– Но вы же не были виноваты, – сказала Лена.
– Был. Как это не был? – Леонид Федорович достал из кармана коробок с «Зитой и Гитой», скрутил папироску, закурил. – Деньги-то тащили ко мне, и брал их не кто-нибудь… Я брал. И мы с Пальковым были в доле. На мое счастье, в то время в российской юридической практике еще не существовало прецедентов такого рода. Зато сейчас – существуют.
– И что вы сделали?
– Что я мог сделать? Продать офис, квартиру, мебель, библиотеку. Вот что я мог сделать. Сдать бутылки и макулатуру. Все. Но этого мало. Я не рассчитался даже с десятой долей долгов. А люди звонили и звонили. В конце концов даже друзья стали засылать ко мне разных «вышибателей».
Леонид Федорович встал, заглянул в кружку, где заваривался травяной чай. В сторожке сладко и свежо запахло малинником.
– Я ведь к чему это все говорю? – он обернул кружку газетой и поставил на табурет перед Леной. – Когда человек суетится, он сам себя… что делает? Правильно: калечит. Поэтому ты не суетись, Леночка. Обрадуешь милицию на неделю позже, подождет милиция. И Жора твой подождет. Скорее всего, он сам тебя искать будет. Ведь ему примерно известно, где тебя столкнули с поезда?
Лена неуверенно пожала плечами.
– Ну вот. Придет Жора твой сюда – а тебя нет. Представь себе такую картину.
– Вам просто не хочется оставаться здесь одному, – сказала Лена, осторожно пристраивая на кровать больную ногу. После ходьбы стопа разнылась с новой силой.
– Умная какая, – поразился Леонид Федорович. – Попей-ка вот лучше чайку.
У Леонида Федоровича имелся крохотный и, видно, не дешевый приемник «Сони-Уолд Бэнд» – по его словам, одна из немногих вещей, к которым он настолько привязался в своей «прошлой жизни», что не решился продать, когда рассчитывался с кредиторами.
Приемник он слушал только за завтраком, перед тем как уйти на промысел – экономил батарейки. В восемь тридцать «Вершина» передавала викторину для любителей классической музыки. Леонид Федорович угадывал как минимум девять лотов из десяти.
Сегодня утром первым номером давали что-то нервно-порхающее, из композиторов XX века.
– Прокофьев, Второй концерт для скрипки с оркестром, – хмыкнул Леонид Федорович в кружку с травяным чаем. – Аллегро модерато. Пять очков.
Лена молча завтракала на своей половине стола. Отдохнувшая за ночь нога перестала болеть, Лена была уверена, что сможет сегодня покинуть сторожку.
– «Арлезианская сюита» Бизе, менуэт, – определил Леонид Федорович второй лот. – Они за идиотов нас принимают… Десять очков.
Третьим был Гайдн. Гайдна Леонид Федорович не очень любил.
– Когда там будут давать нормальные призы, а не аудиокассеты и маечки с изображением Стравинского – честное слово, доберусь до телефона, и тогда эта «Вершина» у меня попляшет, – говорил он, прожевывая вареную картофелину. – Или пусть дают не кассетами, а деньгами. Ты только представь, Леночка: викторина выходит ежедневно, кроме воскресенья. Шесть дней в неделю. Кассета стоит доллар-полтора. В призовом комплекте их пять штук. Пять долларов в день, следовательно – тридцать долларов в неделю. Получается сто двадцать долларов в месяц. Неплохой заработок для бомжа, как ты считаешь?
– Почти как у вашего псих-менеджера, – ответила Лена. – Почему бы вам в самом деле не попробовать?
Давали четвертый лот. Леонид Федорович прислушался.
– Рахманинов, рапсодия на темы Паганини. Пятнадцать очков из пятнадцати возможных. А насчет попробовать, Леночка, – вряд ли. Вряд ли из этого что-то получится. – Он мотнул головой. – Даже могу сказать наверняка: не получится.
– Но почему? – удивилась Лена.
Леонид Федорович встал из-за стола, прикурил папироску из сухих дубовых листьев. С отвращением вытолкнул из себя желтоватый дым.
– Ездить за деньгами далеко, Леночка. Радиостанция-то в Питере.
Через полчаса, заработав сорок пять очков из пятидесяти возможных, Леонид Федорович отправился в дачный поселок собирать пустые бутылки и всякое полезное для хозяйства барахло.
А Лена принесла воду из дождевой бочки, заперла сторожку, приняла что-то вроде душа над ржавым тазиком. Затем почистила одежду, причесалась. Она решила, что лучше будет уйти вот так, по-английски, без прощания. Пришлось перерыть всю сторожку, прежде чем она нашла огрызок карандаша. Записка на клочке газетной бумаги получилась короткой: «Спасибо за все. Мне пора уходить. Лена».
В самую последнюю минуту она обнаружила, что в ведре осталось немного воды, а на столе осталась грязная посуда. И решила, что будет неудобно уйти, оставив все как есть. Вздохнув, Лена опустила грязные кружки и миски в ведро, взяла в руку кусок ветоши и зачерпнула мелкий песок из картонной коробки.
