этот бабник сразу: сю-сю-сю, что за девушка? Ну а мой художник ему отвечает, как договорились, что девушка норвежка (мало шансов, что кто-то знает у нас норвежский, да и внешне я канаю под Скандинавию) и по-нашему ни бум-бум. «Вы говорите по-английски, вот какая удача, молодой человек со мной — он искусствовед, перевел много книг по искусству с английского. Спроси у нее, что она будет пить». До этого он, естественно, попытался у меня спросить по-русски, но я непонимающе разглядываю потолок. Ну, молодой человек спрашивает, я только раскрыла рот, чтоб сказать vodka, но вовремя вспомнила Францию и что приличные иностранки водку не пьют. Вино, — говорю. Молодой человек переводит: «Вино». Тот: «Как вино? У них в буфете нет вина». Искусствовед предложил: «Может, я сбегаю, на улице куплю». Тот: «Козел, куда ты сбегаешь. Уже все закрыто. И зачем ты у нее спросил, дали б ей просто водку, никуда б не делась. Может, еще раз спросишь?» Бедный все отнекивался, потом под давлением виновато снова спросил: «Значит, вам вино?» Я говорю: «Yes, — у него лицо вытягивается, и тут я милостливо, — or vodka». Он радостно: она согласилась пить водку. Идем за стол, тащат закуску, то-се, и тут этот художник опять моего спрашивает: «Ну точно журналистка? У тебя с ней ничего?» Мой: «Нет-нет, что ты!» Тот: «А зря, симпатичная» и тут же молодому человеку: «Смотри и учись, как я их беру. Вот увидишь, сегодня же ночью я буду ее трахать». А сам ни слова по-английски, и все, значит, молодому: переведи то, переведи се. Я, значит, очень сдержанно отвечаю, чем больше он распаляется, тем мрачнее я делаюсь. Наконец он взорвался: «Да это не женщина, это рыба, посмотри, какая она холодная!» Ах так, думаю, козел. Сейчас увидишь — и начинаю лучезарно улыбаться молодому. — А почему не своему художнику? — Так мы же его честь берегли. Мой, кстати, не выдержал, мне говорит на ухо: «Все, я больше не могу, я сейчас им раскрою, что ты русская». Я говорю: «И не вздумай, они тебя возненавидят после этого. Я вполне справляюсь». Он мне: «Ты уверена?» Я его заверила, что все в порядке. Тут молодой человек сам продолжает со мной беседу, спрашивает, что из английской литературы у нас в Норвегии перевели, есть ли, к примеру, книги Воннегута. Я на всякий случай отвечаю, что нет. Он мне: «Ой, обязательно прочитайте», — я послушно записываю имя, тут этот козел рядом с ним не выдерживает: «Слушай, по-моему, она на тебя глаз положила!» И тут наш юноша, совершенно не предполагая, что я хоть что-то понимаю и несмотря на присутствие этого циника рядом, преспокойно отвечает: «Да я был бы счастлив, если бы такая девушка проявила ко мне хоть какой-то интерес!» Ах ты, лапочка, думаю, и еще шире улыбаюсь и задаю какой-то вопрос, якобы улыбка относилась к вопросу. Козел просто из себя чуть не выпрыгивает и, притворяясь, будто вовсе не задет, всем заявляет: «Этот парень — мой ученик», — к тому времени к нашему столику подсела прорва народа, — «это я его научил, как телок клеить», — и обращается к юноше: «Я тебя перестану уважать, если ты ее сегодня не трахнешь!» Я в это время с отсутствующим видом изучаю потолок, благоразумно зажав ладони коленями, чтоб не швырнуть ему в морду бутылку водки, — я же не понимаю, о чем он говорит. Юноша краснеет-бледнеет, тщетно пытается поменять тему, к счастью, моего художника в это время отвлекли разговорами, не то и он мог бутылкой заехать. Горе-донжуан тем временем продолжает: «У меня мама сейчас в санатории, вот тебе ключи от ее квартиры, поведешь ее сегодня туда, и не робей, действуй». Юноша продолжает героически вести со мной беседы на тему искусства, но этот придурок чуть ли не на каждом полуслове требует отчета: «Переведи, что ты ей сказал». Тут подваливает еще один, совсем престарелый бабник, из тех, знаешь, у которых глаза плавают в сперме и которые нагло