– Ладно, – сказала Арианна, растапливая улыбкой строгого официанта, который наливал нам вино, – хватит о грустном. Расскажи мне что-нибудь забавное, как та история про сослагательное наклонение и твое пьянство.
– Нет, – возразил я, – давай лучше уйдем. А то у нас появятся дурные привычки. Хочешь пройтись?
Она сказала, что готова на все. Мы вышли и побрели куда глаза глядят, то и дело останавливаясь перед освещенными витринами.
– Ах, – вздохнула она, увидев шелковое платье в яркий цветочек, сшитое как будто на нее, – почему ты не богат? Мне так нравится покупать платья!
Если у меня и была отдаленная возможность разбогатеть, то ресторанный счет отодвинул ее еще дальше. Я обнял Арианну за талию, и она послушно пошла со мной, пока мы не свернули на узкую улочку, где я остановился и положил раскрытые ладони на ее груди. Они были маленькие, твердые и робкие, прикрытые легкой блузкой. Арианна прислонилась к стене и очень серьезно посмотрела на меня.
– Пожалуйста, – попросила она, – будь со мной нежен.
Потом мы несколько раз медленно поцеловались, всякий раз чуть отстраняясь, чтобы взглянуть друг на друга. Стояла такая тишина, что было слышно, как течет под мостами вода.
– Пойдем ко мне, – сказал я.
Мы снова оказались в тени, и снова из тени раздался ее голос – сначала почти мрачный, потом искрящийся.
– Ты с ума сошел? – ответила она, смеясь. – Я не хочу заниматься любовью, ты разве еще не понял? – Она в последний раз легонько поцеловала меня в губы и сказала, хватая меня за руку: – Пошли, нам обоим полезно прокатиться.
– Ты сердишься? – спросила она, садясь в машину. – Не говори, что нет, прекрасно видно, что ты страшно сердит.
Она по-прежнему улыбалась, и если делала это, чтобы меня разозлить, у нее получилось. Не сказав ни слова, я достал с заднего сиденья Пруста. Судя по всему, книжку в руки не брали.
– Хочу кое-что увидеть, – вдруг объявила она, сворачивая к реке.
Направилась к кварталу, построенному в стиле Умберто Первого, и остановилась перед окруженной просторным садом двухэтажной виллой.
– Чувствуешь? – спросила, выходя из машины. – Это сирень.
Я хорошо знал этот запах, как хорошо знал и виллу. Виллу Сант'Элиа. Проезжая здесь в последний раз несколько лет назад, я заметил красное объявление о сдаче в аренду. Рамы перекрасили, сад выглядел куда ухоженнее. Все дышало спокойствием и сдержанностью, чего в мое время не было; вилла смотрелась совсем иначе. Теперь она мне не понравилась.
– Ну что, это, конечно, не Комбре, но вполне приемлемая замена, тебе так не кажется? – спросила Арианна. – Когда живешь в таком доме, хочется только слушать музыку, ухаживать за сиренью и варить варенье.
С музыкой она более чем угадала, но я не стал ничего рассказывать о рояле Сант'Элиа, к тому же в эту секунду над крыльцом зажегся фонарь. До нас долетел хорал Баха. Арианна прислушалась, вскоре на крыльце показался мужчина в рубашке. Высокий, проворный, с полукругом седых волос вокруг шишковатого затылка. Похож на Пикассо, только выше, моложе, жестче. Он постоял, оглядываясь, затем негромко свистнул. Из глубины сада сразу послышался шум гальки и лай, появились два дога, рванувшие вверх по ступенькам.
– Тихо, – сказал мужчина, сдерживая их напор. – Тихо! – повторил он резче; собаки сели, нетерпеливо поскуливая, пока он не протянул им угощение. – А теперь пошли прочь!
Собаки топтались на месте, а лившийся через открытую дверь баховский хорал становился все громче.
– Прочь! – повторил мужчина; собаки удалились, оглядываясь на него с бесконечной тоской, но он уже отвернулся, мгновение – и все кончилось: мужчина, собаки, свет, музыка.
Я взглянул на Арианну.
– Я приезжаю сюда каждый вечер, – призналась она.
– Зачем?
– Не знаю. Наверное, это такой ритуал, а с ритуалами живется спокойнее. Некоторые из-за этого ходят в церковь. А я приезжаю сюда.
– Кто это?
– Так, один художник.
– Для хорошего художника он слишком похож на Пикассо, – сказал я и в то же мгновение вспомнил увеличенную фотографию Пикассо на стене ее комнаты. Черт, значит, она повесила ее вовсе не из-за Пикассо. Меня переполняла ярость.
– Подбрось меня до машины.
– Прости, – удивилась она, – но тебе не кажется, что еще рано?
– Нет, я устал. А самоублажением займешься одна.
Ее взгляд стал напряженным.
– Мог бы обойтись без грубостей.
– Да, мог бы, – согласился я.
Больше ничего не сказал. Она тоже села в машину и резко тронулась. Когда мы добрались до старушки–«альфы», я сразу пересел, даже не попрощавшись. Арианна хотела что-то сказать, но передумала, хлопнула дверцей и рванула с места так, что завизжали колеса. Я же сидел в машине и смотрел, как она исчезает в конце улицы. Я был на пределе, если что, и направился прямо домой, чтобы не зависнуть в каком-нибудь баре. Первым делом включил радио, освободил от вещей кресло, придвинул его к настольной лампе, закрыл подушкой место, где сиденье было продавлено, положил сигареты так, чтобы легко до них дотянуться, и раскрыл книгу, стараясь подчиниться убедительному внутреннему голосу, которым мы читаем про себя. Если наши души непохожи, значит, и внутренние голоса непохожи; если они одинаковы, значит, и голоса одинаковы. Так или иначе, у каждого есть совершенный, никогда не фальшивящий, нетренированный голос – возможно, он был у нас еще до того, как мы с криком появились на свет.
