ли в больницу. Хорошо, что дежурный врач честный оказался, хоть они на него и давили, мол, точно знаем со слов ребенка, что-то было, но тот говорит — следов насилия не обнаружено. Но тоже поддался — и нашим и вашим, готов признать, говорит, что у ребенка наблюдается шоковое состояние, возможно, после психологического потрясения. Ну эти говорят, понятно, мы вам помешали, просто не успели вы совратить малолетнего. Но намеревались. Статья сто тридцать восьмая, знаете, наверное. Пока свободны, ждите повестки, а сейчас, будьте добры, подписку о невыезде. И прекратить ночные сборища, мы за вами будем следить. — Во дают! — А ты думал. Но это еще что. На следующий день нам повестки приходят — к такому-то часу, конкретно к десяти утра, явиться по такому адресу. Мы за собой вины не знаем, приходим, думаем, сейчас разберемся. Час сидим, два, три, никому до нас нет дела. А нервы, знаешь, в такой обстановке, между собой боимся переговариваться. Потом одного вызвали, нам говорят: а вы сидите, ждите. Ждем еще два часа, думаем, что ж они там с ним делают. Потом второго вызвали, столько же пытали, потом меня. Потом мы сверились, всех об одном спрашивали — что вы с мальчиком делали, почему он к вам ходил, зачем привораживали, если в мыслях ничего не было, почему собираетесь по ночам и так далее. Мы уже думали, все выяснили, ан нет, на следующий день опять пригласили. — Да вы бы не пошли, и все дела. — Как это, мы подписку о невыезде давали. А потом они угрожали по-всякому. Например, одному, у которого престарелые родители, они сказали, что из-за него родители не получат новую двухкомнатную квартиру, за которой они уже лет двадцать в очереди стояли. Он еще специально к ним приехал прописаться, чтобы дали побольше площадь. А жили они в полуподвальной квартире, в комнатке одной, все продувало, протекало. А и отец и мать у него были герои войны. Там и познакомились. Вот они и давили на его сыновние чувства. Надо сказать, быстро они нащупали у каждого его слабые места. Второму приятелю они говорили: думаешь, выписался из психушки и с концами? Знаешь, наверное, что бывают еще и спецпсихушки? — Сгноим. А мне намекнули, что вся заваруха из-за меня началась, и если я вздумаю уехать — а я мог ведь запросто, я был прописан по месту учебы, — то они за меня накажут двух моих товарищей. И вот месяц мы буквально каждый день ходили, как на заклание. Они продолжали издеваться, заставляли опять подолгу ждать, пока уже все нервы истреплются, потом вызывали поодиночке. И вот что мы еще заметили по общим наблюдениям: действовали они прямо по Достоевскому: один добрый вроде следователь, второй — злой. Добрый беседы с нами ведет, убедить пытается, с наших же позиций. Вот почему вы думаете — на «вы» обращается — что то-то обстоит так-то? Ведь по этому поводу еще Кьеркегор говорил то-то и бац! — цитату, а Шестов отмечал то-то, а Зиновьев считает, что так. А вот исходя из Кантовой вещи в себе выходит то-то, а вот такую-то статью Штейнера знаете? нет? ну как же так, там вот об этом прямо написано. Выходило, что они больше нас читали запрещенной литературы. И аргументы умели привести. Не знаю, где они обучались, но в какой-то момент я позавидовал даже, думал, может, в гэбэшники пойти, проблем не будет, где книги достать. — Ага, я б в гэбэшники пошел, пусть меня научат. — Ну так, на минуту мысль мелькнула. Так что тот мужик присочинил, он на этот уровень не тянет. Хотя потом включался второй следователь, он как рявкнет и матом, мол, что ты с ним сопли разводить. И на «ты»: а ну-ка, так тебя перетак, давай все выкладывай, и прет все на тебя, страшно, кажется, что сейчас по морде врежет, еле сдерживается. А первый вроде его успокаивает и опять вежливо: согласитесь, что вы не правы. — Как же вам удалось оттуда ноги унести? — Пришлось всякие бумаги подписывать. — Какие бумаги? — Ну