он, конечно, об этом молчок — за такое ни в одной стране по головке не погладят. Хотя он-то при чем, может, если б сказал, то отпустили бы, а может, было б еще хуже, но он стоял на своем — поскользнулся, мол. Ну там его по-быстрому скрутили и — в центральную тюрьму в Катманду. У него и денег-то практически не оставалось, чтоб откупиться. Он говорит, с этим там было элементарно, были б бабки. Ну и оказался он единственным русским на всю катмандовскую тюрьму. А вины-то за ним никакой, но никто его и слушать не хочет. Тут обратился он в американское посольство, и выясняется, что он гражданство свое еще не успел поменять по нашей русской расхлябанности, так и остался советскоподданным. Американцы ему и говорят: к сожалению, ничем вам помочь не можем, нужно, чтоб русские за вас походатайствовали. А где возьмешь русских в этом Непале, да и больно им надо, вот и просидел он в этой тюрьме год, два, три. А надо сказать, что он и так по части языков был слабоват, и русским-то не очень владел — это у художников часто бывает, в Америке английскому так и не выучился, а тут, среди всеобщей тарабарщины — кто там только не сидел, — и русский стал забывать понемножку. И вот, кажется, на четвертом году его сидения забрела туда одна сумасшедшая голландка — в качестве туристических достопримечательностей она выбрала тюрьму, и ей разрешили осмотреть. Ему удалось сунуть ей в руку бумажку с просьбой сообщить в Москву, маме и друзьям, где он находится, — она была настолько сумасшедшая, что немножко знала русский. Она вынесла его письмо и потом специально приехала сюда, чтобы его передать. Тут все, конечно, припухли от такого поворота событий, все думали, что он благополучно процветает в Америке и про нас и думать забыл. Ну тут быстренько организовали американских туристов, которые собирались в те края — их нашли по цепочке, — чтоб они заглянули в тюрьму, проверили, действительно ли он там сидит, и попробовали разобраться, в чем дело, потому что из письма ничего не было понятно. Ну там им запросто удалось добиться с ним свидания, их проверяли, но не так чтобы очень. Одна чувиха пронесла на животе, под свитером, диктофон, ну и так намекнула ему, мол, говорите, у меня все записывается. Я прослушал эту запись, там, видимо, шло общее свидание, какие-то тетки кричат, дети орут истошно, какой-то тарабарский язык, и он пытается объясниться на какой-то жуткой смеси русского, английского и уже местного диалекта. Мне кажется, он не вполне отдавал себе отчет, что слова, им употребляемые, из разных языков. Но что-то понять можно. Из этой кассеты мы и узнали, что с ним приблизительно произошло. — И что теперь? — Честно говоря, не знаю. Надеюсь, что он уже вышел. Столько лет сидеть в тюрьме в чужой стране! — Да, тюрьмы там не то что у нас. Я слышал, в Америке народ просто оттягивается в тюрьме — живут, как у нас далеко не каждый из средней прослойки может устроиться на воле — и цветные телевизоры, видеофильмы, хорошие библиотеки, белье постельное меняют чуть ли не каждый день, ну, по крайней мере — раз в неделю точно. — Да, там не стремно попадать в тюрягу. Там у ихнего правительства целая телега на предмет, что все преступления от плохой жизни, и поэтому преступнику надо создать хорошие условия, чтоб он исправился. Народ там рвется в тюрьму, особенно когда нужно зиму перезимовать. Я слышал, там чуваки просто внаглую, открыто заходят в банк ближе к зиме и начинают угрожать пистолетом, и ждут, когда вызовут полицию. Некоторые идиоты банкиры тут же суют им деньги, а это стремно, потому что срок получишь уже не на несколько месяцев, а людям всего-то надо перезимовать в приличных условиях. Поэтому так просто там в тюрьму не попадешь, надо еще доказать, что ты заслужил. — Да и народ там хилый, в наших