– Потому что я не стал бы добиваться от него правды?
– О какой правде вы говорите, Сэнди?
– Разумеется, по поводу Лепа.
Донателла, чьи манеры изящны и безукоризненны, изо всех сил пытается не подать виду, что удар попал в цель. Однако при упоминании имени ее сына она все же на мгновение отводит глаза. Она вытягивает вперед руку с тяжелой серебряной ложкой и, держа ее над блюдом из лиможского фарфора, на котором разложен десерт, говорит:
– У меня есть просьба, Сэнди. Личная просьба.
Стерн понимает, что сейчас ему станет ясна цель, с которой его пригласили на ужин. Он кивает, имея в виду лишь то, что готов выслушать собеседницу.
– Пожалуйста, оставьте милого Лепа в покое, – говорит Донателла. – Он замечательный сын, блестящий ученый и прекрасный отец. Он пережил ужасное время. Теперь ему понадобятся годы, чтобы оправиться.
Если над Иннис разверзнутся небеса и прокуроры вырвут у нее правду, думает Стерн, Лепа ждет кое-что похуже того ужасного времени, которое он пережил. Но у него отличные юристы, и, если они когда-нибудь услышат историю Иннис о роли Лепа в деле его отца, они сразу же поймут, что доказать ее нечем и что того, кто ее рассказал, легко обвинить в лжесвидетельстве. Мозес – человек слишком ответственный и щепетильный, чтобы пытаться выстроить обвинение – во всяком случае, если Леп будет сохранять хладнокровие и не станет противоречить самому себе. С учетом всего этого Стерн прекрасно понимает, почему команда юристов, работающая на Лепа, посоветовала ему держаться от него подальше.
Пока Стерн размышляет, Донателла пристально наблюдает за выражением его лица.
– Я должен обсудить с Лепом один вопрос, – говорит наконец старый адвокат. – Это необходимо лично для меня. Я не собираюсь обсуждать с ним улики против Кирила – базу данных и прочее. Ничего подобного. Но мне нужно, чтобы мы с ним поговорили лично и наедине. Я требую этого – при всем уважении. Мне бы очень не хотелось отправлять к нему домой представителей полиции округа Гринвуд. Он поймет, что я имею в виду.
Стерн делает небольшую паузу и, видя, как в темных глазах Донателлы появляется настороженность, а затем и явная тревога, опережает ее фразой:
– Пожалуйста, не спрашивайте ничего.
– Сэнди, но вы обещаете, что это не навредит Лепу?
Ответить на этот вопрос Стерну нелегко.
– Мне очень жаль, Донателла, но, боюсь, я могу пообещать лишь одно: если он со мной не встретится, то проблем у него станет во много раз больше. Разумеется, если мы с ним поговорим, я приму во внимание, что он сын моего близкого друга, отношения с которым я очень ценю. – С этими словами Стерн протягивает руку и накрывает ею ладонь Донателлы жестом, который можно, пожалуй, назвать ободряющим. – Но если Леп будет меня избегать или попытается скрыть от меня правду, я сделаю то, чего он боится.
Донателла едва заметно кивает и переводит взгляд на стоящий в центре стола тяжелый серебряный подсвечник с зажженными свечами.
– А теперь я хочу задать вопрос вам, Донателла, – продолжает Стерн. – Я понимаю, что вы рекомендовали Кирилу нанять меня, поскольку думали, что я вряд ли стану советовать ему подставить его сына – ведь я знал Лепа еще ребенком. Но это не вполне объясняет готовность Кирила рисковать своей свободой – тем более что ему в том числе было предъявлено и обвинение в убийстве, и он знал, что по этому пункту он точно ни в чем не виноват. Меня это удивляет еще и потому, что раньше он не демонстрировал готовности сдерживать себя ради Лепа.
– Ах вот вы о чем, Сэнди. Ну тут все просто, – говорит Донателла.
Стерн, однако, ждет объяснений. Его собеседница снова берет в руку ложку и внимательно ее разглядывает, вертя ее в пальцах с узловатыми подагрическими суставами. На ее губах появляется улыбка – похоже, это один из тех редких моментов, когда она по-настоящему довольна собой. Температура воздуха в доме поднимается. Из-за шелеста отопительной системы Стерну становится трудно слышать слова Донателлы, которая теперь говорит почти шепотом. Адвокату приходится наклониться к ней поближе.
– Я сказала Кирилу, что если он попробует взвалить часть вины на Лепа, то я буду на стороне сына – даже если это будет означать, что мне придется свидетельствовать против мужа. Закон? Ну я в этом ничего не понимаю. Но Леп, скажу честно, Сэнди, заслужил возможность отомстить отцу.
Разумеется, это была месть и за мать тоже, которую Кирил планировал бросить в одиночестве на старости лет. Стерн раньше не понимал эту часть мотивации Лепа – в отличие от Донателлы, которая в свое время уловила ее мгновенно.
– Что бы Леп ни сказал, что бы ни «повесил» на отца, чтобы избежать ответственности, я бы под присягой подтвердила, что он говорит правду, и заявила бы, что Кирил сам признался мне во всем. Возможно, какой-нибудь блестящий юрист смог бы найти нестыковки в позиции обвинения и умудрился добиться того, чтобы Кирил остался на свободе. Но я не могла допустить, чтобы он выбрался из этой истории за счет Лепа.
