Я лежала целыми днями лицом к стене, с закрытыми глазами. Потом я вдруг поняла, что можно рисовать не только то, что видишь глазами, но и то, что видишь, закрыв глаза. Это было неожиданное открытие, как будто кто-то мне раньше запрещал. Но было очень трудно удержать образ — не то что срисовывать с натуры. Стоило мне начать всматриваться в картинки, как они тут же расползались, перетекая в другие. Поэтому в памяти оставались только наметки. Да и то если новый образ не затмевал старый красотой или неожиданностью. Бывало, что и чудовищностью. А потом и цвета сложно было воспроизвести. Иногда, сколько бы я ни перемешивала краски, не получался нужный оттенок. А без него и вся картина теряла смысл. Что в одном цвете впечатляет, в другом кажется мазней… Я тогда поняла, что сочетания оттенков могут нести такие откровения, какие ни из одного учебника не почерпнешь. Да и с формой тоже были свои сложности. Труднее всего было удержаться и не добавить вместо утерянной детали что-нибудь свое. Сколько бы ни казалось, что так будет интересней, результат был один — испорченная работа. То, что являлось мне и держалось мгновение, было богаче и глубже всего, что я могла придумать после долгих размышлений и прикидок. Это было видно, когда картина удавалась. Если вглядываться, в ней появлялись все новые и новые планы, до которых мне самой ввек бы не додуматься. Это при том, что я ставила себе весьма скромные задачи. На чистые, пронзительные линии, которые удались Рафаэлю, особенно в его Мадонне, я и не замахивалась. Знала, что не потяну. Не протяну. Меня еще хватало, чтобы уловить их, но воспроизвести было не по силам. Они захватывали меня, завязывали в узел, вытягивали меня саму в одну линию. Но вместо того, чтобы обтянуть этой линией бесплотные контуры, я бессильно свисала и болталась на ветру. Я уже поняла, что писать надо всем телом, но мое тогда еще было недостаточно гибко, чтобы охватить все великолепие. И недостаточно тонко, чтобы послушно облекать, не выпячивая свои привычные уклоны. И недостаточно мягко, чтобы не ломаться. Мне что-то надо было делать с телом. Однажды мне приснилось, что я родила ребенка. Это было самое красивое из всего, что я когда-нибудь видела. У него были точно такие же глаза, как у него, но в них карий цвет был самого незамутненного оттенка. Такие густые, бархатно-шоколадные изнутри, но ясные на поверхности. Казалось, что у этого цвета нет конца, такой он был глубокий и распахнутый. Может, такие глаза были у первого человека. Или у него, когда он только родился. Может, еще у кого-нибудь. Наверное, про такой цвет говорят, что в нем можно утонуть. Значит, и другие видели такое. Но у моего ребенка глаза были еще и сами излучающие, их бездонность не засасывала. Насчет цвета не буду спорить, но вряд ли еще у какого-либо человека были такие любовь и доверие во взгляде. Невозможно представить. Очарование было не только в глазах, а во всем облике. Лобик, носик, ручки, ножки — словами не скажешь — мой младенец был сама гармония. Я и сейчас его вижу. Я знаю, что он где-то есть, только бы узнать — где? А вдруг теперь удастся… но лучше об этом не думать, а то сглазишь. Но он реальнее многих моих знакомых, почти всех. Вот если бы мне удалось его нарисовать… Хотя я, конечно, знаю, что передать обаяние ребенка еще никому не удавалось. Даже Леонардо великому после стольких эскизов пришлось признать себя побежденным. Только намеками, только косвенно, только через. Никогда прямо. Эту непостижимость детских черт еще никто не выразил. Разве иногда сквозь более зрелые лица она выглядывает, как обещанная утрата… Как у некоторых Ангелов Возрождения, как у Мадонны в отрочестве. И еще лица стариков способны отражать ее отблеск — они снова приблизились к ней, но с другой стороны. Но портретами я тогда перестала увлекаться. Мне стало интересней писать то, чего другие не видели. Или сговорились не замечать, — подозревала порой. Потому что многие вещи, бывшие на виду, хором обходились молчанием, а другие предметы по непонятным причинам пользовались горячей любовью, — их постоянно обсуждали, описывали в книгах, их писали художники. Нас даже учили рисовать по ним, хотя многие из них, тот же пейзаж, например, были сложнее для исполнения, чем некоторые вещи из тех, на которые налагался запрет. Но не все, к счастью, ему следовали, иначе я сочла бы, что сошла с ума. Вот хотя бы Гойя — не побоялся рисовать табу. Порой и у меня получалось. Каждая удавшаяся вещь наполняла меня, делая менее опустошенной. И, напирая изнутри, расширяла до самой себя. Я становилась полной и целой — наполнялась собой и соединялась с собой. Я начала многое видеть из того, что раньше не попадало в поле зрения. И точек, из которых я видела, стало намного больше. Я расширилась настолько, что мне удалось покрыть необъятное расстояние, бывшее между нами. Потому что тогда он вдруг появился сам. Пришел и позвонил в дверь. Как раз через несколько часов — время, необходимое для выяснения моего нового адреса, изменившегося за полтора года — после того, как я наконец отпустила его. Поняв, что могу жить без него. Не переставая