их причудливых завитушек его замысловатого узора. Мы должны всего лишь безукоризненно гнуть свою линию, довести ее до конца. Если мы будем своевольничать, думая, что мы нарисуем себя лучше, чем нас задумали, мы превратим этот волшебный рисунок в безобразные каракули или, забегая на чужие линии, сведем все к бесформенному пятну. И тогда ничто не в силах будет спасти даже работу тех, кто был безупречен. Стараниями всех остальных рисунок будет безнадежно испорчен. Если же мы снова будем стремиться к равенству и справедливости, к чему нас вынуждают закоснелые силы земли, мы в лучшем случае превратимся в равные квадратики, в которых слабым пунктиром намечен первоначальный замысел. И провести его твердой рукой мы уже не сможем. У нас совсем нет времени. Равнодушные волны Океана накатываются на нас с неумолимой регулярностью и слизивают несостоявшийся узор. И пока волны Океана времени откатываются с затихающим, но ни на минуту не умолкающим, грозящим гудением, на песке проявляется новый, но такой же неповторимо красивый рисунок. И снова каждому предоставляется его участок работы. И поэтому никому не легче, и никто не лучше или хуже другого. Мы всего лишь штрихи на Божественном рисунке. И только в этом смысле мы все равны. И потому никто не спасется, пока не спасется каждый. А до этого Океан будет походя стирать нашу неудачу. Но стереть можно только ее, потому что этот рисунок на самом деле — бессмертный цветок, он бесконечно распускается, меняя форму и окраску, но оставаясь самой прекрасной сердцевиной этого мира. Когда-нибудь, и это зависит только от нас, мы каждый сможем быть предельно собой, и тогда линии соединятся, мозаика сойдется и Бог воплотится. Оказывается, Он существует только в Своем замысле, но сотворить его можем только мы, все вместе, объединив в одном синхронном порыве неимоверные усилия, слившись в связующем рвении за тот ничтожный срок, что нам отпущен. Бог нуждается в нашей помощи для того, чтобы Быть. И ведь мы всегда это чувствовали. За все наши жизни мы снова и снова пытались Его творить. Мы давали Ему имя, наделяли Его обликом и все нерастраченные на сопротивление силы направляли в молитвы или проклятия, с каждым их новым словом вдыхая жизнь в его расплывчатые контуры. Мы сотворили тысячеликого монстра с тысячей имен, и все они рвутся первенствовать, овладеть очертаниями. Мы не договорились даже о едином имени и образе, но породили чудище, раздираемое изнутри всеми нашими представлениями и упованиями. Эти тысячи ликов выглядывают поочередно из туманного сгустка, отзываясь на имя, к которому больше всего вопиют именно в этот миг, сменяясь, как маски на карнавале, в своем карусельном мелькании пытающиеся скрыть пустой оскал чего-то страшного, созданного нами и готовящегося нас сокрушить. Пока же мы питаем и питаем его, взывая к нему и отвергая, забыв, что это Бог нас создал, нам же не дано знать Его имени, нам не вообразить Того, что нас задумал. Он и есть тот неустанный, многотерпеливый Океан, что Сам поглощает свою неудачу, чтобы когда-нибудь сотворить Себя в неукоснительном виде, не идя ни на какие уступки неподатливому материалу. Безбрежный Океан творит Себя Сам из Себя, и мы — это Он, измельчавший до капелек. В процессе Творения Ему нужно было раздробиться, чтобы воссоединиться обновленным. Мы — часть этой бесконечной воды, заключенной Ею же самой в разные формы, от которых меняется наш уровень и которые создают нам видимость границ. Но, вдруг из Необъятности превратившись в часть, во что-то делимое, мы чувствуем себя ущемленными, зажатыми в тисках, нам кажется, при памяти о былой бесконечности, что наши оковы слишком тесны для нас и не дают нам развернуться в былую мощь, и, если б только нам поменять сосуд на тот, что кажется побольше, мы справимся со своей задачей. Но каждый отлился