Сейчас через двадцать минут будет последний самолет из Европы, ты на нем полетишь обратно». А время уже десять вечера. Я ему объясняю, что я не могу обратно, что меня обязательно встретят. Он говорит: «Я тебя не выпущу. Тогда ты со мной поедешь в свое консульство, и только через твоего консула я отпущу тебя в город». Я сел размышлять и уснул. И вдруг среди ночи меня будит человек и говорит, что он за мной приехал. С виду он такой приличный, в сорокаградусную жару в костюме, белоснежной рубашке, галстуке. Он называет имя моего друга, адрес, говорит, что тот не смог приехать и послал вместо себя его. В принципе, был шанс, что мой друг знал, что я прилетаю этим рейсом, когда я понял, что с его телефонной линией засада, я дозвонился до его брата в Лондон и попросил как-нибудь передать. Может, брату и удалось прорваться. Я спросил, почему мой друг не смог приехать, он стал подробно объяснять, вдаваться в нюансы, которые вроде бы должны были убедить меня, а на само деле почему-то напрягли. Тут он сказал, что нас «мерседес» ждет, а я как раз отправлял туда «мерсы» на продажу через этого друга, так что все было похоже на правду, вроде зацепиться не за что, а я тяну время, чувствую, что-то не так. Видимо, сработала школа советского стрема, я пытался понять причину моего беспокойства. Тут чиновники начали на тех же лавках укладываться спать. Я ухватился как за соломинку и говорю: «Я не могу, к сожалению, с вами поехать, вон тот сержант мне запретил, он сказал, что я выйду из аэропорта только через мое консульство». Он прошел к сержанту через загородку, долго с ним разбирался, я заметил, что по пути он поздоровался с разными служителями как знакомый. Сержант его долго динамил, потом раскололся. Этот заплатил ему что-то и сержант вынужден был подписать какую-то бумагу. Чувак вернулся ко мне и говорит: «Все в порядке, поехали». Я опять начал тянуть, мне было ужасно неудобно, потому что по пути он сунул деньги еще каким-то солдатам, но я стремался. Он мне: «Ну что ты ломаешься, как девочка» и попытался надавить на меня, и это меня убедило. Я наотрез отказался ехать. Он разозлился, но ему больше ничего не оставалось, как уйти. Я вернулся на свою лавку, и человек, который рядом со мной сидел, говорит: «Правильно сделал, что не пошел с ним». Почему, — спрашиваю. «А это плохой человек». — «Что ж ты мне раньше не сказал?» — «А что я буду вмешиваться не в свои дела?» — А что ему могло от тебя понадобиться? — Ну я тоже думал, у меня с собой от силы было долларов шестьсот, какая-то недорогая камера и шмотки, совершенно непригодные. Но мне потом объяснили, что они киднеппингом занимаются с бесхозными туристами. По их понятиям, если ты потратил столько денег на билет, значит, ты богатый человек. Им без разницы, откуда ты приехал, из Америки или России, если ты не заплатишь, заплатят твои родственники. Потом они еще охотятся за органами для трансплантации. — Ну, для России этот бизнес уже тоже не экзотика. — Я, значит, оказался в засаде — ни уехать, ни позвонить. Спасало только то, что хоть вся контора эта была коррумпирована, но явно существовало несколько конкурирующих группировок, и они не могли друг перед другом откровенно что-то делать со мной, и я остался сидеть на своей скамейке. И, по большому счету ни на что не надеясь, я попросил своего соседа, который одобрил мое поведение по отношению к «плохому человеку», чтобы, когда он поедет в город, то позвонил бы моему другу, сказал, что я приехал. Я сказал, что тот очень хорошо ему за это заплатит. Сосед ушел, а я остался сидеть, сна уже, конечно, ни в одном глазу. Сижу, думаю. Утром, в седьмом часу, прибегает мой компаньон, в майке, трусах и шлепанцах на босу ногу, таким, каким его с постели подняли. «Поехали, — говорит. — Хорошо, что