Я ответил, что напущу на него своего ангела-хранителя.
– Пусть сам разбирается, он и так разъярен.
Грациано задумался и ничего не ответил. Мы дошли до пьяцца дель Пополо, где в каждом баре нас ожидало сообщение от жены Грациано. Он же делал вид, будто ничего не получал, покупая пособничество барменов огромными чаевыми. Расплачиваясь, всякий раз вытаскивал из кармана пиджака вызывавшую изумление пачку купюр.
– Роман умер, – неожиданно заявил он, выходя из бара.
– Так все говорят.
– Мой роман, – уточнил он.
Я огорчился: роман был единственным, что держало его на плаву.
– Слишком трудно и слишком бессмысленно. Надо заняться чем-то настоящим, иначе что мы ответим ангелу? – Он поднял худой палец. – Пора тебе узнать, как на самом деле устроена жизнь. Хочешь, твой лучший друг объяснит, как она устроена?
– С должной осторожностью.
– У меня есть своя теория. Великие изобретения, теории – они куда лучше практики. Оглянись вокруг, – сказал он, пока мы спускались по виа дель Корсо вместе с потянувшимся из контор народом, – ощущаешь ли ты себя частью чего-то? Нет. А знаешь почему? Потому что мы принадлежим к вымершему виду. Мы – те, кто выжил. Точно-точно.
Он остановился, чтобы закурить. Потому что, если я об этом не догадывался, мы родились, когда прекрасная старая Европа предпринимала самую осознанную, продуманную, окончательную попытку самоубийства. Кто были наши отцы? Те, кто убивал друг друга на фронте, защищая уже не существующую родину, вот кто. Нас зачали во время очередной увольнительной, с рук, ласкавших бедра наших матерей, текла кровь – кстати, отличный образ, – а может, наши отцы были старики, больные, впавшие в детство. В любом случае те, кого уничтожили, или те, кто уничтожал. Нам достались самые лопухнутые отцы за всю историю.
– Не надо обобщать, – возразил я, но сразу вспомнил, как отец молча взялся чинить кухонный стул в день, когда вернулся с войны. Оглядываясь по сторонам, я не мог не признать, что по возвращении домой наши героические прародители устроили самые пышные, веселые и пошлые поминки в истории человечества. Они произвели на свет других детей – бунтарей с дудочками, восставших против этих самых стульев, а мы? Мы стали неприятным воспоминанием, теми, кто выжил после резни, и нам оставалось довольствоваться объедками.
– Если повезет, – сказал я, вспомнив вазочку с орешками у Диаконо. Потом вспомнил о старушке–«альфе» и о глядевшей на долину квартире. И правда, все, что у меня было, – чужие объедки. Кроме Арианны, но она мне не принадлежала. – Отлично, – сказал я, – нельзя ли нам, выжившим, материализовать эти объедки в виде сочного гамбургера? Я проголодался.
– Можно, – сказал Грациано, – но когда прилетит твой ангел, как ты поступишь? Предложишь ему котлету с кольцами лука?
– И листиком салата, – уточнил я, – а ты своему что предъявишь?
– Фильм, – сказал он, – давай снимем фильм, а? О человеке, к которому прилетает ангел и спрашивает, на что тот потратит жизнь, а он возвращается домой и убивает собственного отца. – Грациано немного подумал. – Или снимем настоящий вестерн. Что у нас сегодня популярно?
– Вестерн. Я уже придумал название. «Последние из могикан». Как тебе?
– Эх ты, пустозвон, ну как с таким разговаривать о серьезных вещах? Ты можешь хоть раз ответить серьезно?
– Кто даст деньги?
– Ну зачем о грустном? – вздохнул он, усаживаясь на ступеньки лестницы на Испанской площади. – Сэнди, кто же еще? Если предоставить ей необходимые гарантии. У тебя случайно не завалялся резиновый член?
