нимаешь, вся эта долбаная жизнь не в радость. Ну, думаю, нарисую еще сто картин, еще три японца купят, поживу еще в десятке пятизвездочных отелей, куплю еще пять костюмов от «Версаче» и сто пар ботинок «Прада», а дальше что? Выпью еще тысячу бутылок лучшего шампанского, обмажусь с ног до головы черной икрой, будет у меня еще сто девок, и все — модели, когда есть деньги, чего не купишь! Но дальше-то что? Вы не чувствуете, что этот мир провонял до основания? Что его давно пора взорвать к чертовой матери? Что все покупается и продается! Никому нет дела до другого. Вот ты говоришь, что у тебя вопрос не риторический, а я-то знаю, что спросил, чтоб только языком почесать. А сейчас не знаешь, куда глаза отвести. Ты же не ожидал, что я стану так обстоятельно отвечать. Какой кошмар! — у него есть эмоции! И он даже не старается их скрывать! Да он просто болен — его надо изолировать от общества. В наш век демонстрировать чувства — признак плебейства или дебилизма, или душевной болезни. Как же — все такие cool, Аль Пачино и Шварценеггер в одном лице, только еще и умные, если нам покажется, что мы проявили излишек чувств, то тут же и сами моментально обосрем его, пока другие не успели. — Ой, как я вас понимаю! Я помню, у меня то же самое было в Париже. Я поехала туда с деньгами приличными, заработанными тяжелым трудом, думала наконец-то воспользоваться заслуженным отдыхом. Денег было столько, что я себе ни в чем не отказывала. Поверите, я скупила все Шанс-Элизе, вот просто гуляла, разглядывала витрины, как что приглянулось — тут же не раздумывая брала. И квартира у нас была такая шикарная в престижном районе. И вот я как-то пережила в точности то же самое, что и вы, если понимаете, что я имею в виду. Я тоже через это проходила. Подождите, как же это было? А! помню как сейчас — у меня был такой шкаф-стенка — во всю стену в коридоре, и что же я такое делала? — помню — как раз пыль с телефона вытирала на кухне и взгляд мой попал на этот шкаф, а там внутри висели мои платья все по цвету — от темно-красного до розового, от синего до голубого — я их так по оттенкам расположила, смотрю и думаю — и зачем мне все это надо? — я не хожу на парти, на которые могла бы их надеть, меня не приглашают, ни подруги у меня нет, перед которой я могла бы покрасоваться, и тут только я поняла — не нужен мне этот Париж, собрала чемоданы и вернулась обратно. — Сестренка, ну о чем ты таком говоришь? Вот и живи после этого среди таких людей! Но я эстет, красивых способов самоубийства практически не существует — ни броситься вниз с высотки, ни отравиться, ни утопиться я не могу себе позволить. — Можно еще забраться в горячую ванну и вскрыть вены. Тогда вполне приличный вид бывает. — А кровища? Нет, это не для меня. Я решил съездить в Чернобыль, а затем медленно угасать от лучевой болезни. От нее люди довольно сносно выглядят, только чуть бледнее против обычного. — Это ты так думаешь. У них волосы выпадают, и опухоли всякие на видных местах возникают. — Ну теперь-то мне уже по фиг. Дело сделано, и я знаю, что когда-нибудь умру, в точности как и вы, только разница в том, что вы об этом как бы не знаете. Хотя вот она — погибла раньше меня без всяких там чернобылей. Зуб даю — для нее это было полнейшей неожиданностью. А я могу хоть сейчас помереть — и не удивлюсь этому — я готов. И вы не удивитесь после того, как я вам про Чернобыль рассказал. Хотя ни для кого не секрет, что человек смертен, но мы думаем, что это касается кого угодно, только не нас и не наших близких. — Кто это из великих сказал: «То, что человек смертен, это еще полбеды, плохо, что он иногда внезапно смертен»? — Не знаю, кто сказал, но это полнейшая чушь. Покажите мне человека, который не внезапно смертен. Даже для самоубийц их смерть наступает внезапно. Вот только, может, эти азиатские