вроде того, что раскаиваемся, были не правы, сожалеем, пересмотрим наши взгляды. А тому, у которого родители больные, пришлось статью в районной газете своим именем подписывать. — Какую еще статью? — Ну какую-какую — покаянную. — Да, дела. — Вы простите, пожалуйста, молодые люди, что я встреваю, но слушала вас, и, честное слово, уши вянут. Ну что ж вы за мужики. Вот из-за таких, как вы, они и наглели. — Я тут вообще ни при чем. — Ну ваш собеседник. А вы его с сочувствием слушаете, вроде бы оправдываете. — Ну а что они могли сделать, вы же слышали все. — Как что? Мужики вы или кто? Но ваше дело, конечно, если вы хотите как овечки идти на заклание, какого черта вы потом жалуетесь, что оказались на бойне? — Слушай, ну чего ты на людей наезжаешь? Пусть живут как хотят. — Нет, погодите, погодите, девушка, я хотел бы посмотреть на вас, если бы вы оказались в подобной ситуации. Как бы вы себя вели, а? — Да уж не волнуйтесь за меня, я уже оказывалась в такой ситуации. — Ну и как? Вы отказались идти к ним на прием? Или пошли и вступили с ними в рукопашную? — Вы необычайно остроумны, молодой человек. Я бы даже сказала, что ваше чувство юмора прямо пропорционально вашему мужеству. Мне посчастливилось также слышать, как вы с тем пьяным придурком разговаривали и как подобострастно себя вели. — Ну, знаете ли, это уже слишком. Я бы вас попросил… — Вы уже попросили рассказать, как я себя вела. Можно я пока удовлетворю вашу первую просьбу? — Был бы чрезвычайно признателен. — Так вот, это случилось в те незапамяные времена, когда я училась в университете и одновременно устроилась работать дворником, чтобы получить московскую прописку. Вы, наверное, помните еще, что за это давали комнату в коммуналке. — Ну как не помнить эти романтические, ностальгические дали, все эти дворницкие, котельные. Оттуда вышли все наши непризнанные гении, кстати говоря, весьма умело делающие сейчас карьеру на своей былой непризнанности. — Ну а вы в это время, очевидно, сидели за папенькиной спиной и никакой карьеры не делали. Впрочем, не о том речь. Но тогда у меня собирались всякие разные люди, в том числе и те, о которых вы так уничижительно отозвались. И хотя тогда они никуда на своей карьере выезжать не собирались, поскольку ее у них еще не было, органы ваши ими весьма интересовались. — Вы простите, ради Бога, но мои органы интересуются исключительно молодыми симпатичными девушками, по возможности безмозглыми, на все остальные категории населения они никак не реагируют, а при виде гениев так вообще опадают. — Орел, аж прямо залюбуешься. Что ж вы с тем типом язык проглотили? — Слушай, не надо, ладно? Ты лучше расскажи, что у тебя там было, я и не знал, что они тобой занимались. — Ну это был эпизод, я же не придаю всему этому видимость мученического ореола, как некоторые. Ну просто почему я вначале облажалась, у меня был знакомый один, стебальщик, такой хромой, помнишь? — А, ну да. — Ну так вот он меня регулярно обстебывал, звонил и говорил: «Вас вызывают в кагэбе». Я уже и привыкла. И вот когда позвонили и представились: «Майор такой-то, не помню, Моськин, мы бы хотели с вами побеседовать». Я и говорю: «Слушай, кончай дурака валять, надоело». А он мне: «Простите, не понял?» Я и говорю: «Вот когда поймешь, тогда и звони», и бросила трубку. А он мне звонит снова и снова. Я ему: «Слушай, пошел ты на фиг, надоело!» А он мне: «Девушка, с вами не шутят». Ах, не шутят? Ну раз вы такой крутой из КГБ, то фигли мне звоните? Пришлите мне повестку. Он: «Хотите повесточку? Пожалуйста». На следующий день открываю почтовый ящик, елки-палки, повестка лежит, явиться завтра на Лубянку. Я чуть не обосралась. Что же делать, думаю. Ну и придумала. Одолжила у соседки такой застиранный байковый халат домашний, у слесаря из управдома такой настоящий ватник заляпанный, валенки у кою-то там нашла, сплела