В пятницу Стерн утренним рейсом вылетает на встречу и оказывается в Бостоне как раз вовремя, чтобы успеть на переговоры, которые должны пройти в Институте онкологических исследований Дана-Фарбер на Бруклин-авеню. Институт расположен на обширной территории медицинского факультета и больничного комплекса Гарвардского университета в Кенморе, недалеко от Фенуэй-Парк. Биографию Катеба Стерн изучил в самолете. Он алжирец, выходец из богатой мусульманской семьи с высоким социальным статусом, члены которой переехали во Францию в разгар Алжирской войны. Хотя для Катеба родными языками были арабский и французский, он нашел свое место и прижился во вселенной медицинских исследований, чьи обитатели общались на универсальном языке науки.
Стерн полагает, что, как и у него самого, у Катеба должно быть кое-что общее с Кирилом благодаря их эмигрантскому прошлому. Одногодки Кирил и Катеб учились в Гарварде в одно и то же время. Кирил попросил Стерна передать от него Бедуину привет и наилучшие пожелания, что было весьма уместно. В Гарварде, по словам Кирила, они с Катебом дружили, но никогда не были по-настоящему близки. При этом оба показывали одинаково блестящие результаты в учебе.
Кабинет, в который провожают Стерна, по всей вероятности, является для Катеба неким «временным пунктом дислокации», расположенным рядом с его лабораторией – видимо, она представляет собой и часть его владений, относящихся к медицинскому факультету. Это комната размером примерно восемь на десять ярдов. Сразу видно, что ее обитатель занят решением серьезных проблем, и его мало занимают бытовые детали и атрибуты, не очень-то соответствующие его звездному статусу. Катеб вернулся в Гарвард всего несколько месяцев назад, после переезда в окрестности Бостона, где живут его дети и внуки. В углу кабинета громоздится целая гора картонных коробок, высотой превосходящая рост Стерна. На письменном столе установлены два огромных монитора. Книжные полки, устроенные вдоль стен и почти доходящие до потолка, плотно забиты кипами не слишком аккуратно сложенных бумаг.
Катеб, одетый в длинный белый халат, стремительно входит в кабинет примерно через минуту после того, как Стерн успевает расположиться на жестком пластиковом офисном стуле с ножками из нержавеющей стали. Небрежно пожав адвокату руку, хозяин кабинета тут же усаживается за стол, чтобы взглянуть на один из компьютерных мониторов. Почти сразу становится ясно, что он пытается вспомнить, с кем именно у него была назначена встреча.
– Стерн или Стейн? – переспрашивает он, когда его гость представляется.
– Стерн.
– Просто я помню, что кто-то назвал вас Стейном. Дело касается Пафко, верно?
Катеб всего на несколько лет моложе Стерна, но при этом все еще строен и энергичен. На нем очки в тяжелой черной оправе, над которой виднеются густые, словно беличий хвост, тронутые сединой брови. Профессор смугл, у него длинный, выдающийся вперед нос и черные глаза, в которых легко угадывается мощь его интеллекта.
Стерн объясняет причину своего визита. Он коротко излагает сложившуюся ситуацию, опуская неприятные подробности, а затем просит доктора Катеба приехать в округ Киндл и выступить на суде в качестве свиде-теля.
– Так вы адвокат и представляете сторону защиты? – уточняет Катеб.
– Именно так, – подтверждает Стерн.
– Моя помощница сказала мне, что вы прокурор.
– Прошу извинить. Надеюсь, я не сказал ничего такого, что могло бы ввести ее в заблуждение.
– Не важно, – говорит Катеб. – Вы здесь, и это главное. Я бы поговорил с вами более обстоятельно, если бы у меня было для этого время. Скажите, что именно вы хотите знать, Стерн?
Стерну кажется, что они с Катебом в чисто личном плане понравились бы друг другу, если бы у них была возможность познакомиться поближе. Адвокат видит в этой ситуации одну из трагических особенностей старости – с годами человек начинает все отчетливее понимать, как много хороших и интересных людей прошли по жизни мимо, и ему уже никогда больше не представится возможность с ними пообщаться.
Учитывая, насколько Катеб занят и сколько всего ему приходится держать в голове, Стерн невольно восхищается тем, как быстро он вникает в суть вопроса. Это видно по его лицу. Он слушает адвоката очень внимательно. Стерн объясняет, что выдвинутые против Кирила обвинения могут нанести серьезный ущерб его безупречной репутации.
– Хорошо, – останавливает его Катеб и на секунду кривит губы, словно пробует на вкус слова, которые собирается произнести. – Стейн, вы сказали?
– Стерн.
– Да, Стерн. Извините. Так вот, Стерн. Я не думаю, что смогу вам помочь.
– Понимаю. Просто я надеялся, что, учитывая, сколько времени вы работали в одной и той же области с Кирилом, как связаны между собой были ваши карьеры, вы могли бы сказать что-то в его пользу. Он непростой человек. Знаете, мне кажется, он считает, что вы ему очень симпатизируете.
