и, что такое дуст. Это наше родное. — А я вот даже не знаю, что это такое. — Я тоже. — Ну вот видишь. Мы перестали производить, что ли, раз молодежь не имеет представления? Было такое средство — тараканов и прочую нечисть морить, жутко ядовитое. В обработанном помещении людям не рекомендовалось находиться в течение нескольких дней. Обычно все брызгали перед отпуском. — А тараканы все равно до сих пор не перевелись. — Это тоже национальная особенность. На Западе тараканы не водятся, даже в захваченных полуразрушенных домах, в которых срач такой, как у наших бомжей, и то нет тараканов. По первому разу мне как-то даже не по себе было, пошел там в гости к одному неформальному художнику, обстановка как у нас, все родное, тем сильнее чувствую, что чего-то не хватает для полноты натюрморта, такой завершающей, но важной детали, без которой картина мертва, все маялся, что же там не так, и только вернулся домой, зашел к себе в мастерскую и меня осенило — ба! тараканов-то и не хватало. — Не знаю, про какой ты там Запад говоришь. — А про Германию. — Ну, в Германии может быть, зато в Америке такие огроменные тараканы, нам такие и не снились. — А в Германии, кстати, крысы живут в подвалах старых домов, такие отожравшиеся, и мышки в метро по рельсам бегают. — Ну, в Германии и олени с кроликами по паркам носятся, тоже не худые, кстати, и никому в голову не приходит их на шашлык употребить. — Ну там же у них зеленые разгулялись, не остановишь. Им уже удалось вбить капитально в общественное сознание, что животных нельзя убивать. Я там у них телек смотрел — кошмар просто, детей насилуют и убивают чуть ли не через день, на крайняк не убивают, а держат взаперти, чтоб по интернету показывать за бабки, а животные ни-ни, это святое. — А просто там, наверное, животные лучше охраняются, небось в каждом парке по ночам несколько ментов дежурят, а потом, там никто не голодает, не забывай. Там, наверное, за каждого убитого оленя такие штрафы вынуждают платить, что дешевле в магазинах десять таких оленей купить. Уже полностью готовых к употреблению. — Ну не знаю, я там опять же видел по телеку, теток разных показывали, у одних убили детей, изнасиловав, а у других бяки соседи убили кошечек или собачек. Так вот тетечки с кошечками и собачками вовсю заливались слезами. А те, у которых дети, — я специально смотрел, — ни одна слезинку не проронила. — Ну это же совсем разные вещи. Ну о чем ты говоришь! Вспомни: «Магдалина билась и рыдала, ученик любимый каменел, а туда, где молча мать стояла, так взглянуть никто и не посмел…» — Не знаю, у нас бы женщины в таком случае даже интервью бы не стали давать. — Ну ладно, ребята, чего вы. В каждой стране свои тараканы. У одних это крысы, у других это олени, а у третьих они больше наших. Ну что теперь нам, не жить? А в Германии, кстати, один наш русский художник тараканьи бега устраивает с помпой. Привез таких огромных черных какалак из Америки. Я однажды был у него, там телевиденье, понты всякие. Ко мне подвалил аборигенский репортер, что-то спрашивает, я ему — нихт ферштейн. А он: вы из России? Скажите, это такая национальная традиция? Как часто у вас там тараканьи бега бывают? — А кстати, в Америке зеленые еще не выступают против истребления тараканов? — Нет, еще не поднялись до таких высот. — А зря, как жить-то без тараканов? Это уж надо или совсем святыми быть, или мутации всякие начнутся. — Ты шутишь? — Я абсолютно серьезен. Если всякую бяку механически убрать из внешнего плана, она переходит во внутренний план. Закон сохранения энергии, учили небось в школе, хоть и художники тут все. — То есть выходит по-твоему, надо жить в грязи, чтобы изнутри все чисто было? — Ну не совсем так. То, как ты живешь, — это отражение твоей внутренней жизни. Если на душе и в голове у тебя кавардак, то и в квартире то же самое. Внешнее всегда отражает внутреннее. Каждый получает то, что заслуживает. Поэтому я злюсь, когда люди начинают валить все на внешние обстоятельства. У разных людей в одной и той же ситуации внешние обстоятельства складываются по-разному. Одному дадут пинка, а другого пригреют. — Помните, у нас был такой Вася на курсе, у него еще улыбка была такая детская. Куда он делся? Помните, как все считали за честь ему услужить? Даже на улице постоянно подходили к нему незнакомые люди и предлагали пожить у себя, дать денег — что угодно, лишь бы сделать ему что-то хорошее. — Так это не потому, что ваш Вася был такой хитрый, знал, как улыбаться, Карнеги начитался. Вот попробуй кто другой изобразить такую улыбку, в лучшем случае его будут держать за придурка. Улыбка, она должна изнутри идти. А так задним местом даже последний дурак чувствует, что почем. Никого не проведешь вытравленными тараканами, они снова появятся на пустом месте, пока мысли свои не приведешь в порядок. Конечно, убираться надо, я не говорю, что нужно зарастать грязью и думать о спасении души. Но я еще раз повторяю, что внешнее отражает внутреннее. Когда у меня появляются тараканы, я первым делом воспринимаю это как знак, что со мной что-то не в порядке. Когда я в душевном равновесии, они у меня автоматически исчезают, в такой атмосфере они жить не могут. Но кстати, уборка квартиры — это тоже своеобразная техника приведения себя изнутри в порядок. Потому что не важно, в. каком плане мы над собой работаем, во внешнем даже лучше, потому что нельзя результаты сфальсифицировать, сразу видно, чего ты стоишь. Я еще не видел человека, который бы мог привести квартиру в идеальный порядок, когда у него на душе хаос. Но пытаться всегда надо. С какой-то попытки начинаешь понимать — даже испытывать потребность — привести свои мысли в порядок. Вот тогда-то и начинается параллельный