мистики, о которых вы давеча рассказывали, приходят к смерти сознательно. — Я думаю, что она тоже это сделала полусознательно. Я не хочу сказать, что это было самоубийство, но в принципе, ей давно уже было наплевать, на каком она свете находится. Я хочу сказать, что она уже с год как не различала, на том она свете или на этом. — Я понимаю, о чем ты хочешь сказать, — другими словами, она была сломленным человеком. — Что вы такое городите, девчонки? С чего ей быть сломленной? Посмотрите, как она жила — и машина, и отдельная квартира, и полный комплект родителей, и здоровье, и красота. Чего еще человеку надо? И друган у нее симпатичный. Я, правда, неблизко его знаю, но сразу видно — наш человек — не алкаш какой-нибудь, и с мозгами вроде полный ажур, и, я слышал, вроде он при деле. Или он, может, извращенец какой? Или он ее поколачивал? — Ну вот какой ты грубый! При чем тут это? Просто некоторые люди устроены тоньше, чем ты. У них нет такого панциря, просто сама жизнь их ранит. — Вот тут ты пургу порешь. Я так скажу — я тоже был такой ранимый, футы ну-ты — не притронься, пока не съездил в Чернобыль. Поначалу мне было просто интересно — думаю, все равно помирать, так посмотрю места, которые для других опасны, — что там делается. Может, и ничего, но все равно интересней, чем когда многие едут в Калифорнию или Швейцарию помирать — вот уж где со скуки подохнуть можно. Приезжаю туда — действительно, красотища. Там загороженная опасная зона, куда нога человека уже лет восемь не ступала. Леса вновь стали почти девственными, прямо джунгли такие. Все растения так разрослись, может быть, от облучения — простой подорожник был мне по пояс. А наши северные деревья разрослись, как лианы. Мне приходилось палкой пробивать себе путь. Кругом — ни души. Я голышом в речке купался, рыбу ловил. Рыба так разленилась и разъелась, что я ее голыми руками брал. В лесу малина, земляника — величиной с картошку. Дикие коровы по лесу бегают. Видал и двухголового теленка. Потом неделю в себя не мог прийти от потрясения. Но это ладно, но лягушки там — полный атас. Ничего омерзительнее чернобыльских лягушек природа еще не выдумывала. Это я вам как художник ручаюсь. — При чем тут природа, это человек. — Человек, конечно, помог посильно, я не спорю, но я что-то еще не видел, чтоб человек самостоятельно сотворил хотя бы самого малого микроба. Природа показала, что бывает, когда мы вмешиваемся в творчество, и я вам скажу — это было сильно. Зрелище не для слабонервных. Это такие твари размером с откормленного кролика, такого минус-цвета. Полное отсутствие цвета, если вы можете такое представить. Я пытался определить оттенок, но они покрыты густым слоем дурно пахнущей слизи, которая преломляет свет так, что возникает иллюзия пустоты. Мы же привыкли, что все отражает свет, а эти лягушки его поглощают. Их как бы нет, если бы не запах и еще огромные черные опухоли, разбросанные по телу. Они неподвижно сидят на месте и издают могильное кваканье. Я пробовал их писать, но не мог довести до конца, я весь покрывался потом, до дрожи в руках, по-моему, они меня гипнотизировали взглядом. А по памяти ничего не выходило, вот если кто придумает, как передать это отсутствие цвета, то озолотится. Это искусство будущего. Скоро и люди такие появятся — ходячие черные дыры. Но это был не последний сюрприз, меня там ожидающий. Когда я пробрался через лес к брошенным деревушкам, я увидел, что над некоторыми домами клубится струйка дыма, хотя вся эта территория огромным диаметром, включая лес, реку и бывшие угодья, огорожена колючей проволокой, на которой черным по белому написано: «Проход воспрещен. Опасно для жизни». И для наглядности еще пририсован череп со скрещенными костьми. Я заинтересовался, думаю: вот, опять я не первый, такие же, как я, уже пробрались сюда и создали