раздевают взглядом, так, что тебе тут же видится, как ты пулеметом ему полбашки сносишь, и потом хочется под душ, смывать всю эту липкую мерзость, оставленную на тебе, как слизь от проползшей гусеницы. Он оказался художником из Парижа. Тут же поинтересовался, кто я, ему поспешили объяснить, что я по-русски не понимаю. «Как же, не понимает! Мат они все понимают. Вот я сейчас выматерюсь, увидите, как она отреагирует». Я приготовилась не реагировать. Он выдал трехэтажный мат, но я выбрала уже трещинку на потолке, которую изучала с достойным научного исследователя пристрастием, и смогла не вздрогнуть. Там из всей огромной компании, не считая моего художника и юноши, был еще только один человек, который на меня с сочувствием поглядывал и периодически робко замечал: «Девушка, по-моему, скучает», — на что ему дружно отвечали, куда б я шла. Все остальные или потеряли ко мне всякий приличествующий интерес, поскольку я не понимала их языка, или требовали у юноши, чтоб он мне перевел всякую похабщину. Но пришла пора расходиться, чего я уже не чаяла, и тут придурок опять пристал к юноше: «Договорись с ней, что вы вечер вместе проведете». Тут мой художник встревает: «Я сегодня девушку провожаю». Тот опять за свое: «Спроси, чем она завтра занимается». Юноша спрашивает. «К сожалению, я сегодня ночным поездом уезжаю в Ленинград». Он переводит мой ответ. «Козел, возьми ее питерский телефон!» — «Могли бы вы мне дать ваш ленинградский телефон?» — «Да, конечно, только я послезавтра уезжаю поездом в Осло». Он переводит. — «Козел, спроси ее телефон в Осло». Тут старый пердун из Парижа сует мне бумажку и к юноше: «Переведи ей, что это мой парижский телефон, когда будет проездом, пусть заходит. И скажи, чтоб мне дала свой домашний!» Тот переводит. Я записываю какой-то телефон от фонаря. Он спрашивает, мне не дадите тоже. Пришлось и ему сунуть этот липовый номер. Они все вышли, остались мы с моим художником, у меня нервы на пределе, начинаем мы с ним выяснять отношения. Тут юноша возвращается и робко останавливается в отдалении. Художник спрашивает, в чем дело, он отвечает, что, кажется, забыл портфель тут. Я приподнимаюсь, заглядываю на соседние сиденья. Потом под стул и говорю: «Никакого портфеля тут нет». Юноша смотрит на меня с выражением дикого ужаса на лице, потом пятясь выходит. Я сначала в недоумении, потом до меня доходит, что ответила я ему на чистом русском. Может, он придумал портфель как причину, чтоб о чем-то договориться, может, тот козел ему подсказал, но мне было ужасно жаль, что я его так обломала, он этого не заслуживал. Вам надо было видеть выражение его лица. До сих пор не забуду, мне так стыдно. — Ну, если подумать, ничего такого ужасного для него не произошло. Он-то был на высоте положения. Вот если он передал остальным идиотам, что ты понимала по-русски, вот пусть они и ужасаются. Хотя с таких как с гуся вода. — Не знаю, мне его почему-то жалко. Я думаю, что так могла его обломать, что он потерял бы светлое отношение к женщине, стал бы таким же циником, как они. Да, а потом мы с моим художником пошли в валютный бар, посидели, а при следующей встрече он мне говорит: «Знаешь, я был удивлен и восхищен тобой в последний раз. И знаешь, что меня больше всего в тебе восхитило?» — «Что я оказалась такой хорошей актрисой». — «Нет. Что в баре ты умудрилась в одиночку в течение часа выкурить целую пачку сигарет». — А что ты все время почесываешься, у тебя нейродермит? — Типун тебе на язык! Меня что-то укусило, хотя я совершенно не представляю, что это может быть посреди зимы. — Может, блохи? — У нас блох нет. — Не трогай, пройдет. У меня тоже как-то было, вначале один маленький прыщик выскочил на руке, а через пару недель вся спина покрылась такими прыщиками. Я пошла к своей врачихе, она как заверещит: «Это ты из Азии привезла!» Сама же перед