тюрьмах они б через неделю окочурились. Наши эмигранты их там имеют, как хотят. Им не надо даже в тюрьму попадать, чтоб хорошо жить. Они ж там невинные, как новорожденные младенцы, если с умом подойти, — только успевай грести деньги лопатой. — Да, я, например, знаю одного деятеля, который здесь был простым инженером, а как поехал в Америку, сразу оторвался. Первый свой вклад в тамошний банк он сделал следующим образом — он вычислил, что в каждом более-менее уважающем себя супермаркете есть детективы, которые ходят и высматривают, чтоб ты там чего не стырил. Ну он и подошел к какой-то стойке с продуктами, воровато оглянулся пару раз и сделал жест, якобы он что-то спрятал под куртку. У кассы его, в натуре, останавливают и просят расстегнуть куртку. Он уперся, мол, нарушение прав человека, затянул бодягу, ему говорят — не хотите по-хорошему, — вызовем полицию. Он давай разыгрывать невменяемость, вроде бы испугался и хочет криком их отшить. Ну, прибывает полиция, официально просят расстегнуться, а у него под курткой, естественно, ничего нет. Ну тут он давай уже в полную глотку вопить о нарушении прав человека и заставил-таки супермаркет выплатить неслабый штраф, раскошелились они там не по-детски. — Да, народ там, что и говорить, простоватый. И обманывать-то их грешно. У меня б лично рука не поднялась. Я лучше тут с нашими волками буду разбираться, хоть адреналинчик побурлит. А там у меня было б чувство, что я у первоклассника обманом выманил деньги на мороженое. Нет, это не для меня. — Кто-то из наших писателей говорил, по-моему, что-то вроде, что если запустить пару-троечку наших урок в Голландию, то все следующее поколение голландских детей будет ботать по фене. — Да уже запустили. Наши урки уже по всей Европе гуляют. Это порядочные люди не могут визу получить, а уркам — пожалуйста, вот они теперь и воют о том, что «русские идут». И пусть себе воют — сами виноваты. — Но если этот писатель правду говорил, то что же будет с Европой в следующем поколении? — Ну ничего, я думаю, что евреи не дадут уркам особенно разгуляться. Чего-чего, а свои интересы они умеют блюсти. Вот когда я был в Париже…
Париж! Вот куда мне всегда хотелось! Неужели теперь никогда? А как мне хотелось попасть туда! О, Париж! — город художников, город мечты моей! Теперь я тебя никогда не увижу… О, как я хочу в Париж — мне бы только взглянуть на него одним глазком, — посмотреть и тут же сразу отпустить… А переводчица не совсем точно переводила то, что он говорил. Я ведь никогда не знала немецкого, значит, я понимала не язык. Не мешай слушать, они продолжают рассказывать про Париж!
— Когда я там в первый раз оказалась, первым делом решила пойти в парикмахерскую, и не какую-нибудь, а в салон, очень престижный. — У тебя что, было много денег с собой? — Да нет, это было в первые годы перестройки, тогда же меняли копейки, у меня было ровно столько, сколько полагалось иметь. Да и то я взяла в долг большую часть суммы, чтобы обменять на франки. — И сколько же в Париже стоят салоны-парикмахерские? — У меня ушла на это дело ровно половина суммы, которая у меня была. А мне надо было продержаться там три месяца — во всяком случае, виза у меня была именно на этот срок, и я не собиралась раньше времени добровольно покидать этот город. — Зачем же ты пошла в дорогую парикмахерскую? Ты что, в Москве не могла подстричься перед отъездом? У меня знакомая перед заграничной поездкой делает в срочном порядке все маникюры-педикюры, чтобы там не тратиться на это. Или ты думала, что будет все стоить, как у нас? — Нет, конечно. Неужели ты не понимаешь, мне хотелось хоть раз в жизни побывать в настоящей парикмахерской, чтоб все было по правилам, дорогие шампуни, массаж и все такое. Они меня так подстригли! — специальными