ты один в город не вышел». Только мы хотели уйти, сержант перекрывает нам дорогу: «Выпущу только через консульство». Я говорю: «Вы же только что разрешали мне уйти с тем человеком». Тут он устраивает театр. Он был тоже в футболке и шортах. Заводит нас в свою загородку, отлучается на пять минут, потом заходит в костюме с белоснежной рубашкой, с галстуком, принимает очень официальный вид и как бы очень озабоченно начинает утверждать, что так просто он меня не может выпустить, в городе так опасно и так далее, потом обращается ко мне с вопросом, хорошо ли я разбираюсь в неграх, или они все для меня на одно лицо, как для многих европейцев. Уверен ли я, что это именно мой компаньон, а не другой человек. Мы достаем фотографии, на которых мы вместе, — ничего не помогает. Мой друг уезжает, через полчаса появляется тоже в костюме с галстуком, театр продолжается, но сержант не сдается. Мы все втроем садимся в «мерс» моего друга и едем в наше консульство. Звоним в дверь, выходит консул, весь заспанный, сержант ему по-английски все объясняет, а он все равно ничего не понимает. Наконец он меня спрашивает: «Что он от меня хочет?» Я говорю: «Поставь на что-нибудь свою печать». На что мне поставить, — спрашивает. Я говорю: «Возьми мой паспорт, сделай две копии и поставь на них печать». — «Ты думаешь, ему будет достаточно этого?» — «Вполне». Он так и сделал, сержант оказался доволен, как слон, на этом и расстались. По-моему, ему просто скучно было в конторе сидеть, решил прогуляться с утра за наш счет. Мой друг сунул ему еще какие-то деньги, на что я очень разозлился, но он сказал, что так надо, чтоб я мог и впредь приезжать. — Ну и каково делать бизнес с нигерийцами? — Они от нас недалеко уехали в этом смысле, хотя дороги у них значительно лучше, порядка на два, но это заслуга немцев, они там все строили. А так выяснилось, что еще ничего не готово. Хотя я их когда еще предупреждал, что приеду. У меня обратный билет был через неделю, а одного только разрешения на загрузку контейнера надо было ждать две недели. А им казалось, что я такой дурачок, ничего не понимаю: «Чего ты ждешь, посылай телеграмму, пусть покупатель приедет». — «Вы понимаете, что у него мало времени? Он приедет на несколько дней, а еще ничего не готово. Он развернется и уедет, и это будет его последним общим со мной делом». Я понял, что с ними каши не сваришь и решил поразмяться до отъезда. Но там особенно меня одного никуда не выпускали. Только один раз, искупавшись в море, я один направился в джунгли погулять, хотя меня предупреждали, что нельзя, там «плохие люди». Но я все же пошел. «Плохих людей» не встретил, но когда вернулся опять на берег, смотрю — утопленник лежит. Я кинулся искать людей, всем объясняю, в чем дело, но они как-то очень индифферентно к этому отнеслись. В общем, я не очень расстроился, когда мне через неделю пришлось уехать. — А в других африканских странах не бывал? — Нет. Я если езжу сам, без дела, то выбираю страны не просто так. Я выбираю высокодуховные места. — Это какие? — Ну, Непал, например. Я там уже раз десять побывал и еще поеду. — Там, где живут не палки и не пальцы. — Тоже мне высокодуховное место. Он уже давно превратился в филиал Диснейленда. Оттуда ж Ричард Гир не вылазит. — И БэГэ за уши оттуда не оттащить. — Ой, не надо, меня сейчас стошнит! Как они все в интервью тащатся от себя: «Я вчера давал аудиенцию Далай-ламе…», «Мой персональный лама как-то сказал мне…» и прочая дребедень. Сделали религию предметом попсы. Сколько ГэБэ скоммуниздил чужих текстов и мелодий, пользуясь всеобщей тотальной безграмотностью. — Ну, раз они это хавали, значит, туда им и дорога. — Да у них и выбора-то не было, у тогдашней интеллигенции: или ГэБэ со своим