Дежурный слушал ее, не перебивая. Он лишь мрачнел с каждой минутой, перекладывал ноги с одного колена на другое и то и дело порывался ковырнуть в носу. Когда Лена закончила рассказ, милиционер помолчал еще какое-то время, то ли осмысливая услышанное, то ли ожидая новых подробностей. Потом кашлянул и сказал:
– Значит, так… Хорошо. Отлично. Коротко опишите все это на бумаге, а я сейчас вернусь.
Он встал, протянул ей несколько листков бумаги и ручку. Лена спросила:
– Может, вам что-то известно об Пятакове? В сводках, может, что-нибудь?
– Пятаков? Кто такой Пятаков? – удивился дежурный.
– Парень, который ехал со мной в одном купе. Я только что рассказывала…
– Ничего не знаю, – дежурный поспешно отступил к двери. – В общем, вы… В свободной форме. Без грамматических ошибок. Коротко. Внизу число и подпись. А я сейчас вернусь.
Оставшись одна, Лена сразу принялась за работу. Удивительное дело: по мере того, как страшные события последних дней выстраивались перед ней в виде стилистически нейтральных предложений, строк, абзацев – все это начинало казаться вполне заурядной чернухой, которой напичканы дешевые издания вроде кропоткинского «Частного детектива». Не хватает только фотоиллюстрации с обнаженной девичьей фигурой и двух-трех врезок, набранных крупным шрифтом: «Озверевшие бандиты приказали им молчать… Пока один затягивал удавку на шее Г., другой куражился, вливая водку в горло Е., а затем изнасиловал ее».
Чушь собачья. Лена вспомнила слышанные от подруг рассказы об ужасах судмедэкспертизы: каких-то пуговчатых зондах, мазках, экспертах-дегенератах… Сколько раз ей придется давать показания, повторять, уточнять, демонстрировать повреждения половых органов? Возможно, следователю еще захочется подшить к делу парочку-другую фотоснимков?
Лена густо покраснела. Нет, спасибо, обойдемся без сцен в духе «Истории О». Она быстро закончила писать, уже жалея о том, что обратилась сюда, в Конинское отделение милиции.
Спустя несколько минут дверь открылась, и в комнату вошел грузный майор. Лена сидела, покусывая кончик ручки, и смотрела в окно, на ее щеках высыхали следы слез.
– Майор Чичин, Александр Вадимович, – майор тяжело опустился на стул. – Что там у вас стряслось?
У него была низкая прямая челка по моде конца I века до н. э., щеки складками опускались на воротник. Лена отвернулась от окна.
– Я не помню, какое сегодня число, – сказала она, показывая на исписанный листок бумаги.
– Тридцатое, – буркнул майор.
– Спасибо.
Лена написала под заявлением «30 мая 1998 года» и расписалась. Значит, тридцатое. Просто замечательно. Месячные у нее должны были пойти двадцать восьмого или даже двадцать седьмого, она не помнила. Господи, неужели это.
Майор взял листок, скользнул по нему глазами, отложил в сторону.
– Итак. Ваша фамилия Лозовская?
– Да.
– Елена Станиславовна?
– Да.
Чичин замолчал, сосредоточенно глядя ей в переносицу. В глазах у него стояла глухая тоска.
– Значит, вы, Елена Станиславовна, утверждаете, что на вас напал. милиционер? Я правильно вас понял?
Созвонившись с кем-то из областного начальства, майор сообщил Лене, что завтра ее доставят в Петрозаводский ОВД, а до утра она разместится в доме Анисьи Крючковой, местной вдовы. Крючкова оказалась маленькой, как мышка, по-деревенски расторопной и приветливой старушенцией. Она натопила жаркую баню, по-быстрому перешила кое-что из белья на смену, а после бани выставила на стол огромную сковороду, где плавала в топленом сале семиглазая яичница в полметра диаметром. И еще был чай с сушками, а потом – постель, пахнущая сухой ромашкой. Лена пережила незабываемые минуты.
Она проснулась, когда окна были неопределенно серы, а снаружи стояла гробовая тишина. Сколько времени, неизвестно – может, часа три-четыре утра, а может, только полночь. Лене было все равно. Она встала, оделась, взяла в руку туфли и на цыпочках вышла на улицу.
Конино утонуло в густом тумане, дом на противоположной стороне улицы казался пришельцем из страшных гоголевских сказок. Лена обула туфли и пошла из деревни прочь. Вчера во время ужина она осторожно спросила хозяйку, как далеко находится трасса, оказалось, что через лес идти не больше двух километров. И еще по дрягве метров пятьсот (это по болоту, поняла Лена), там тропа обозначена по краям вешками.
В лесу туман был, как сметана, идти приходилось на ощупь, держа перед собой вытянутые руки. Вверху то ли луна, то ли солнце полоумное, не поймешь. Время от времени на болотах кричала выпь, рядом шорохи разные, иногда Лене чудилось, что кто-то дышит горячим, неприятным ей в лицо и бубнит низким голосом там, за деревьями. Потом поняла: это началась дрягва. На болотах туман был жиже, ветер разогнал седые клочья, а земля была топкой и холодной, кое-где в черных «окошках» блестел не растаявший с зимы лед. И там, внизу, что-то бубнело, грозило, жаловалось.
Но страха не было – двух ночей, проведенных в обществе бандитов, Лене было достаточно, чтобы никогда уже больше не бояться каких-то звуков, тумана и хлюпающей зыбкой почвы под ногами. Указывающих тропу вешек она не нашла, двигалась наугад. Вскоре услы