ошо проводишь время. Во втором случае ему даже легче с тобой. Ну и хоть было ужасно больно, но не больней, чем раньше, когда я не решалась, я решила все обрубить, чтоб не так, как собаке по частям из жалости хвост отрубают. И вот как решишься все даже внутри себя изменить, тут же и наружная жизнь вся меняется. У меня сразу все пошло как по волшебству. Только сделала я все эскизы, увидал их один парень, профессиональный портной, и так они ему понравились, что он взялся бесплатно сшить. И очень клево получилось. Я придумала такие сумасшедшие модели, смелые комбинации тканей и стилей, и нашлись модели, молодые-перспективные, которые вообще-то за деньги работают, но им тоже одежды понравились настолько, что они согласились бесплатно их демонстрировать. Это все шло на какой-то волне, я ни минуты не задумывалась, как это все получается. Я была тогда в какой-то эйфории, вся на взводе. И конечно, крутое кафе, где происходят всякие андеграундные тусовки, но с привкусом бомонда, предоставило помещение для шоу. Сделали рекламу, и зал был полон. Весь амстердамский полусвет присутствовал. А я такую штуку придумала — в принципе, я предпочитаю стиль унисекс, но там были и платья, и явно мужские костюмы, и в конце представления все модели разделись до белья, и только тогда публика увидела, что мужские вещи показывали девочки, а женские — мальчики. Там был один такой субтильный, томный мальчик, изящней всех девочек, хотя и девочки все были очень ничего, две так просто красавицы, в одну я просто влюбилась, не могла глаз оторвать, так красиво она двигалась. Ну как бы по-хорошему влюбилась, как в произведение искусства. Ну короче, мы имели успех. И после шоу ко мне подошел один молодой человек, он даже моложе меня, как оказалось, он местный миллионер, единственный наследник. Он сказал, что ему очень понравилось и он готов рискнуть, вложить деньги в мой магазин. Он оказался очень деловым, нанял помещение в центре города, договорился со швейной фабрикой, и уже два месяца как у меня есть магазин, прямо вывеска с моей фамилией такими большими буквами. — Ну, действительно невероятная история. — Я и говорю, не поверите. — А что миллионер, хорошенький? — Да, ничего. Он стал моим бой френдом. — Ну, вообще круто. Ты теперь в золоте купаешься? — Я пашу, как папа Карло. Во-первых, тамошние миллионеры очень прижимистые, это вам не новые русские с купеческими замашками. Когда я в ресторан приглашаю кого-нибудь из своих подруг и она не платит за себя, он потом мне закатывает жуткую истерику. А может и не постесняться и ей в лицо сказать, что не хило было бы, чтоб она за себя заплатила. Но с другой стороны, ему может втемяшиться в голову, он пойдет со мной в магазин и накупит мне нижнего белья за бешеные бабки. Штук пять лифчиков и трусов по сто гульденов штука. Он кричит, что я не секси одеваюсь. Но я не знаю, что дальше будет. Может, дело общее и не бросим мы, все-таки он свои деньги вложил, а так придется расстаться. Дело в том, что у него до меня была сорокалетняя тетка, и он до сих пор, мне кажется, к ней похаживает. — Да что ты говоришь! — Вот, представляете, она ему в матери годится, и такая страшная из себя. — Может, тебе кажется, что у них не прекратилось, знаешь, обжегшись на молоке… — Если бы! Во-первых, он от меня не скрывает, что видится с ней, ну а я уж из гордости не спрашиваю, чем они там занимаются, но сами посудите: зачем встречаться со старой любовницей, если вас, кроме постели, ничего не связывает. А потом она притащилась на открытие моего магазина. Я на нее даже внимания не обратила, а она улучила момент, прижала меня к стенке в прямом смысле этого слова и прошипела: «Я вас ненавижу, а вы ненавидите меня, но должна признать, что вы талантливы». — Ну и хрен с ней, она, оказывается, еще и дура, — все мы, бабы, дуры, но чтоб до такой степени. Он