в своей форме, и другой у него быть не могло, и каждой форме дано выполнить посильное именно ей, и кажущаяся разница идет именно от сосудов. Содержание во всех одно и различие только во вместимости. И в рисунке. Мы желаем поменять наш рисунок на другой, даже приблизительно не разглядев, что он собой представляет и как сочетается с соседними. Только когда теряются последние надежды, у человека появляется шанс стать счастливым. Когда Океан вновь поглотит нас всех, мы станем снова одним неделимым, и это будет означать, что нам опять не удалось воплотиться. И мы снова и снова будем разделяться в новые формы. Никто не спасется, пока не спасется каждый. Но о каком спасении может идти речь? Бог раздробился до нас, чтобы познать и одушевить этот мир. Мы — это Он, разделенный. Мы — Его тело, его глаза, уши, нос, гортань, через нас Он познает всю партитуру радости и горечи, потерь и находок, предательства и обмана, бесстрашия и благородства, разлук и встреч, и все это Ему в радость. А неразделенная любовь Его к нам — сколько новых и неизведанных оттенков познания она уже принесла и сколько еще сулит! Бог познает через нас, нами, и изменяется и ставит перед нами новые задачи. Мы — как бесчисленные мелкие осколки волшебного зеркала, разбитого злыми троллями. Мы слишком малы, чтобы отражать большое, мы замутнены и искривлены, мы рассыпались под разными углами, и, даже если кто-то сможет всмотреться в нас во всех одновременно, он увидит хаотичные детали с рваными краями, но никакого представления о мире, нами отражаемом, он не вынесет. Даже если какие-то осколки нас освободятся, согласившись открыто и непредвзято отражать то, что перед ними, самое большее, что в них можно будет увидеть — это кусочек синего неба, подернутый легкими облаками. Только когда все осколки встанут на свои места, до самых крохотных и затерянных, чтобы на зеркале не осталось трещин и щербинок, тогда действительно мы отразим все, и это будет чистая радость и любовь. Никто не спасется, пока не спасется каждый. Здесь мы снова это понимаем, вернувшись к своему Источнику. Но, оказавшись снова там, мы мучаемся и проклинаем, потому что туда мы возвращаемся не совсем теми, которыми оттуда ушли. Если мне суждено опять туда вернуться, я выберу трудное познание, потому что это интересно, только одно это и имеет значение. Я выберу тяжелое детство, ужасных родителей, болезни, неразделенные любови и разделенные тоже — они способны быть труднее и интереснее, я выберу преодоление и становление, становление, становление. Сейчас я понимаю ценность всего этого, но тогда мне все будет казаться наказанием, я это уже заранее знаю, но я все равно выберу все это. У нас Океан времени и у нас совсем не остается времени.— Времени сколько сейчас, кстати? — Да уже скоро полночь. Пора расходиться. — А то опять начался этот нравоучительный пафос, типичный, кстати, только для нас. У нас любят поучить остальных жизни. — Да, неудобно как-то, мы засиделись. Им тоже нужно отдохнуть. — Слушайте, ребята, к кому тут можно вписаться? Я тут снимаю комнату вместе с хозяйкой, она сейчас уже спит. Если я сейчас завалюсь, утром она опять устроит наезд, а у меня пока других вариантов нет. — А у тебя хозяйка, по всему видать, стервозная? — Нет, как раз наоборот, она девчонка еще, наша ровесница. Вообще она наш человек. Я ее где-то даже уважаю. Ей очень трудно живется, у нее сейчас ребенок маленький, и она целыми днями шьет, чтоб его прокормить, а раньше она никогда не шила, ей это тяжело дается, просто она не нашла другой работы на дому. Она иногда допоздна засиживается за шитьем, но бывает, что в двенадцать уже не выдерживает, вырубается, поэтому я на всякий случай не хотел бы ее будить. Я понимаю, что комнату мне она сдала тоже из-за стесненных денежных обстоятельств, так у нее маленькая