Все на самом деле просто, как и сказала Донателла, – правда, это еще больше приоткрывает мрачную правду о ее браке с Кирилом.
Уже стоя у дверей, Стерн обнимает хозяйку. Вполне естественно, что он в его возрасте, прощаясь с близкими друзьями и знакомыми, задумывается о том, увидится ли он с ними когда-нибудь еще. Но в данном случае он точно знает: слишком уж многим невзгодам и неприятностям в жизни Донателлы он был свидетелем, чтобы она когда-нибудь еще захотела с ним встретиться. Когда дверь открывается, он подносит ее руку к губам, после чего решительно говорит:
– Прощайте, дорогая Донателла.
38. Другой доктор Пафко
Вечером следующего дня Стерн и Пинки, вернувшиеся из офиса, собираются усесться за стол и отужинать супом, когда звонит дверной звонок. Пинки идет открывать. Стерн слышит голос Лепа Пафко и встает как раз в тот момент, когда Пинки распахивает вторую, застекленную дверь и впускает сына Кирила в дом. На голове у него капюшон парки, края которого отделаны синтетическим мехом. Пинки, не произнося ни слова, ударяет одним указательным пальцем по другому, словно чиркает спичкой о коробок. Жест выглядит смешно, но Леп останавливается как вкопанный, наткнувшись на свирепый взгляд, которым буквально сверлит его Пинки. Стерн движением головы дает внучке понять, что ей лучше уйти, и Пинки исчезает, так ничего и не сказав.
Стерн опять-таки жестом приглашает Лепа пройти в гостиную. Это единственное помещение в доме, где Стерн чувствует себя немного не в своей тарелке. Он никогда не испытывал никакого дискомфорта от того, что продолжал жить в доме, где раньше они жили вместе с Хелен, и даже спать в их кровати. Более того, ему кажется, что он чувствует ее присутствие, и это ощущение ему нравится. Гостиная – другое дело. Даже при жизни Хелен эта комната представляла собой что-то вроде мавзолея. Она была отведена для гостей, и в ней всегда царили сияющая чистота и порядок. Хотя у них со Стерном скопилось много старой мебели из прежней жизни, Хелен, настояла на том, чтобы для гостиной закупили новую. После того как комнату отделали и обставили, ее почти не использовали. Дело в том, что сама Хелен в помещениях, где интерьер вызывал ощущение парадности, всегда чувствовала себя неуютно. В ней самой никогда не было даже намека на скучную официальность. Стерна всегда подкупало нежелание Хелен следовать стандартным представлениям о том, как именно должны жить и вести себя люди их статуса, во многом благодаря ей и он сам стал придерживаться такой же жизненной позиции.
Что же касается гостиной, то вообще-то это довольно приятная и просторная комната с камином, очаг которого с внешней стороны облицован малахитом. Но, находясь здесь, Стерн всегда чувствует себя гостем. Тем не менее сейчас с учетом того, что Пинки, кажется, готова обеими руками вцепиться Лепу в горло, будет куда безопаснее поговорить с ним именно здесь, а не в малой гостиной, находящейся рядом с кухней, где расположилась девушка. Там Леп наверняка будет ощущать на себе ненавидящий взгляд Пинки.
Стерн предлагает Лепу чего-нибудь выпить. Тот просит принести ему стакан воды без льда. Стерн возвращается на кухню.
– Оставь меня наедине с ним всего на минуту, – просит Пинки, глядя на экран своего телефона, – и я вышибу все дерьмо из его ученой задницы.
Девушка уступает Лепу в росте по меньшей мере восемь дюймов и весит на добрые семьдесят фунтов меньше, чем он. Но если бы Стерну пришло в голову держать пари по поводу исхода их стычки, он поставил бы на свою внучку.
– Ты очень храбрая, Пинки. Если мне понадобится твоя помощь, я тебя позову.
Вернувшись в гостиную, Стерн ставит стакан с водой на кофейный столик перед Лепом. Лицо гостя выражает отчаяние и безнадежность – как у заключенного, который знает, что сейчас его будут допрашивать, а допрос может в любой момент смениться пытками. Он не стал снимать свою парку – только откинул назад капюшон и расстегнул молнию. Сидит он на самом краешке дивана. Очевидно, что он готов сорваться с места и броситься к двери, а потому старается сделать так, чтобы ему ничто не могло в этом помешать.
– Донателла сказала, что вам нужно со мной поговорить.
– Полагаю, ты знаешь, по какой причине.
От природы Леп весьма привлекательный мужчина со светло-русыми волосами и приятным лицом. Но сейчас черты его лица заметно заострились, и вообще вид у него довольно изможденный – судебный процесс дался ему нелегко, что неудивительно. Под глазами у него залегли тени, ноздри покраснели по краям. Неужели он плакал? Возможно. Не исключено, что за последние годы с ним это случалось довольно часто.
– Может, будет лучше, Сэнди, если вы просто скажете мне, что у вас на уме?
Леп, похоже, не собирается ни в чем признаваться, что никак нельзя считать обнадеживающим началом разговора.
– На уме у меня то, Леп, что ты пытался убить меня на шоссе.
Если исходить из того, что Донателла рассказала сыну, то есть что Стерн упоминал о возможности визита к нему полицейских округа Гринвуд, Леп приехал к адвокату, уже зная, какой будет тема беседы. Однако, несмотря на это, после слов Стерна глаза его словно стекленеют, а челюсть непроизвольно отвисает.