процесс. А так если у тебя вертлявые, робкие мысли, которые бегают туда-сюда, изредка задерживаясь на липкой сладости, то, понятное дело, что вокруг тебя будут прыгать тараканы. А если у тебя скользкие, тяжелые мысли, которые невесть откуда берутся и куда потом исчезают, — того и гляди, как бы у тебя не завелись змеи. А если у тебя добрые, травоядные мысли со склонностью к изяществу — тогда жди оленей в своем парке — потому что при таких мыслях парк у тебя сам собой появится. Но если ты, не меняя своих мыслей, начнешь истреблять своих тараканов, то они у тебя раз появятся, два появятся, а на третий раз у тебя высыпет экзема или на улице ни с того ни с сего в глаз дадут. Я вот уверен — можно проверить, — когда в Германии был фашизм, там небось олени по паркам не скакали. — Ну уж расфилософствовался. Хватит пить. И вообще, ребята, может, пора по домам? Засиделись, да и им ведь надо отдохнуть. — Слушайте, так что получается, вы вот говорили про национальности, я все думаю и вас слушаю, и вот какая мысль у меня возникла — выходит, что каждый народ выполняет какую-то свою функцию, одни, к примеру, отвечают за чистоту и порядок — что бы у нас на планете ни происходило, да и у них конкретно, они от этой своей черты не отказываются. Какие-то народы отвечают за разные аспекты материального мира — одни, чтоб материя перетекала в разные формы, видоизменялась, но не прекращала существования, а другие конкретно за эстетическое выражение этих форм. Одни отвечают в течение всей истории за эзотерическое видение процессов, другие за экзотерическое. Одни все время ставят вопросы, другие постоянно на них отвечают. — Ну, конечно, каждый народ, как и человек, имеет свою миссию. Только на уровне наций она резче бросается в глаза, потому что за ней можно проследить на более продолжительном отрезке времени и выражена во многих носителях в виде основополагающей черты. — А бывает так, что твое человеческое предназначение отличается от национального? То есть бывает, конечно, я хочу спросить — является ли это санкцией свыше или это верный признак того, что ты лажаешь? — Сложный вопрос. Наверное, каждый случай нужно рассматривать по отдельности. Но то, что нация количественно больше человека, не означает, что она лучше слышит. Хотя за национальными задачами следят довольно высокие эгрегоры, это не уберегает их от а: попадания под власть на длительный отрезок времени к демиургическим силам и бэ: иногда отдельного человека может направить еще более высокий эгрегор. По существу, бывают ведь сильные и слабые нации, точно как и люди. Есть народы, которые постоянно свои неудачи валят на других — судьбу, исторические обстоятельства, соседние народы, а есть такие, что засучив рукава встречают жизненные задачи лицом к лицу, а не хнычут и жалуются. Меня уже давно перестали умилять люди, неприспособленные к жизни. У нас это выдается за высокую духовность, неземные интересы и устремления, а я понял, что это просто разврат и паразитирование. Я не верю в духовность человека, который не в состоянии более-менее прилично прибрать свою квартиру или решить насущные вопросы. Это не духовность, а разгильдяйство. — Да у высокодуховных людей просто не возникает насущных вопросов. Если они удаляются в пустыню, тут же находятся люди, которые приносят им пищу. — Ну хотя бы. — Или, как сказал дон Хуан, когда Кастанеда его допытывал, что он не может все предусмотреть, типа когда-нибудь может случиться так, что его за углом будет подстерегать убийца, и что тогда, дон Хуан ответил, что он просто никогда не пойдет по улице, на которой затаился убийца. — Так вы все-таки верите в дона Хуана? — Знаете, любое учение, любая вера — вещь очень интимная. Человек только наедине с собой может честно признать, находит ли это учение у него отклик или кажется сухой формой. У некоторых людей вообще бывает, что в разные периоды они черпают силы в разных верованиях, будь это наука, религия или искусство. Главное, честно признаться себе, что какое-то время это работало на тебя, направляло, а теперь висит гирей и не дает двигаться. Все так боятся менять убеждения, что в какой-то момент превращаются в соляные столбы. А Кастанеда — что Кастанеда? — столько людей на него отчаянно завибрировало — значит, он задел важную струну. Я лично считаю, что он автор самого крутого романа современности. Он создал новую форму романа, когда из книги в книгу открываются новые пласты, герои меняются главными ролями, выстраиваются целые ансамбли отношений, пока не выясняется, что все герои — главные, причем там столько жанров, включая детективный. Потом некоторые герои оживают и пишут продолжение романа, при том что это не авторская задумка, а конкретные реальные люди, отвечающие за свои слова, и даже критик, не знаю, насколько осознанно, подключился к писанию этого романа, ведя детективное расследование от статьи к статье и утверждая, что ответы на свои хитро поставленные вопросы находит в последующих книгах. Это же круто, неужели вы не понимаете? Уже за одно это можно быть благодарным Кастанеде, он создал небывалый жанр, и неизвестно, у кого еще хватит силенок его развить или хотя бы продолжить. — Что это роман, я согласен, не спорю, тогда все прекрасно. Но он же претендует на то, что он создал целое учение. Или описал, не знаю. Но на одну из этих двух вещей он точно претендует. — Можно я расскажу? — я учусь сейчас в Голландии в музыкальном училище и к нам приезжал один мексиканец преподавать теорию музыки. Ну такой умный, ученый дядечка, все было о’кей, и вдруг на последнем занятии он говорит — я хочу рассказать вам о пейотных песнопениях, об этой традиции. Я сразу — у-у! — и тут он рассказал, что он сам поехал на пейотную церемонию, чтоб