двухкомнатная квартира, в одной комнате они с ребенком, в другой — я. — А муж ее чем занимается? — В том-то и дело, что мужа у нее нет. То есть отец ребенка имеется, и довольно богатый, он чуть не каждый день заявляется чуть ли не с цветами, готов дать ей денег сколько надо, но она от него ничего не хочет. — Женатый небось? — Кто, он? Да он как раз с цветами приходит предложение делать! — А чего ж она? — Да понимаешь, она такой человечек, хочет, чтоб все по-настоящему было. — Он ее не любит, да? — Он с ума по ней сходит! Ну как ты не понимаешь, она просто хочет, чтоб все на самом деле было, жить на пределе своих возможностей, чтоб самой поднять ребенка, приниматься за новые дела. Вот человек не умел шить — и на, пожалуйста, теперь этим на жизнь зарабатывает. — Она его не любит? — Откуда я знаю? Да она, бедная, так устает за день, что уж и сама не разберет, не до любви ей сейчас. Часто так бывает, что ребенок по утрам просыпается, тянет ее — мама, мама, — а она не в силах проснуться. Тогда ребенок приползает ко мне… — Кто там у нее — мальчик или… — Девочка. Ей год или полтора. Я как-то ее пожалел, потому что у мамы времени нет с ней заниматься, и стал учить ее цветам. Показываю игрушку — у нее целый ящик игрушек, отец надарил — и спрашиваю: слоник какого цвета? Она не знает, и я сам же отвечаю: голубой. Собачка желтая. Машинка красная. И теперь она сама по утрам, когда маму не может добудиться, притаскивает этот ящик ко мне ползком — он большой, но легкий, — я уже сквозь сон слышу, как она пыхтит, и потом довольная вытаскивает игрушки и мне тычет: гаюбё, касий и так далее. — Ну теперь понятно, чего тебя потянуло в другое место переночевать. — Нет, поймите меня правильно, девчонка классная, но иногда правда припухаешь с утра, когда нет сил глаза разлепить, мычать: неправильно, медвежонок белый. — Откуда ж ты видишь? — А я смотрю сквозь ресницы. Нельзя же, чтоб ребенок неправильно называл, нужно поправлять, иначе у него фиксация произойдет, потом ничем не выбьешь. Ну так как насчет ночевки? — Да ништяк, можешь ко мне завалиться, места хватит. — Ой, слушай, раз ты такой добрый, можно и мне к тебе вписаться? Я тут в Рашу ненадолго приехал, то у одних знакомых окантуюсь, то у других. Я на сегодня ни с кем не договорился. У меня и дрянь есть с собой. На несколько косячков еще хватит. — Ты что, из Амстердама приехал? — Ну чего ж так сразу? Тут и у вас можно недурственную травку найти, места только надо знать. А приехал я из Штатов. — Ого! Специально на похороны? — Да что ты? Откуда ж я мог знать заранее. Я хоть и выхожу иногда в астрал, бывает, но не по этой части. Я машину приехал растомаживать, а тут такое, как снег на голову. — Ух ты, такой уже богатый, машины покупаешь! — Дружочек, в Америке совсем не нужно быть богатым, чтоб машины покупать. Там этого добра навалом, хоть одним местом ешь. Тебе задаром отдадут, потому как за место на свалке еще заплатить надо. Я приехал чужую машину растомаживать. — Как это? — Вы что, все с луны свалились? Уже сколько лет люди этим занимаются. Не слыхали? — если кто-то законно живет за границей чуть больше полугода, то он считается льготником, ему можно тут бесплатно машину растомаживать. Вот ваши деятели нас выискивают и башляют, чтоб мы на наше имя машину оформили и здесь ее им подарили. — А сколько? — Чего, бабок? Ну кому как повезет, там же еще и всякие посредники существуют. Но вообще в среднем платят две штуки баксов, чем меньше посредников, тем больше тебе достанется. А им это всяко дешевле, чем за полную растаможку платить. Я уже третий раз так езжу. — Ну как ты там в Штатах, освоился уже? — А как же! Я считаю, что нашим эмигрантам легче всего в Америке, поскольку они туда выезжают уже с полной настройкой стать американцами, и, даже если им это не удается, их дети