олыми руками, и дают волю копившейся годами, еще с детства, ненависти к чужаку, не желающему с ними знаться, из-за которого то и дело пали от непонятной хвори их коровы, шторм топил их рыбачьи лодки, страдали бесплодием жены или болели золотушные дети. Мысль, что раны вот-вот затянутся и он сможет испробовать красный кристалл, потушила пожар, оставив тлеть в укромном месте несколько угольков. Если бы ему удалось тогда перед зеркалом увидеть — а это не исключено, он был достаточно разгорячен долгим ожиданием и верой, так что даже камень в глазнице не мог ему помешать, он бы, возможно, расцеловал вошедшего мальчика, и история повернулась бы по-другому. Но никаких если не бывает, поскольку злоба в нем продолжала тлеть, он упустил возможность видеть — вот тоже интересное наблюдение — некоторым их единственный шанс дается в конце такой долгой жизни, — и угольки, уже поддуваемые разочарованием, вспыхнули со всей силой от распахнутой мальчиком двери. Когда он притеснял рыжего к скалам — мальчик в начале изумился и именно от этого стал пятиться, а не от страха, — но над этим старик задумался позже, а тогда он вымещал на мальчике всю свою неудавшуюся жизнь, как это ни пошло звучит, но примерно такими словами он оценивал результат эксперимента. Несчастный был старик, не знаю, почему так долго я о нем вспоминаю, возможно, он был одним из самых ярких моих личностей, и, кроме того, когда он душил мальчика, с ним произошло чудо, которого он так и не осознал. Впрочем, так всегда бывает с чудесами. Мальчик смотрел на него без страха, что опять его поразило, — кроме изумления, в его глазах была глубокая обида. И пока старик раздумывал о том, что виновные так не смотрят, и о том, что мальчик, как ни странно, искренне его любил, а его руки продолжали делать свое дело до тех пор, пока под ними не раздался нежный хруст, он видел не только скользкие от дождя скалы, к которым прижал мальчика, не только ставшие темными от воды, но все равно торчащими в разные стороны вихры на его макушке, не только слезы обиды во все еще восхищенных глазах ребенка, но он видел также серо-пегие облака за нависшими плечами, покрытыми черной накидкой из грубой шерсти, и чувствовал тоже за двоих. Потом он скучал по мальчику и раскаивался тоже в первый раз в своей жизни. Впрочем, это недолго тянулось. У него уже не было причины жить. Но теперь я знаю, знаю по ощущению, кем был этот мальчик в его жизни, когда он родился девочкой. Он играл тогда совсем другую роль. Теперь я его прощаю, раньше было непонятно, за что такие измывательства. Они достаточно долго тянулись, и есть надежда, что ему удалось изжить свою обиду. Ну, теперь все? Или остались еще какие-то невыплаченные долги? Поскорей бы со всем разделаться. На многие километры пути среди нас меня уже не будет. А ведь это они меня не отпускают. Будь моя воля, меня бы здесь уже не было. Разговор булькает, как химикалии в пробирке, кипит, выпуская пар и давая осадок, а потом добавляется новое вещество и процесс продолжается, окрашиваясь в новые цвета. Иногда ситуация становится взрывоопасной, но у них есть свои индикаторы и есть контролеры, чутко регистрирующие перемены, проистекающие с лакмусовыми бумажками. И тут же в действие включаются люди-ингибиторы, спускающие все на тормозах. Когда же процесс заглушается, на сцену выходят катализаторы. И пока они не доведут дело до кондиции, пока суп не сварится, они не оставят свою работу, своевременно подкидывая необходимые ингридиенты и убавляя или усиливая по необходимости огонь под котлом. Они действуют синхронно, но не найти среди них муравьиного царя или пчелиную матку, на которых можно бы свалить ответственность за управление. За людьми не менее интересно наблюдать, чем им за насекомыми. Им это и невдомек, они так уверены в наличии у себя сознания, что позволяют себе кокетничать с бессознательным. Что же это за создания такие? Такие наглые и самоуверенные и в то же время такие наивные и беспомощные. Они как будто кем-то заколдованы. Придумывают себе какие-то науки, заговаривая сами себя невразумительными объяснениями, лишь бы усыпить, заморочить, убаюкать, загородить свой страх. Они такие все смелые, пока дело не дойдет до смерти. Но тут они прячут головы в свои науки. О смерти они не желают думать, они предпочитают с ней бороться или отрицать, хотя это единственная вещь, которая с достоверностью происходит с каждым. Они готовы думать о чем угодно, только не об этом. Это невероятно, но это так. Они, готовые обсуждать все что угодно, как загипнотизированные обходят единственный вопрос, который в первую очередь должен их волновать. Они готовы скушать объяснение про бабочку и цветок и успокоиться. Человек рождается и человек умирает — что уж тут дальше обсуждать. То, что они не могут переступить эти границы, мечась в пределах обведенного мелом круга, как заговоренная курица, — самое большое чудо в жизни человечества. И оно продолжается по сей день, и не видно конца ему. Но ведь когда они умирают, то, как и я, начинают все понимать. Что же за оковы на нас одеты при жизни, не позволяющие двигаться настолько, что мы забываемся одурманенным сном, как туго запеленатые младенцы? И ведь каждый хотя бы раз просыпался и видел это сонное царство, где все во сне заняты необыкновенно важными делами, и начинал будить всех вокруг, не понимая, что его бодрствование длилось только миг и будит он других уже во сне. И в его сне все просыпались, брались за руки и начинали водить веселый хоровод, заверяя друг друга, что теперь они уже ни за что не заснут и сон продолжался, незаметно по своим законам заменяя предметы, отводя глаза, и все, что сон считал нужным навеять спящему, то и было важнее и желаннее или страшнее всего в