– Симпатизирую? Я всегда наслаждался общением с ним. Он такой пройдоха. Очень забавный человек. Мы с ним как-то раз застряли в аэропорту О’Хэйр. Рейс отложили на девять часов. Мы оба летели в Дели. Он купил бутылку «Джонни Уокера» с синей этикеткой в одном из баров и все время меня смешил. Замечательный рассказчик, просто замечательный. А может, мне так показалось, потому что я здорово напился. Да, так вот – мне всегда было очень приятно общаться с ним. Всегда. Но ученый он дерьмовый.
Стерн, который никогда не любил крепкие выражения, не может скрыть своего изумления:
– Человек, удостоенный Нобелевской премии?
– Да, даже с Нобелевской премией. В нашей жизни всегда есть люди, которым призы и победы достаются не по заслугам. Везде, в любой области человеческой деятельности такое случается. Верно? Он не единственный. Вы, к примеру, наверняка знакомы с многими успешными адвокатами, которые по большому счету являются круглыми идиотами. Разве не так?
– Вы считаете, что Кирил был недостоин Нобелевской премии?
– Так оно и есть. Во всяком случае, на мой взгляд.
Стерн чувствует, как в душе у него закипает возмущение, но он старается этого не показать.
– Насколько мне известно, ваше открытие – то, которое независимо друг от друга сделали вы, доктор Марчетти и Кирил, – было опубликовано практически одновременно в 1982 году.
– Да, это правда. Но каким образом Пафко этого добился? Он определенно напал на след онкогена, то есть генетических причин возникновения рака. Многие из нас находились на этой стадии исследований. Но посмотрите внимательно специальную литературу. Посмотрите, что там публиковал Кирил незадолго до того, как было экспериментально установлено наличие мутировавших RAS-белков в злокачественных опухолях легких? Вы не увидите там ничего, что можно было бы считать предвестником открытия. Мы, специалисты, работающие в одной и той же весьма специфической сфере, какое-то время пребывали в убеждении, что рак, развивающийся в человеческом организме, является продуктом ретровирусов. Но потом выяснилось, что это не так. Поэтому мы стали копать в других направлениях. К концу 70-х мы научились целенаправленно добиваться возникновения онкогенных факторов в RAS-белках в организмах мышей. Когда мы обнаружили, что аналогичные изменения характерны для клеток в человеческих раковых опухолях, это был настоящий прорыв. Мы выяснили, что является главным виновником возникновения онкологических заболеваний – RAS-белки. Если точно, то кодон-12, часть цепочки ДНК в молекуле. Это было установлено нашими исследованиями – моим и Елены. Ну и Пафко, конечно, если вы очень хотите назвать это его работой.
– Я не понимаю. Разве Кирил не проводил соответствующих экспериментов?
– Нет, эксперименты и исследования в Истоне определенно проводились. Но протокол исследований, в ходе которых было сделано открытие, он своровал.
– Каким образом? У кого, откуда?
– У меня. Отсюда. В прежние времена Пафко частенько навещал своих старых гарвардских коллег и знакомых. Документы лежали на моем столе, а потом исчезли. Не могу сказать, что я в то время много раздумывал по этому поводу. Я вечно все клал не на место. Одна из причин того, что я в свое время, через несколько лет после той пропажи, напился с Пафко в аэропорту О’Хэйр, состояла в том, что я надеялся – будучи под градусом, он признается в краже. Но он хитрая бестия. Когда я спросил, каким образом ему пришла в голову мысль провести серию экспериментов, результатом которых стало открытие, особенно с учетом того, что его предыдущая работа не создавала предпосылок для этого, он рассмеялся и сказал что-то вроде «у нас, у гениев, не всегда можно все объяснить». Разумеется, это была чушь, вы уж извините.
– И вы молчали все эти годы?
– Некоторые из коллег знают о моих подозрениях. Но уж кого-кого, а вас как юриста, мистер Стерн, ни в коем случае не должно удивлять мое молчание. Если бы я оспорил право Кирила на авторство открытия, это привело бы к многолетним дрязгам – как в судах, так и в научных журналах. Вся моя жизнь превратилась бы в борьбу с Пафко – у меня просто не осталось бы времени на научные исследования. И потом, какие реальные доказательства своей правоты я мог представить? Тем не менее я убежден в своей правоте. Кирил мне завидовал, это чувство просто сжигало его. В конце концов я остался здесь и продолжаю заниматься наукой, а он в итоге оказался где-то у черта на куличках.
Катеб, по-видимому, имеет в виду округ Киндл. Стерн морщится, но ничего не говорит. Ему хорошо известно о граничащем с шовинизмом высокомерии жителей Восточного побережья, которые говорят о таких местах, где живет Стерн, так, будто эти места находятся в третьем или четвертом круге ада.
– И я думаю, что рассудил правильно, – добавляет Катеб. – Вы полагаете, есть какая-то разница, скольким людям одновременно присуждается Нобелевская премия за одно и то же открытие, двум или трем, если не считать необходимость делить деньги? Я полагаю, мне очень повезло. А что касается Пафко, то я считаю, что ему вынесла приговор сама жизнь.