какие-то куцые косички из волос, чтоб как-то замаскировать бритый затылок, обвязалась пуховым платком до бровей, только хвостики косичек наружу, стою при полном наряде, хочу выйти, в дверь звонят. Открываю, один приятель мой стоит. Посмотрел на меня очумело и вдруг спрашивает, дома ли я. Нет, говорю, ее нету. А, простите, и хотел уйти. Тут я своим натуральным голосом говорю вслед: «Ну заходи, коль пришел». Он обернулся, смотрит мне за спину, а там никого нет. Тут он мне робко так: «Но вы же сказали, что ее нет дома?» Я спрашиваю, ты что, вправду не узнал? Он так присмотрелся: «Ты, что ли? Зачем ты так вырядилась?» Но мне уже трепаться было некогда, я опаздывала. Пришла я туда, охранник в приемной смотрит с таким подозрением — что еще за чмо такое позорное сюда явилось? «Вам куда? — спрашивает, — вы наверное дверью ошиблись». Нет, говорю, милок, мне сюда, вот видите, по-весточка. Он даже повестке не поверил, позвонил по телефону: такую-то ждете? А ему там, видимо, с раздражением отвечают, чего лишние вопросы задаешь, коли тебе повестку показали. Прямо по его лицу вижу, что отчитали. Ну он мне говорит: проходите, провожает до комнаты. Захожу, у следователя тоже лицо вытягивается, думает, может, однофамилица. Думает, неужто мы так опростоволосились, эдакую дурынду к себе вызвали. Уточняет все, я ли это. Я ему так жизнерадостно: да я же, кто ж еще. Вот всегда интересовалась, как Лубянка изнутри выглядит, теперь вот довелось увидеть. Сама трясусь, думаю, ну не совсем же охломоны тут сидят, вдруг фальшь почувствуют. Но я прямо перед выходом стакан грохнула для храбрости, а потом еще психология одежды. Для меня, как для любой нормальной бабы, достаточно соответственно одеться, чтобы войти в образ. Ну, продолжаю я под чучело огородное косить, под эдакую тетю-мотю, все так радуюсь его вопросам, старательно отвечаю, следствию пытаюсь помочь. А тот чем дальше, тем больше сникает, что они так облажались, с такой мымрой позорной связались. Он мне все вопросы наводящие задает, расколоть пробует. Завел речь о валюте. А как же, говорю, доллары, знаю. Он обрадовался: «А, значит, знаете, что это такое?» Я обиделась аж, конечно, говорю, знаю, чай не в деревне живу. И что, говорит, видели? Конечно, говорю, видела. Мы тоже небось телевизор смотрим. Да и люди рассказывали, что на них портреты всякие ихних президентов. Вот как, говорит, а кто же вам рассказывал? Да все, говорю, у нас народ образованный. Ну кто же? — А вот слесарь дядя Вася, к примеру. А вот, говорит, к вам люди разные ходят, мы слышали. Они тоже рассказывали? Наверное, рассказывали, говорю, а как же. Кто ж не знает, что на долларах нарисовано. А что они еще рассказывали? — спрашивает. Да мы особо разговоры не разговариваем, товарищ майор, говорю. Он: я не майор, а капитан. А, говорю, а где ж майор тот, что по телефону мне все названивал? Вы лучше, говорит, ответьте на мой вопрос, о чем вы разговариваете еще. А мы все, говорю, больше водочку пьем. Вот вы бы, товарищ майор, ой, простите, капитан, помахали бы с наше на морозе лопатой, вам бы тоже было б не до разговоров. Одни мысли, чтоб поскорее согреться. Ну и клюнули они на мою наживку. Я все болтаю и болтаю, а он уже и не знает, как меня выпроводить. И под конец взял с меня обещание, что если что услышу подозрительное, им бы доложила — решил с паршивой овцы хоть шерсти клок. — А ты что? — Ну конечно, поклялась, что как только, так сразу, прямо к нему приду и сообщу. Вы только, говорю, предупредите вашего часового, чтоб он меня сразу к вам впустил, а то, говорю, пришла с повесткой, и такое безобразие прямо, не хотел впускать. Расставались мы с ним сердечно. Он меня почти вытолкал. — Значит, не больно вы им нужны были. Из-за кого-то другого вас вызывали. — Уметь просто надо с ними обращаться! — Ну, конечно, вы одна такая умная на всю ст