этот миг, со сновидческой легкостью забывалось, о чем мечтал или боялся секунду назад. Что же нас так одурманивает? Раз чары развеиваются со смертью, значит, причина в теле. Какая странная вещь — тело. Теперь, когда у меня его нет, я не вижу причины, почему оно должно быть. Насколько без него проще. Правда, кое-какие вещи без него невозможно делать там, у них, но зачем же мы постоянно туда возвращаемся? Может быть, смысл в том, что каждый должен родиться в теле каждого, и все на себе перечувствовать? И когда мы перемерим все шкуры, нас освободят? Нет, это было бы слишком просто. И творчество идет беспрерывно, мы никого не повторяем, даже самих себя. И тогда нам не дано было бы, когда мы лишены тела, так беспрепятственно проникать в состояние любого на выбор. Пока они говорили, мне удавалось быть не только каждым из них, но и все человечество проплывало в медленном танце в осязаемой близости. Стоило захотеть, и можно было слиться с каждым, и прожить его жизнь, удачу за неудачей, но это было не так занимательно, так же скучно, как вспоминать собственные жизни. Все было так однообразно, рутинно и бессмысленно, и не важно. Всемилостливый Боже, какие только страны не приходились мне Родиной в различных моих воплощениях! Господи, сколько было жизней, из которых нечего вспомнить, все покрыто туманом, потому что ни один поступок не шел от сердца. Они думают, что могут вспомнить все свои прошлые жизни в подробностях, когда вряд ли хоть один из них с первой попытки вспомнит, чем он занимался в прошлый четверг, если только это не был его день рождения. У меня наберется от силы парочка-троечка жизней, в которых есть что вспомнить. И это были не такие события, о которых пишут романы или в крайнем случае приговаривают к высшей мере наказания. Такого рода случаи со мной тоже происходили, но они прошли, не коснувшись меня. А то, что помнится, прошло незаметно для окружающих, но во мне оставило след в виде рубцов, которыми узник отмечает на стенах своей камеры, на сколько дней приблизилась свобода. Я меняю облик, но стены остаются, и, даже когда я слепну, я могу нащупать эти вмятины и, опираясь на них, вскарабкаться еще на несколько сантиметров ближе к пространству, где нет слепоты и нет стен. Это были мгновения, когда не существовало изнутри и снаружи, когда под моими руками оказывалось вдруг колесо судьбы и мои руки толкали его в том направлении, в котором оно само намеревалось двигаться, и от этого совпадения оно ускорялось, оставляя на мне отметины, не видные другим. Им иногда могло показаться, что я лечу в пропасть, в то время как меня поднимало надо мной. Без тела такое совершить невозможно. Без тела мы все хороши, легкие и парящие, неспособные на злые умыслы, не то что дела. Но это здесь. А там многие без тела так же умудряются терять свой облик. Что-то там такое с нами происходит. И это не может быть случайностью, что так настойчиво нас туда посылают. Видно, что-то такое надо произвести с землей, и Господь избрал нас своими орудиями. Наверное, то, что мы должны сделать, слишком грязная для Него работа, а может, без нас, как инструментов, Ему не обойтись. Какими мы были со времен нашего первого появления здесь, такими же и остались. Нас так же обуревают желания, мы так же любим страдания и неспособны летать, разве только во сне, когда мы немного вырвемся из оков земли, но и тогда мы остаемся на привязи, и стоит чему-то слегка дернуть веревочку, как мы тут же послушно возвращаемся назад, на землю, в тело. Может, за все это время наши чувства стали немного тоньше, но это все, чего мы добились такой долгой работой. Суть наша не изменилась. Оказавшись на земле, мы тут же подпадаем под ее власть, потому что наше тело — это тоже земля, когда мы его покидаем, оно возвращается назад, к своей праоснове. А когда мы появляемся здесь снова, оно окутывает нас, лишая памяти, вынуждая действовать по своим законам. Земля не то что не хочет сдаваться, просто она инертна, да и никому и ничему не хочется меняться, даже с посторонней помощью. Особенно с посторонней помощью. Оттого нас и облекают в часть земли, чтобы желание измениться шло изнутри. Но и мы ничего не сможем изменить, если будем отвергать свое тело, а не ощутим его как часть себя, а землю его продолжением. И так оно и есть. Мы никогда не сможем изменить ничего, кроме самих себя. И ничего нельзя изменить без любви. Тело — это капитал, который копится на земле. Или растрачивается. Одни культивируют его, правильно питая и укрепляя, другие изучают его возможности, преодолевая их и совершенствуя. Память о задаче, поставленной перед нами, никогда не умирает до конца. Что-то нас толкает к действию. Недаром богатые стремятся жениться на самых красивых и наоборот. Ведь деньги — это одна из энергий земли в символически материализованном виде. Другие получают в наследство только долги — истяженное генетическими болезнями тело. Но это тоже шанс. Виды творчества бесконечны. Важно не то, чем ты владеешь, а как этим распоряжаешься. Имущему дастся, а у неимущего отнимется. Середины не должно быть. Познавать так познавать. Тело — это вклад, который мы должны внести в землю. Тело — это поле нашей деятельности. Это бесценный дар нам и это наша тюрьма. Это единственный инструмент, с помощью которого мы можем совершить порученную нам работу, и это то единственное, над чем мы должны работать. Работать с бесконечной любовью и бесконечным терпением. И бесконечным принятием. Потому что нам некуда деваться. Пока работа не сделана, нам ее делать. У нас море времени для этого. У нас океан океанов времени. У нас Океан времени, необъятный и безжалостный. Мы — мимолетный оттиск, чудесная мозаика, ангильские кружева на его песчаном берегу. Мы каждый — одна