Когда в дверь позвонили, мне показалось, что дом рушится. Эхо электрического разряда сейсмической волной распространилось в тишине. Я пошел открывать с колотящимся сердцем. Арианна стояла за дверью и улыбалась так, будто я был стариной Богартом.
– Вот это рев! – сказала она, указывая на звонок. – Я позвонила в единственную квартиру без имени жильца. – Зайдя в прихожую, оглядела себя в зеркале. – О! – воскликнула она, встряхнув волосами. – Я очень красивая. Ты не находишь?
Я не ответил, она пожала плечами и прошла в комнату, глядящую на долину.
– Вот, значит, где ты живешь, – сказала она, осматриваясь.
Вокруг царило запустение: из стен торчали розетки, ремни жалюзи свисали до самого пола, по углам – горы газет, телевизор почти погребен под кучей грязных рубашек. На дверных ручках висела пара штанов. Я снял их и швырнул за кресло, но она заметила, вышло только хуже.
– Вот, значит, где ты живешь, – повторила Арианна, продолжая осматриваться. – Не квартира, а берлога. Тебе никто не помогает? Прислуга или кто другой? – Она присела на кровать. – Ты что-нибудь скажешь или как?
– Да. Не нравится – можешь уйти.
Она напряженно застыла на мгновение, затем взглянула на свои странные часы.
– Прости меня, знаю, для визитов уже поздно.
Я заметил, что она успела снять туфли, ей пришлось встать, чтобы поискать их под кроватью. Тогда я подошел и обнял ее со спины. Она не пошевелилась.
– Я пришла переспать с тобой, – сказала она хрипловато.
Мы замерли неподвижно, ожидая, пока что-то случится, один из нас сделает следующий шаг. Наконец я раскрыл объятия, и она, поколебавшись, начала раздеваться. Не глядя на меня, быстро, словно она одна и ложится спать. Когда она сняла трусики, у меня екнуло сердце, впервые в жизни я смутился.
– А ты? – сказала она, натягивая простыню.
Я присел рядом.
– Ты еще сердишься? – ласково спросила она.
Я покачал головой; мои глаза помнили сияние ее тела, я робел. Прежде чем начать раздеваться, погасил свет, а когда лег рядом с ней, рядом с маленьким крепким телом, не дотрагиваясь до него, вдруг почувствовал себя ужасно несчастным.
– Погладь меня, – негромко попросила она, пока радио доносило до нас стенания внешнего мира, – просто погладь, и все.
Я положил ладонь на ее маленький плоский живот, но не смог и пальцем пошевелить. Я был заледеневший, несчастный, во мне не было ничего, ни капли тепла, о котором я мечтал больше всего, – щемящего тепла, которое зародится в животе, разольется по всему телу и подтолкнет к ней. Оттого что она говорила тихо, почти умоляя, было еще хуже. Это не приближало ее, а делало совсем далекой, недостижимой, я чувствовал себя заледеневшим, застывшим, переполненным печалью. Радио еще долго то трещало, то бормотало, то передавало музыку. Когда я поднялся его выключить, было совсем поздно. Арианна сидела на постели. Поджав ноги, прижавшись спиной к стене, молча смотрела на меня. Тогда я сел напротив, и мы долго, внимательно разглядывали друг друга, потом снова легли. Но ничего не изменилось, в конце концов она уснула.
На рассвете посвежело, деревья в долине наполнились птичьим пеньем. Арианна проснулась, мы лежали и слушали птиц, в комнате постепенно светлело. Потом она встала, собираясь одеться.
– Лежи, лежи, – сказала она мне и, как обычно, легонько поцеловала в губы.
Но я подошел к выходившему во двор окну, чтобы еще раз увидеть ее. Она шагала к калитке, чуть сгорбившись, чтобы солнце не светило в глаза. Повозилась с замком, села в машину и уехала. А я вернулся в комнату, глядящую на долину. При виде разобранной постели внутри все сжалось, я сорвал простыни и заново все аккуратно застелил. Но от постели пахло Арианной; я пошел заварить чай.
Пока я ждал, когда закипит вода, включил радио. Передавали старые песенки и новости со всего света. В целом весь свет пребывал в добром здравии.
5
Разбудила меня тишина. Комнату заливал свет, но, хотя был почти полдень, из открытых окон не доносилось ни звука. Что-то еще произошло ночью – что-то, что неумолимо продолжалось. Я встал с постели и пошел на балкон. Долина молчала под грузом прозрачного, неподвижного неба, воздух застыл, словно в ожидании предзнаменования. Я не сразу понял, что дело в жаре. Затем сообразил, как поступить. Странно, что смена времен года рождает желание оказаться в другом месте. Возможно, меняется воздух, наводя на мысль о другом климате, возможно, мы осознаем, что время идет, а сами мы топчемся на месте, – так или иначе, всякий раз, когда погода менялась, меня тянуло поднять паруса. Чаще всего я ничего не предпринимал. Однако тем утром все-таки решил их поднять. Сложил в маленький чемодан несколько рубашек и книг и за завтраком стал размышлять, куда бы поехать на имеющиеся деньги. Их было немного – и денег, и подходящих мест. Кстати, подходящих мест оставалось все меньше.