плагиатом, или Окуджава со своими пошлостями: «А как третья любовь — ключ дрожит в замке, чемодан в руке». — Ага, «Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою, прижмись ко мне плечом, прижмись ко мне плечом». — Слушайте, хватит, мне сейчас плохо будет. — Каждое поколение заслуживает своих кумиров. — Ну что вы так жестоко. У них еще Высоцкий был, и битлов они слушали. — Еще у них были «АББА» и «Бони М». — А также Зыкина и Пугачева. — Ну эти хоть умели бить по нижним чакрам. А если взять нынешнюю официальную эстраду, с той же Пугачевой, то есть уже с другой, — то бьют они только по нервам. И еще неизвестно, что наши дети будут говорить про наших кумиров. — По мне, так лучше вовсе детей не рожать. Они связывают по рукам и ногам, всю жизнь не дают дохнуть, ради их мнимого благополучия жертвуешь редкими своими шансами, а когда они уже выросли и ты совсем без сил, они пинают тебя под зад: «Пошел на улицу, старый дурак, что ты понимаешь в жизни!» — Не свою ли биографию ты рассказываешь? Больно уж прочувствованно. — Тут и не требуется большого воображения, чтоб прочувствовать. Оглянись — кто из великих не был одиночкой? Ну на крайняк они вынуждены были бросать семьи, если сдуру по молодости обзавелись ими, как Гоген, но в основном все были одиночки. С семьей на шее не пропутешествуешь как душе угодно и не оторвешься так, чтоб стоящую картину написать. Только и остается, чтоб продаваться направо и налево, были бы покупатели. — То есть женщины и дети препятствуют полноценной жизни и творчеству? — Не надо мне сексизм приписывать, своих грехов хватает. То же самое относится и к теткам. У всех великих теток прошлого если и были мужья, то чисто номинальные, поскольку раньше без них было не обойтись, ну еще и как источник материальных средств. Блаватская, Дэвид-Ноэль — все они покинули мужей через несколько месяцев после брака, с тем чтобы никогда больше с ними не увидеться и в дальнейшем только вытягивать из них бабки для своих путешествий. Да еще надо выяснить, насколько эти мужья соответствовали своему званию. Блаватская в письме к одному русскому генералу грозилась предоставить при личной встрече вещественные доказательства своей непорочности, подчеркивая, что именно ему окажет эту честь в знак глубокого к нему уважения. Когда она писала это письмо, ей было уже за сороковник, а замуж она вышла чуть ли не шестнадцати лет. — Чего ж она тогда выходила? — Это она тоже объясняет: у мосье Блаватского была лучшая в окрестностях библиотека, а тогда, сами понимаете, незамужней девушке не приличествовало ходить к холостому мужчине читать книги, да и замужней за другим тоже. — Не знаю, из всех этих дам наиболее заслуживающей доверие мне кажется Дэвид-Ноэль. У нее были действительно серьезные исследования. — Блаватской трудно верить — многие из ее утверждений так просто не проверишь. — А как же все эти наши русские женщины, которые в начале этого века переженились на многих европейцах и из каждого сделали по мировому имени? — Так у них иного выхода не было! Они же видели, как до них поносили и обливали грязью Блаватскую и компанию. Или полностью вкладываешься в мужа и через него реализуешься, или тебя обзывают шлюхой и всю жизнь ты терпишь лишения. — Женщины вообще стойкий народ. И живучий — в хорошем смысле этого слова. Я сейчас регулярно езжу в Чернобыль — раз в три месяца… — Зачем? — Ну как сказать… Если это риторический вопрос, то проедем. — Я искренне — тебе делать больше нечего? — Хорошо, раз искренне, — отвечу. Мне просто как-то в один прекрасный момент осточертела эта жизнь. Сам знаешь, у меня года три назад были вернисажи в Европе, и вроде я там успешно продавался, пару картин даже один японец приобрел — какие еще знаки признания нужны художнику. А мне, по