– …Кафан говорил, и потом Балчи говорил, они везут героин какому-то Сивому, – донесся из кресла голос Лены Лозовской. – Но ведь вы не Сивый, правда?
Паша подошел к Жоре, толкнул его в плечо и протянул рюмку с чем-то темным и ароматным.
– Пей, Пятаков. Кафан еще та жопа, его счастье, что сдох. А что касается Балчи, то он никуда не денется, зелена вошь, хоть из-под земли выцарапаю. У него, кстати, сто семьдесят тысяч, которые Владимир Алексеевич привез – ты в курсе? И три моих пакета с дрянью.
Жора молчал.
– Ничего, максимум через две недели Балчи ибн Хадуров будет рыдать и кататься по полу в этом самом номере. Я бы еще мог забыть, что он просрал мой товар и клиенты второй день сидят несолоно хлебавши. Но твой отец… – Паша поднял рюмку и залпом выпил. – Такие дела спускать нельзя.
– Я тебе не верю, – сказал Жора. – Ты не Сивый. Так не бывает.
– Я не Сивый, понял? – крикнул Паша шоферу. – Запиши где-нибудь.
– Ты не Сивый, – кивнул Сухарь, рассматривая ногти. – А я манекенщица.
Сказав это, он подошел к Жоре и коротким ударом уложил его на пол, словно соломенное чучело. Когда Жора попытался встать на ноги, пол закачался под ним, в глазах помутилось, и сервант, показалось, вдруг напрыгнул на него, как живой. Послышался вскрик, вокруг загрохотало.
Потом он открыл глаза и увидел над собой Пашино лицо, и ровные белые зубы, между которыми туда-сюда ездил серебряный мундштук.
– Ладно, родственник, я тут малость осерчал, ты извини. Южная кровь-кипяченка, сам понимаешь. – Большая влажная ладонь потрепала Жору по щеке. – Ну, а что вызволил мой товар у Лойда, за это спасибо, тут я у тебя в долгу. Мы с Леночкой уже обсудили кое-что, она заявила, что ты герой, Чингачгук-большой змей. И еще назвала одно место, где якобы спрятаны мешки. – Паша улыбнулся от уха до уха. – Теперь, Жора, я хочу, чтобы ты повторил вслед за Леночкой те же самые координаты. И всех делов-то.
Жора поискал глазами, но нигде не увидел Лену, ее здесь не было. Где-то далеко в порту прогудел корабль, солнце лежало на полу неправильным желтым прямоугольником.
– Леночка в спальне, – кивнул Паша. – С ней все в порядке.
– Что мне за это будет? – спросил Жора. – Если я скажу?
– Ты, кажется, хотел увидеть большой мир.
– Это потом. Сперва я хочу получить Балчи. Если, конечно, ты и вправду тот, за кого…
– Балчи? – перебил его Паша. – Зачем тебе Балчи?
– Не твое дело.
– Он мой работник, Жора. Своих работников я наказываю сам. Я могу понизить его в должности, могу закатать его в степь или наоборот – в заполярку. Но если я буду раздавать своих людей направо-налево или отстреливать, как бешеных собак, на меня никто не станет работать, даже мой личный шофер.
– А я мог бы продать порошок и получить кучу денег, а потом уехать куда хочу и без твоей помощи.
– Очко склеится с непривычки, – мрачно заметил Сухарь.
– Этот гад застрелил моего отца! – крикнул Жора. – А тебе начхать! Семья, понимаешь, родственники какие-то!.. Нет, ты боишься, что некому будет на тебя горбатить!
– Не надо так, – мягко сказал Паша. Он плеснул в Жорину рюмку из коричневой бутылки, сунул рюмку ему в руку. – Арманьяк, между прочим. Владимир Алексеевич сильно его уважал, никогда не закусывал, из принципа. Нет, Жора, семья – это святое, ее обижать нельзя, она одна на всю жизнь, от начала и до самого конца, это как родина. Но вот Леночка, например, – Паша потеплевшим взглядом посмотрел в сторону запертой спальни. – Красивая девушка, умница, отчаянная! Сто очков из ста возможных, произведение искусства. И ведь она никакая мне не родственница, верно? Не родственница. Что ты скажешь, если ей оторвет голову лебедкой в порту?