с ней долго не продержится. — Да мне наплевать, знаешь, я занята своим делом, мне сейчас ни до чего. Если честно, я пожила бы одна какое-то время, хоть бы книжку почитала, уже сто лет ничего не читала. Работа все силы отнимает, мне после нее хочется только расслабиться и заняться собой, а не отношения выяснять. — Ну а так все идет нормально? Тебе удается что-нибудь заработать? — Ну, в общем-то, да. Наши все сотрудники ожидали, что, когда магазин откроется, все бросятся покупать, и были немножко разочарованы темпами торговли. Но я считаю, что все идет как надо. Во-первых, я шью все-таки не такие специфические вещи, как те, что были на шоу, тем более что цены у нас высокие, а люди, которые могут их себе позволить, предпочитают классическую одежду. Нужно сделать себе имя и еще больше поднять цены, чтобы начали раскупать крези одежду. В первый же день у нас купили пару коллекций, такое вообще редкость. А одна женщина в самый первый день приглядела себе платье и спрашивает: а у вас нет такого же платья, только другого цвета. А у меня это платье было в одном экземпляре из такой эластичной красно-коричневой, очень красивой ткани, я на пробу сшила. Но я вижу, что богатая клиентка и, не моргнув глазом, говорю: конечно, какой цвет вы предпочитаете? Она говорит: черный или серый. Хорошо, говорю, сейчас в магазине нет, но мы привезем из ателье. Когда вам нужно? Она мне отвечает — через два часа, мне нужно одеть в оперу. Хорошо, говорю, дайте ваш адрес, мы вам привезем. Только она ушла, я кинулась на склад, нашла с трудом такую же ткань из моих старых запасов, черного цвета, отреза как раз на одно платье и хватало. Радостная выскакиваю с этой тканью и вдруг чувствую, что она страшно воняет — видно, пролежала где-то. А времени у нас два часа. Я тут же в магазине ее постирала, хорошо, что синтетика, быстро сохнет. Кое-как быстро высушили, я стала кроить, девочка-портниха тут же вслед за мной строчила, пока я дальше крою, она скроенное уже сшивает, прямо как Золушки. Через полтора часа платье было готово, я боялась даже смотреть, какое оно получилось. Времени в обрез, я беру такси, мчусь к ней, она открывает дверь, спрашивает: сколько? Я говорю: триста пятьдесят гульденов. Она протягивает мне деньги и берет пакет, как будто ей пиццу принесли. Я говорю: постойте, я так не могу, я должна увидеть, как на вас сидит. Она так удивилась, но говорит, проходите. Захожу, квартира такая — отпад. Она мне говорит: простите, я хожу без нижнего белья, раздевается — и правда. Но может, и хорошо, что без белья, потому что платье ее обтягивает, ткань такая трикотажная была, растягивающаяся, поэтому не так страшно, что сшито без примерки, но все же слишком получилось облегающее. На мой взгляд, очень даже ничего, а она говорит, сомневаясь, подходит ли для оперы, слишком секси. Я говорю, что вы, очень хорошо, наденьте сегодня в оперу, не понравится, завтра сможете вернуть, выберете ткань, сошьем побольше размером — в ателье, говорю, оно было единственное. А сама думаю, надо бы с утра пораньше пойти на рынок, накупить такой ткани разных расцветок, чтоб, если придет, развернуть перед ней. — Ну и как, вернула платье? — Нет, через пару дней пришла, говорит, что это хочет оставить, но хочет такое же побольше размером. Я ей показала ткани, она выбрала красный цвет. Дело, в общем, идет. Я заставила всех продавцов надеть одежды из нашего магазина, сказала, что никаких джинсов и футболок не потерплю у себя. — Ну что ж, я очень рад за вас, но я думаю, что вы исключение. Остальным нашим ребятам, которые за границей, наверно, не так легко. Тем более, в Голландии. — Ну почему же, когда я жил в Голландии, то жил припеваючи за счет продажи акварелей на улице. — А сейчас вы где живете? — В Лондоне. — Странно. Один мой приятель со старших курсов рассказывал, что в