поездкой сделала мне все прививки, которые полагаются, и все стращала поездкой. Я спрашиваю, что же это может быть, она говорит: «Это такие подкожные черви, тебе надо немедленно их лазером, иначе они проникнут в кровь и будут там жить, и ничем их не выведешь. Можешь пойти в кожный институт провериться. И если я ошибаюсь в диагнозе, плюнь мне в глаза». Я всю ночь прорыдала, утром съездила в этот институт, а они мне говорят: «У вас какое-то воспаление», дали мазь, я ею помазалась, через недельку все прошло. — Господи, чего только не бывает! — А меня как-то в детстве ежик укусил! У моего брата было два ежика, они просто в доме жили, ежиха была агрессивная, все фыркала, я ее не любила, а еж был такой покладистый, поджимал иголки, чтоб его удобнее было гладить. Но однажды он от чего-то взбесился, и когда я хотела его погладить, подпрыгнул так смешно и вцепился зубами мне в мякоть ладони. Я трясла руку, чтоб он отвалился, но он прочно ухватился и повис. Он оказался таким длинным, когда висел, чуть ли не от моего пояса до пола, и лапки торчат в разные стороны. — И чем все кончилось? — Ну, в результате он разжал свои челюсти, я была ранена в кровь, но не так, чтоб очень страшно. — Это что! А меня как-то бегемот укусил. — Ну ладно, брось трепаться! — Кроме шуток. — Да, правда, я тоже слышала об этой истории, мне твой друг рассказывал, который с тобой был. — Вот видите! У меня даже бумажка есть, на которой черным по белому написан диагноз: «укус гиппопотама». — Но это же невозможно! Где это произошло? — В Кении. Там у меня подружка в это время работала, я и решил ее проведать. Вернее, она меня позвала в гости, а я заодно друга прихватил с собой. Того самого, который рассказывал. Ну, раз он уже все рассказывал, я не буду повторяться. — Нет уж, все остальные ничего не слышали, и все это так невероятно, что ты должен убедить своим рассказом. — Я свидетель. — Подожди, пусть сам расскажет. — Ха, вот народ! Я вам могу предъявить справку, подписанную, между прочим, не русской врачихой, чтоб можно было решить, что она подкуплена, а австралийской. — Короче, дело было так: когда мы приехали к его подружке в Найроби, то оказалось, что она сама живет пока у знакомой, у которой был двухэтажный дом с садом, но которая не любила тусовок, поэтому нас поместили в гостиницу. — Да, а дом был обнесен высоким забором с колючей проволокой. А у входа стояла будка, как у посольства в Москве, и в ней сидел охранник с Калашниковым. У других домов и гостиниц стояли охранники из какого-то дебильного низкорослого племени с деревянными дубинками. Но поскольку нас в этот дом не пустили, мы решили посмотреть страну, чем торчать в гостинице. На выходные мы взяли подружкин джип и поехали к озеру Наиваша в ста километрах к северу от Найроби. Там отличный автобан и везде по дороге стоят турбазы. Мы остановились в последнем кемпинге у озера и пошли осматривать окрестности, и тут же стали натыкаться на свободно разгуливающих антилоп, зебр и жирафов. Больше всего мы хотели увидеть бегемотов, но их не было. Мы вернулись в лагерь, порасспрошали, там стояла очень приятная семья австрийцев из Кейптауна, они нам объяснили, что днем бегемоты скрыты под водой и их не видно, но они выходят гулять в десять вечера и возвращаются в озеро в шесть утра. Мы решили поспать, потому что было темно, а утром пораньше встать и посмотреть на них. Нас предупредили, что бегемоты очень опасны и что к ним нельзя близко подходить. Вокруг лагеря был вырыт ров, метр на метр в глубину и в ширину, а у входа в лагерь стояло заграждение. Утром я проснулся часов в пять, вышел к озеру, смотрю — бегемот пасется себе мирно. Побежал будить его, но, пока он встал и мы вернулись на место, бегемота и след простыл. Мы бродили в его поисках, разочарованные вернулись в кемпинг, глядь — а он пасется между палаток. — Видимо, к