ы успела для каждого найти слово, чтобы высказать любовь. И родителям, и друзьям, и просто людям, с которыми всего один-два раза встречалась, но получила от них массу тепла. Господи, бывают же такие! И с ним. Если бы я знала, что то — наша последняя встреча, разве стала бы я делать ее такой безобразной? Да я бы даже расстраиваться не стала, а тогда сама себя загнала в такую трубу, что жить расхотелось. А все и выеденного яйца не стоило.
— Ну да? А как он с тобой обошелся? — А что он такого особенного сделал? — У него же ночевала какая-то женщина! — Он же сказал, что этого не было. — Вот именно. Ты-то сама знаешь, что было, значит, он сказал тебе неправду, то есть дважды предал. — Господи, какие высокие слова. Откуда же это я знаю, что была? — Ладно, хоть сама себе не ври. Ты же своими глазами видела, как аккуратно у него застелена кровать. Ты же прекрасно знаешь, что если бы он ждал с визитом саму королеву Англии, и то не смог бы сам привести ее в такой порядок. — Он сказал мне, что ее застелила женщина, которая помогает ему по хозяйству. — И ты хочешь уверить меня, что поверила ему?
Почему же ты тогда раскрыла было рот, чтобы с присущей тебе святой невинностью заметить, что не знала, что эта почтенная дама пристрастилась к таким дорогим сигаретам, да так крепко, что за время уборки выкурила целых две пачки и почему-то не выбросила коробки, а потом промолчала? Уж ты-то знаешь, что они оба с домработницей предпочитают папиросы! Почему ты не спросила? — А потому, что он мог мне ответить, что вечером его навестил неожиданно друг, которого он сто лет не видел и которого я не знаю, потому что он живет в другом городе, и уехал, оставив ему свои сигареты, — и опять это ничего не изменило бы. И потому, что я вспомнила сон, который мне накануне приснился, — такой странный, помнишь? — как я ехала в метро и читала какой-то захватывающий детектив, содержания не помню. Потом очутилась в каком-то незнакомом офисе — оказалось, что я туда ехала. По какому-то делу, к какому-то человеку — его не было на месте, и я села дожидаться в приемной, где кроме меня был уже один посетитель. Пожилой военный, кажется полковник. Солидный такой. В ожидании я принялась дочитывать свой детектив, а время все тянулось, и я собиралась уже уйти, но оттягивала — дело было вроде очень важное. И тут зазвенел телефон — оказалось, он стоит рядом, на журнальном столике. Полковник никак не реагировал, предоставив решать мне все самой. Когда телефон возобновил свои трели по второму заходу, я все-таки сняла трубку. Выяснилось, что это звонит как бы хозяин офиса, которого я, по идее, до этого никогда не встречала. Он начал говорить очень длинный текст, суть которого сводилась к тому, что он извиняется за опоздание и просит его дождаться — он скоро будет. Я засела снова со своей книгой, которая уже приближалась к концу. Сюжет меня сильно увлек, жаль, что совсем не помню, в чем там было дело. В каком-то месте мне показалось, что только что прочитанный текст мне очень хорошо знаком. Вроде я его уже где-то слышала. Тут до меня дошло, что это слово в слово тот самый монолог, который мне только что выдали по телефону. Целых полторы страницы полного совпадения. Мне это показалось забавным, и я поделилась с полковником, но он флегматично пожал плечами, не разделив моего удивления. Я вчиталась снова, и получалось вот что — человек, говоривший по телефону, и был убийцей, а разговор был его основным алиби, потому что именно в это время и происходило убийство, и он должен был заручиться свидетелями. Я забыла упомянуть, что в конце телефонного разговора он попросил и полковника к телефону и ему тоже сказал пару слов. Он нас уверял, что находится в другом конце города и срочно выезжает, а убийство должно было произойти в подвале того же здания, где мы находились. Девушка, ответившая на его звонок, по описаниям в точности соответствовала мне. Там фигурировал и человек в форме, который тоже должен был подтвердить показания. Естественно, в описании приемной тоже не была упущена ни одна деталь. Вплоть до цвета телефона и названий газет на столике. Я срочно дочитала до конца — все завершалось тем, что сыщик, как водится, привел все улики, из которых логически и однозначно выводилось, что убийца — говоривший по телефону и убивать он начал сразу по завершении разговора. И еще убитый был нашим общим с полковником отдаленным знакомым, сделавшим нам обоим когда-то мелкую пакость. Если бы не гениальный сыщик — а такие бывают чаще в книгах, — неизвестно, кто бы проходил по подозрению в преступлении. В любом случае соучастие нам могли пришить запросто. Да и как можно спокойно сидеть, когда в помещении под тобой убивают человека. Я заметалась в панике по комнате, соображая, как бы предотвратить злодеяние. Даже полковника немножко проняло. Тут дверь распахнулась, и в комнату вошел убийца (по описанию). И убитый (по описанию) — я его действительно где-то видела. Они рассмеялись над моей растерянностью, затем убитый заявил, что они вдвоем с убийцей — авторы этой книги, и доказательство тому — что он живой, и еще он может, исходя из тех же фактов, что и сыщик — потому что он сам писал за сыщика, — столь же убедительно доказать, что подозреваемый в убийстве никак не мог его совершить. И он это сделал. Оперируя исключительно теми же исходными данными, что и при доказательстве убийства. В его рассуждениях не было ни одного слабого звена, мне нечего было возразить, хотя в книге обвинения были столь же убедительны. Но у них был главный козырь на руках — невредимый убитый. Такой непонятный сон. Раньше ничего подобного мне не снилось. Весь страшно интеллектуальный, состоящий из сплошных рассуждений. Даже совпадение мое с героиней было обстоятельно пояснено. Вполне приемлемо, к сожалению. Но как-то хитро. Они заявили, что давно так развлекаются, я не первая. Что это у них увлечение такое, вроде умственной гимнастики — они придумывают сюжет, или, точнее, набор фактов, из которых неопровержимо можно вывести несомненность вины, но, подходя по-другому, из них же состроить оправдание, исключающее возможность преступления. А потом выбирают читателя, уличенного в частой покупке детективных романов — я и правда в последнее время только их и читаю, ничто больше не лезет, — чтобы иметь искушенного, опытного ценителя, когда придет время разыгрывать основной трюк, и дописывают, опираясь на его внешность, образ основного подозреваемого и главного свидетеля обвинения в одном лице. И подстраивают так, чтобы выбранный персонаж сразу после получения книги — якобы они следят у магазинов или подсовывают через знакомых — вот откуда мне его лицо известно, а я гадаю — оказался на месте главного действия. Обычно они выбирают офис — в него легче всего заманить любого. И затем устраивают спектакль с единственным зрителем, который до поры до времени и не подозревает, что он главный актер. И все потому, что он — истинный знаток, все остальные читатели будут думать, что убийство произошло, и только ему дано увидеть обе стороны медали сразу. Эта неприкрытая лесть меня снова насторожила — я чувствовала, что они темнят, а в чем, собственно, дело, не улавливала. Не могла я принять медаль, которую они мне подсовывали, за чистую монету. Если все действительно было так, то их энергии можно было бы найти гораздо более достойное применение. Хотя о вкусах не спорят. В любом случае они меня так ошеломили, что докапываться, как же было на самом деле, я уже не стремилась.