Париже, например, совсем невозможно продавать картинки. Там столько уличных художников. Ему пришлось переквалифицироваться в музыканта. Хорошо, что родители в свое время отдали его и в музыкальную школу… Он на всякий случай захватил свой саксофон в Париж и начал играть там в метро. И то он говорит, что денег не было бы, если б он не познакомился с одним французским парнем, очень разбитным, с хорошо подвешенным языком. Они заходили в вагон, и этот парень заводил речь с прибаутками, у него язык без костей, и мой приятель говорит, что деньги им кидали в основном за счет трепотни. А потом они сообразили, что многие и рады бы дать денег, да им как-то неловко обходить других, наклоняться. И тут они вообще такую штуку придумали, стащили откуда-то ногу манекена и поставили рядом вместо шапки. Что там творилось, он говорит. Все останавливались, смотрели, почти все прохожие кидали — ведь каждому захочется бросить монетку в ногу, — я бы, например, не удержалась. А потом, он говорит, вообще крутняк начал происходить. Люди становились в очередь, чтобы на расстоянии кинуть монетку, соревновались, у кого будет больше попаданий. Им уже было до фонаря, что они вообще исполняют, можно было даже не играть, просто стоять рядом с ногой. Но они ребята совестливые, продолжали что-то там тренькать. Зарабатывали они тогда очень хорошо. Раз, говорит, вышли они со станции, видят, стоит такой грустный негр, стучит на барабане, а все проходят мимо. Совершенно пустая коробка у ног стоит. Тогда они молча к нему пристроились, мой приятель достал саксофон, а его француз начал в своем стиле что-то выкрикивать. Тут же все стали бросать в коробочку, через пару часов она была битком набита монетками. Негр только изумленно смотрел на них, не мог понять, что происходит. Так они вообще все деньги ему оставили, ушли так благородно, типа: у нас своих полно. А с живописью, он говорил, безмазовый вариант. — Ну не знаю, как во Франции, — думаю, что везде всем можно заработать, если с умом. Видишь, у твоего приятеля ума хватило, чтоб музыкой зарабатывать, а ведь это была его вторая профессия. Я думаю, не встреться он с этим французом, жизнь заставила бы докумекать, как живописью прокормиться. — А ты что придумал в Голландии? — Да много чего, всего не перескажешь. Ну вот, например, там готовилась большая выставка Рембрандта в Королевской академии. Такие выставки у них не часто бывают, эта была последняя в тысячелетии. Ну вот что я придумал: достал гравюры Рембрандта, делал с них копии в простой копировальной мастерской, лист копии обходился мне в тридцать центов, а на одном листе помещалось пять-шесть гравюр, потом я эти копии выдавливал на соответствующую бумагу, а чтоб бумага казалась старее, обрабатывал ее чаем и потом выдавал все это за оригинальные офорты. Продавал штуку за пятьдесят гульденов. Однажды сидел, вдруг подходят две женщины, и одна другой говорит по-русски: «Посмотри, какие отличные офорты». Я им: о, вы русские? Купите вот, это действительно очень старые офорты, у меня очень хорошая коллекция старых копий. Они говорят: да, мы видим, действительно хорошие, мы сами из Эрмитажа, работаем там экспертами, так что у нас глаз наметан. Я говорю: так купите, больше вы нигде не найдете такого качества, все у меня. — И что же? — Купили пять, пардон, офортов. Так что мои труды тоже теперь хранятся где-нибудь в запасниках Эрмитажа. Ну а потом я делал акварели с видами города, очень хорошо продавались всякие там корабли, парусники, туристам надо же что-то привезти с собой. Я там только на такси разъезжал и ел в хороших ресторанах. Работа немного времени отнимала, я набил руку, техника была примерно такая же. Когда мне пришло время уезжать в Лондон, даже жалко было кидать такое дело хлебное. Но я научил одного русского парня, он как раз незадолго перед тем приехал, не знал, на ч