зажимами и расческами, и все волосы получились одинаковой длины, как ни мотай головой, они стояли таким пышным венчиком. Я самой себе очень нравилась. — Ну, у нас тоже есть дорогие парикмахерские с шампунями. — Ну, это все не то. Нужна сама атмосфера, что да, я подстриглась в Париже, и не в какой-то третьесортной шарашке, а в крутом салоне. Я после этого стала сама себя больше уважать. Почувствовала себя женщиной — у меня изменилось самоощущение на весь срок пребывания. Вот она меня прекрасно поняла, когда я ей рассказала об этом при приезде. Правда, сказала, что сама, может быть, и не решилась бы. Но я такая. Я знаю людей, которые до сих пор едут за границу с консервами, мылом и прочим, чтобы там не тратиться. Но не с них же брать пример. Без жратвы я тоже могу спокойно обойтись, это для меня не проблема, хотя я никогда не откажусь от хорошей пищи. Но это надо хоть один раз испробовать, чтобы понять, что значит быть подстриженной в хорошей парижской парикмахерской. Словами этого не передать. — Как же ты жила дальше? — А, я знала, что как-нибудь утрясется. И правда, когда у меня кончились деньги, я успела уже познакомиться с одним молодым человеком, виконтом. Он предложил мне пожить в его родовом замке в провинции. Он там почти никогда не появлялся, но там жил дворецкий, который каждое утро приносил мне завтрак в постель. — Он тоже жил там с тобой? — Кто, дворецкий? Конечно, он жил там все время, ему за это платили зарплату. — Да нет, виконт. — Я же сказала, что он практически там не появлялся, он почему-то не любил это место, а может, в Париже ему больше нравилось. А потом, он был голубой. — А как же ты с ним познакомилась? — А в какой-то компании, уже не помню. Я там рисовала на улице, и ко мне подходили другие художники знакомиться, а потом приглашали на свои тусовки, на которых кто только не бывал, все слои общества, начиная с клошаров и кончая аристократами. Я тоже в этом замке долго не выдержала, прожила что-то около месяца. Правда, еда и постель там были халявные, но я поехала во Францию ради Парижа. Да у меня всегда все обустраивается само собой. Потом мне предложила свою квартирку одна художница. Квартирка была маленькая, но с видом на Сену. Пару раз я переночевала в метро с клошарами. В первый раз, когда я там очутилась после закрытия, мне было очень страшно. Думала, куда бы забиться, чтобы меня никто не видел. И вдруг вижу, на меня прямо по рельсам идет один негр. Мне стало так страшно, думала, сейчас потеряю сознание. Он подошел ко мне, у меня аж в глазах потемнело, ну, думаю, все, копец, а он мне на хорошем английском говорит — то есть он вначале обратился по-французски, понял, что я не понимаю, и затем по-английски говорит: «Позвольте, я вас буду охранять, а то такой красивой девушке, как вы, опасно здесь одной находиться. Всякие люди бывают». И мне вдруг стало так спокойно и хорошо. — И что, он тебя и пальцем не тронул? — Нет. Я так под его рыцарской опекой и провела там две ночи подряд. А на третий день иду по улице и вижу — кошелек валяется. Поднимаю — а он тяжелый. Внутри оказалась стопка денег, частью лирами, а частью — франками. Их было достаточно, чтоб я поселилась в небольшом пансионе и прожила оставшееся время. И себе кое-что прикупила. Правда, у меня оказался небольшой дар находить довольно приличные вещи с уценкой. Когда я их надевала, все француженки ахали и спрашивали, где купила. А когда узнавали цену, сразу мчались туда, но этого уже не было. Естественно, там уценяют то, что осталось в небольших количествах. У меня хватило денег даже на то, чтоб привезти мужу одну футболку с сорбоннской университетской эмблемой. Правда, я еще какое-то время в кабаке подрабатывала посудомойкой. Но оно стоило того, Париж — это что-то необыкновенное!