Жора опрокинул в себя арманьяк, не почувствовав никакого вкуса. Что он скажет? Да все скажет, что ни попроси: шоссе Петрозаводск – Москва, сто шестнадцатый километр, поворот на Кандаву и еще полкилометра по грунтовке. Все равно ничего он с этим порошком поделать не сможет, Сухарь прав. Разве только если самому себе вколоть все пятнадцать пакетов и подохнуть. Неостроумно… Или нет, еще: можно оставить этот проклятый порошок гнить в поле, или пусть гусеничный трактор его переедет, перемешает с землей и навозом. Так ему и надо. Он ведь еще запаянный лежит в пакетах, дрянь такая, никто его попробовать даже не успел, а десять человек уже накрылись: Ахмет, Шуба, Кафан, сержантик тот Воронько, потом Чебур, Валентин, рыжий Хлус, Клим, Сарыгин… Девять. Отец десятый. А вместе с Леной будет одиннадцать.
– Значит, в самом деле арманьяк? – спросил Жора, кивая на коричневую бутылку.
– Дю-пей-рон, – прочитал Паша на этикетке.
Жора взял бутылку, посмотрел: точно «Дюпейрон».
– А ты, значит, Сивый? Тот самый?
Паша подвигал бровями.
– Чего в жизни не бывает, голуба.
Жора сказал:
– Ну, тогда заряжай еще.
Сухарь, прокашлявшись, наполнил рюмки. Паша поднял свою и сказал:
– Я хочу выпить за всю нашу большую семью. За родню. За кровные узы. Чтобы нас становилось больше и больше, чтоб мы размножались, как микробы, и все люди в конце концов чтоб стали Белановскими и Пятаковыми. Тогда им легче будет договориться друг с другом. Как ты считаешь?
– Положительно считаю, – отчеканил Жора.
– За Леночку Пятакову. Я просто остолбеневаю от нее, Жор, это высшая лига. Кем, интересно, она будет приходиться мне, если вы, это самое?
– Двоюродной женой, – подсказал Жора.
Паша выплюнул серебряный мундштук и рассмеялся.
А в окно по-прежнему било солнце, желтый прямоугольник распластался на полу, на том же самом месте, и было совершенно очевидно, что через час, и через шесть часов, и через двадцать четыре он никуда не денется, будет лежать, если только не зарядит снова дождь. Пространственно-временная петля, понимаешь. Аномалия.
– …Итак, я внимательно тебя слушаю, голуба. В оба уха, – сказал Паша, отсмеявшись.
Глава двадцать третья
Полтора года спустя.
Мыс Нордаун, 72-й градус северной широты.
В темноте прогудели позывные УКВ-станции в Асберге: айн-цвай-драй, шесть утра, день рабочий начался, рыбакам вставать, селедкам – казни ждать. Жора разлепил глаза и стал смотреть в потолок и слушать, как бубнит не по-нашему радио, вылавливая отдельные знакомые слова, складывая их так и сяк. На побережье восточный ветер 22–25 метров в секунду, 8 градусов ниже ноля, секущий снег, буран.
Жора представил лодку, продирающуюся сейчас через темные волны к Порсангер-фьорду, и две согбенные фигуры в ней, совершенно закоченевшие. Ему стало не по себе.
Лена рядом заворочалась, открыла глаза.
– Вовкин проснулся, да?
– Нет, – ответил Жора. – Это радио. Опять шторм передают. Спи.
– Угу.
Она повернулась к нему задом, теплая и разморенная, пробормотала что-то по-норвежски, кажется «обними меня». И сразу уснула. Отличница, хмыкнул Жора.