любить. Его внезапный приход подтвердил мое тогдашнее убеждение, сложившееся за время нашей разлуки, — никто никому ничего не должен, как бы ни хотелось всем думать наоборот. Если это понять, ни на кого уже не будешь в претензии и временами будешь получать нечаянную радость. Честный подарок — не выманенный и не купленный. Но заслуженный. Несправедливых подарков не бывает. Как не бывает и случайных разочарований. Это все равно, что выйти в дождь без зонтика и жаловаться, что не смог дойти сухим до метро. Или биться головой о каменную ограду и на все заверения, что ворота в двух метрах слева, упрямо твердить: а я хочу именно здесь пройти, но почему мне больно и почему не получается? Но смотря что пересилит — можно научиться и сквозь стенки проходить, было бы желание, — но тогда вряд ли будет так же важно оказаться за этой оградой, как прежде. Захочется чего-то другого. Ты умнеешь прямо на глазах. Да, одиночество мне на пользу, я могу смотреть на все со стороны, не включаясь. Но не такой же ценой! Пусть бы меня в тюрьму посадили, в одиночку, я согласна на это. Я бы тогда все поняла и начала бы правильно жить. Ну, как бы не так — ты тогда всю энергию употребила бы на устройство побега. Что же мне теперь делать? Ладно, замнем. Значит, говоришь, когда он вернулся, все пошло по-другому? Еще бы, я тогда стала уже ученей. Просто ты стала взрослей. И самостоятельней. Все это время ты сторонилась других людей и поэтому научилась обходиться без них. Для твоего существования уже не требовалось подтверждения со стороны. И подпорки тоже. Но и наблюдательность у тебя возросла после того, как ты перестала воспринимать других как часть себя. Да, я тогда сделала великое открытие, может, самое большое в моей жизни: все люди — разные. До этого я была убеждена, что все похожи на меня и отличаются только по принципу «большеменьше». Например, глупее-умнее, добрее-злее. Но было потрясением основ, когда я поняла, что другие могут обладать качествами, которых у меня отродясь не было, поэтому мне нечем их понять. У меня не было такого места, органа, которым я сумела бы ощутить их по параллели. Но и у меня могло быть что-то отсутствующее у другого. Я так до конца не продумала свое открытие, поэтому сейчас смутно представляю, что же я там поняла. Нужно было с кем-нибудь проговорить его, чтобы самой стало ясно. С ним я тоже это не обсудила, как-то не было все времени. Наверное, начни я ему все объяснять, нужно было бы пользоваться геометрическими фигурами. Все, что не описывается математическим языком, ему скучнее слушать. Когда я заговаривала о чувствах, он сразу менял тему. В лучшем случае сердился: «Что ты все выдумываешь?» — хоть какая-то реакция. Может, у него было что-то, чего я не имела, поэтому и сейчас не могу понять его отношения к этому. Но думаю, свое открытие я бы смогла ему объяснить. Я бы сказала: давай возьмем квадрат и обозначим его X, а круг обозначим У. Тогда, если они приблизительно равны по площади, то все зависит от того, что во что вписывается. Если круг в квадрат, тогда X полностью понимает У, а для У остаются загадочные уголки в X. Если наоборот, то — загадочные сегменты. И тогда важно знать, с какой части своего я они будут друг с другом общаться. Это только кажется, что мы обращаемся к другим из одного места, или что в беседе бывает задействована вся площадь я. Если квадрат будет разговаривать с вписанным в него кругом из общего центра, то они заживут душа в душу, а если из отстраненного угла, то У решит, что X хочет показаться острее, чем он есть на самом деле. Если наоборот, круг описан, то X решит что У прикидывается и строит из себя крутого. Я не рассматриваю ситуации, когда площадь одной фигуры намного больше другой. Тут и говорить не о чем. Но и то только в том случае, если они лежат в одной плоскости… Ну а если это пространственные фигуры, то тем сложнее область их соприкосновения, чем они объемнее. Зато и взаимопонимание глубокое, а не поверхностное. Правда, если им не удалось вписаться — или не захотели — тогда придется держать дистанцию, чтобы случайно не покорежить друг друга выступами. Но эта дистанция тоже сложная штука… С одной стороны, она должна способствовать технике безопасности, с другой — не удлиняться настолько, чтобы взаимное притяжение ослабло. И при этом надо постоянно следить, какой стороной повернут к тебе сам объект. Когда круглой или гладкой — подходи как хочешь близко, если ты сам не представляешь угрозы, когда зазубринами — отскакивай. Есть еще возможность стать комплиментарным ему, как ключ замку. Если уверен, что не согнешься от этого. Меня лично не хватило ни на один из этих трех способов. Сил было мало. И не только это. Мне начало казаться, что мы с ним поменялись ролями против моего желания, я была за Принца, он — за Спящую Красавицу. Ладно б только это! Но он еще и нарушил правила игры и не проснулся после поцелуя. Не только после первого, но и после второго, третьего, сотого он все продолжал спать. Как будто интересно целоваться со спящим. Я возмущалась, потому что я бы его разбудила, не сомневаюсь, но он с самого начала н