизонт и уходящих в бесконечность. И все такие одинаковые, не за что зацепиться. Я знаю, что только одно «я» — реальное, все остальные — картинки, но как мне различить? Будь у меня тело, я бы стукнулась о зеркало, и где больно — там я. И пусть бы не образовалось трещины, я продвигалась бы вдоль стены наощупь, я знала бы, где верх, где низ. Я бы закрыла глаза, чтоб не видеть, и доверилась бы тактильным ощущениям. А теперь я не в состоянии даже не видеть. Я обречена на созерцание этого глумящегося хоровода «я». Они даже не уменьшаются в перспективе, эти однояйцовые близнецы моего «я»! — Ну, началось, а ведь я тебя предостерегала. Теперь ты влипла. Придумай им срочно имена! — Что-о-о? — Или дай им порядковые номера — два известных мне способа отделить одинаковые вещи. Ну, действуй же, пока это не закрепилось! Считай и проходи мимо, не останавливаясь. — Один, два, три, четыре, молодец, шесть, быстрее, быстрее, девять, дальше, одиннадцать, не останавливайся, тринадцать, как все несется, сорок один, далее, пятьдесят, продолжай, неужели я так далеко забралась, девяносто девять, я, кажется, лечу, тысяча сто один, сто два, сто три, а что я считаю? — не думай, продолжай считать, три тысячи девяносто четыре…