Он полежал еще немного, вставать не хотелось. Это ж только говорится так: шесть утра, а на самом деле там ночь, долгая полярная тьма, так сладко было бы уснуть сейчас и продрыхнуть до самого апреля, как медведь. Но есть работа, график, груз, есть Сивый. И Вовкин есть – на него полярные чары не действуют. И щетина вон какая отросла, хотя брился всего семь часов назад. Тут и вправду в медведя обратишься, если не встанешь. Жора протянул руку и нащупал книжку на ночном столике, там между страниц упаковка с «моргаликами», он сунул одну таблетку в рот и сжевал. А теперь, ну-ка – айн, цвай, драй, подъем!
Бассейн на первом этаже, здесь семьдесят квадратных метров: «лягушатник» для Вовкина, взрослый бассейн для них с Ленкой и небольшой бар. Вода здесь тоже остыла – Жора забыл включить вечером бойлер. На поверхности плавает какой-то мусор. Холодно. Жора зарулил за стойку, плеснул себе полстаканчика виски, выпил, постоял, зевая и почесываясь, и отправился чистить зубы в ванную.
В половине седьмого он был умыт, выбрит и одет, и завтракал на кухне, одним глазом поглядывая в тарелку, другим – в телевизор, там главный тренер «Мальме» давал интервью. Вода для кофе как раз вскипела, когда снаружи донесся пронзительный автомобильный сигнал и крики. Жора вытер руки, достал из-за холодильника пятизарядный дробовик – здесь почти в каждом доме есть такой – и вышел на крыльцо. Сначала ничего не увидел: темно, метель. Потом из темноты проступила упакованная в «мордошлеп» фигура соседа Мортенсена, его усадьба находится в километре отсюда. Мортенсен был зол, как пещерный медведь, и орал что-то на своем «айн-цвай-драй». Жора разобрал только, что сегодня пятница, и, значит, его очередь расчищать дорогу к шоссе.
– Фашист недорезанный, – сказал соседу Жора. – Сына разбудил, наверное. Разверещался…
Мортенсен все равно ни слова не понимал по-русски. Жора вернулся в дом, обулся и набросил полушубок, прислушиваясь к сонному плачу, долетавшему из детской комнаты наверху.
– Лен! – крикнул он зычно. – Подъе-оом!
Теперь Вовкин не уснет, это точно, прохнычет до самого обеда. Жора спустился в гараж. Кроме «лендровера» и Ленкиной «иночетти» там стоял звероподобный снежный бульдозер, упасть и не встать, жуткая машина. Жора выкатил его на улицу, притормозил прямо перед сизым носом Мортенсена, а когда норвежец отскочил в сторону, опустил широкий скребок и спокойно погнал кипящую снежную волну к шоссе.
В девять пришел Гунар Вердруп, он из местных. Сивый платит ему не столько за работу, сколько за вранье, когда по воскресеньям в деревенской пивной заходит разговор об этой странной русской семье, что поселилась на вилле Эгге-Пер, и начинаются всякие расспросы, и Гунару Вердрупу торжественно подносят стаканчик, чтобы он растолковал обществу, чего они тут забыли, эти русские, – тот опрокидывает стаканчик в себя и принимается вдохновенно заливать, что, мол, да никакие они не бандиты, это ж и тюленю понятно, по крайней мере автоматов он там у них не видал, и гости к ним приходят порядочные, а вот то, что эта русская парочка замешана в каких-то финансовых аферах – это возможно, да, «пирамиды» там всякие, фальшивые авизо и прочая и прочая. Иногда общество интересуется, а почему это у русских мальчонка такой смуглый, с раскосинкой, ни на мать, ни на отца, ни на кого не похож? В таких случаях Гунар опрокидывает еще стаканчик, напускает на себя умный вид и говорит: эх, деревня! это ж русские, у них у всех кровь порченая, татарская, а еще этот Чернобыль… Скажите спасибо, мол, что не с рогами, вот так.