коммуну. Постучался — открывает древняя такая бабулька. Я говорю: «Бабушка, что ты здесь делаешь, тут опасно находиться». А она: «Э, сынок, мне уж недолго осталось, куда я пойду от своего дома, своего хозяйства». Оказалось, что многие бабульки втихомолку вернулись, положив на запрет государства. Они говорили, что взамен им предложили какую-то общагу из вагончиков в городе, а что они там потеряли — всю жизнь привыкли трудиться, а там надо было сидеть сложа руки. И потом, их всех замучила тоска по дому. Они сказали, что все бабульки, которые не решились вернуться, так уже и померли с тоски. А эти там радостно жили. Чего? — нет, дедов что-то было маловато, деды все вымерли: раз, два и обсчитался. А бабульки как вторую жизнь обрели. Земля стала вдесятеро больше прежнего урожая давать, говорили они, только успевай собирать да солить-мариновать. А грибы какие были! — Ты что, совсем рехнулся? Надеюсь, ты эти грибы не ел? — Еще как ел! Я там единственный нормальный мужик на всю округу был. Ты бы видела, как бабульки вокруг меня суетились, открывали все заветные припасы, накладывали побольше и умильно смотрели, как я ем. Они все по внучатам своим скучали, а тут я им дал такую возможность оторваться. Они на меня наглядеться не могли, неужели я стал бы их обижать отказом? — Ты прямо как Будда. Он тоже умер из-за нежелания обидеть в возрасте восьмидесяти четырех лет. Будда пришел в гости к одному бедному крестьянину, у которого не было ничего для угощения, кроме куска несвежей кабанины. Будда не употреблял мяса, как вы знаете, ну и относительно качества продукта у него были сомнения, но он не мог обидеть отказом и съел угощение, зная, что отравится и умрет. — Я, в отличие от Будды, поехал туда именно с этой целью. А тут еще такой приятный способ, такие вкусности и старушек порадовал. Что еще надо? Единственное, чего там не хватало для полного счастья — догадайтесь, — чего? — Телок? — Телки там были какие хочешь, даже двуглавые — вам такие и не снились. А от баб я и здесь устал. Ну так? — Водки? — Мои бабульки гнали самогон, вполне приличный. Ну же, напрягите мозги! — Больше фантазии не хватает. Тебя послушать — так там был рай небесный на земле. Чего в раю может не хватать? Бога? — Хлеба! — дырявая твоя голова! У старушек не было сил обрабатывать поля и собирать пшеницу. Ее же потом надо толочь, это адский труд, если нет механизации. Бабульки уже столько лет нормального хлеба не пробовали, делали какой-то по старинке из отрубей и картошки. Они сказали, что многое бы отдали за краюху хлеба. Я и сам там пробыл с месяц, а почувствовал его нехватку, так что, когда приехал в Москву, первым делом направился в булочную, купил буханку и прямо так, целиком, сжевал на улице. Хлеб ничем не заменить. Я когда через два месяца вернулся обратно, привез с собой два огромных чемодана, набитых буханками. Поверите, еле дотащил, хотя силой Бог не обидел. Я теперь к ним каждые два месяца езжу, завожу хлеб. Вот изготовил сейчас несколько картин на продажу — они должны хорошо пойти на Западе, куплю тогда уазик и буду на нем к ним гонять, так значительно проще будет. — Хорошо устроился, — столько бабушек, и все для тебя одного. Возьми меня в следующий раз с собой, я тебе помогу чемоданы таскать. У меня есть большой походный рюкзак, туда много буханок влезет. — Ну поехали, мне не жалко. Там бабушек на всех хватит. Я уже пятый год езжу. Если только ты не собираешься наложить в штаны от страха облучиться. Я сам уже и думать об этом забыл. У меня другая цель в жизни появилась. А вы говорите: сломлена, сломлена… Конечно, если будешь только о себе думать, сломаешься. Такой тяжести еще никто не выносил. А как начнешь заботиться о других — не успеешь оглянуться, как все твои высосанные из пальца проблемы как рукой снимет. Если только действительно начнешь заботиться