Что-то я устала. Что я хотела сказать? Да, вот эту историю я и вспомнила тогда, с ним. Все улики в пользу измены были налицо. Их было значительно больше, чем пустые пачки из-под дорогих и слишком для него слабых сигарет, ни один уважающий себя мужчина такие не закурит — прямо скажем — исключительно женских сигарет, — или умело прибранная квартира — начнем с того, что его помощница никогда не приходит убираться в такой ранний час, при том, что тогда он работал над диссертацией и не выносил постороннего присутствия. Но всему бы он нашел объяснение — в уме ему не откажешь. Осадок все равно никуда бы не делся. И в конце концов, раз тебе говорят неправду, значит, ты это заслужил. И никак иначе. Значит, ты чего-то не можешь понять и тебе по-другому не истолковать. О, как это все глупо и ненужно. Я больше не могу… Лучше я буду вспоминать людей, которые были добры ко мне. Только что их лица промелькнули передо мной. Вспомним всех поименно. Ведь только что я о них думала, а сейчас в мои воспоминания настойчиво лезет этот человек. Я совсем забыла про него. В каком же городе это было? В каком-то среднеевропейском, с мощенными камнями старинными мостовыми. Я шла по очень шумной торговой улице, на которой были трамвайные пути и надземное метро рядом, и катила за собой сумку на колесиках. Эти сумки созданы для современных асфальтовых покрытий и неприятно скрипят и подпрыгивают в таких городках. И вдруг этот человек стал кричать. Это было так странно для Западной Европы, что я даже остановилась. Оказалось, что крик относился ко мне, а повысил он голос, чтоб перекрыть дребезжание трамвая и грохот электрички. Я напряженно вслушивалась, что же такое важное он пытается мне сообщить. И он, догадавшись, что я иностранка, перешел на английский. Оказалось, что его возмущал шум, который я производила своей сумкой.
Что это? Кто это? Где я? А! Это что же, уже пришли? Как скоро! Я еще не готова. Что это сейчас было со мной? Вроде спала — не спала. Такое ощущение, что когда я сама с собой не разговариваю, то перестаю быть собранной в одном месте, кажется, я сейчас была размазана по стенкам. И только когда пришли люди, я опять сконцентрировалась. Или я с помощью вопросов себя соединила? Соскребла снова в одну кучу. Но почему в свой смертный час я должна вспоминать именно этого несчастного? Которого при жизни никогда не вспоминала. Что за напасть? Что это они делают? Какой ужас! Почему они мне купили желтый гроб? Это такая пошлость! Какая ты неблагодарная. Может, другого не было. И то хорошо, что я в белом свитере. Если бы мама из двух моих любимых выбрала зеленый, представляю, как бы сейчас все смотрелось. Хотя что это я — ведь зеленый был на мне, когда я разбилась. Теперь он непоправимо испорчен. Косметикой всякой мажут, надо же! А что, теперь стал вполне приличный вид. Неужели не все было потеряно? Я сама смогла бы привести в порядок, если бы… Нет, ну румяна — это уже слишком! Но так — очень даже ничего… Жалко, что волос не видно, все бинтами обвязали. Вот этот подтек надо бы погуще запудрить, они что, не видят? Как им сказать? Уф, сами дошли. Ну что ж, красавицей не назовешь, но на люди пустить можно. Что-то сильно изменилось в лице. Черты вроде бы те же. Спокойствие, что ли, появилось какое-то. Неподвижность. Безмятежность, вот. Нет игры, нет больше переменчивости. От этого, кажется, даже выигрываешь. Раньше, когда смотрелась в зеркало, даже если не строила гримасы, лицо постоянно менялось. Иногда тени пробегали, иногда все гасло изнутри, я казалась тогда старше и грубее, иногда нос заострялся, глаза становились больше или меньше. Иногда лицо вытягивалось, иногда опухало, и все за считанные секунды. И с другими людьми было так же. Я могла договориться о встрече с малознакомым человеком, а потом холодно пройти мимо, настолько я его не узнавала. Некоторые обижались. Вначале я думала — это оттого, что разные люди бывают максимально заполнены собой в разном возрасте,