На лестнице цвели азалии, повсюду были расставлены большие горшки с азалиями, а еще здесь были художники, хиппи, туристы и продавцы бус. На крыши опускался прозрачный римский вечер, залетавший под рубашку ветерок доносил аромат цветов. Грациано молчал, разомлев, следя за суетой вокруг фонтана. Ветер трепал его бороду, окрашивал красным кончик сигары, которую он лениво держал во рту. Город ласкал нас. Думать об Арианне становилось все легче. На самом деле ничего непоправимого не произошло. В этом городе вообще не происходило ничего непоправимого, грустное – да, непоправимое – нет. И в любом случае, раз я собрался уехать, надо было с ней повидаться. В этот час она наверняка в магазине у Эвы, раскладывает свой пасьянс.
– Пора поднимать паруса, – сказал я, – у меня здесь неподалеку знакомые, нам нальют.
– Объедки, – проговорил он, – одни объедки.
Потом встал и побрел за мной вверх по лестнице, пока мы не дошли до церкви Тринита-деи-Монти и не двинулись по спускающейся вниз улице, которая вела к магазинчику Эвы. Цепляясь за перила, поднялись по лесенке, толкнули застекленную дверь – она отворилась, звякнул колокольчик. Там были что-то читавший вслух писатель-юморист, модель, Ливио Стреза, а еще Паоло – журналист, который знал действовавший на женщин секретный прием, он сидел рядом с Арианной. Меня поприветствовали так, будто в моем появлении не было ничего удивительного.
Я не расстроился. Начал всех представлять, пока Грациано, внезапно решив соблюдать этикет, пытался попасть в рукав пиджака.
– Как поживаете? – спросил он.
Арианна в ответ улыбнулась. Он на мгновение растерялся, потом, пробираясь к ней, застегнул пиджак, но запнулся за ковер и чуть не упал. Она засмеялась. До этой минуты я не понимал, насколько он пьян.
– Может, присядете? – предложила Эва. – Так будет удобнее…
Но я сообщил, что мы сразу уйдем, у нас дела. Грациано удивленно взглянул на меня, однако решил подыграть и затянулся тем, что оставалось от сигары.
– Точно, у нас куча дел. Мы с ним такие.
– Возвращайтесь быстрее! – попросила Арианна, перестав переворачивать карты на столике. – Пожалуйста!
– Раз у них дела… – сказала Эва.
Остальные молчали, глядя на нас и согласно улыбаясь.
– Но ведь они только что пришли! – возмутилась Арианна.
Что-то в ее голосе поразило Грациано, который в душе был весьма чувствительным, – он опять поглядел на нее, пока на его губах угасала улыбка.
– Чья она? – спросил он, не отрывая глаз от Арианны.
Кто-то прыснул от смеха, он рассердился.
– Что, уже и спросить нельзя?
Потом вдруг умолк и зашатался, ища опору. Единственное, до чего он смог дотянуться, – столик с китайской вазой, который заходил ходуном. У всех на лице было написано: вот-вот раздастся звук бьющегося фарфора. Позеленевшее лицо Эвы меня рассмешило, поэтому я взял Грациано под локоток и подвел к стулу.
– Нельзя садиться, – заявил он, поднимая палец, – вдруг никто не пройдет мимо и не поможет встать! – Он отпихнул меня, чтобы лучше видеть Арианну. – О чем поговорим?
– О сослагательном наклонении? – предложила она.
– О том, куда отправимся ужинать: я, ты и Лео, – сказал Грациано. – Лео – это он. Мой лучший друг.
– Я так и подозревала, – отозвалась Арианна.
– У вас вроде были дела? – спросила Эва, которая опомнилась от испуга, хотя до сих пор сжимала губы.
– А мы их отменили, – ответил Грациано, – все дела отменили. Может, и вы с нами пойдете? Пошли к «Чарли», съедим какие-нибудь объедки. У «Чарли» лучшие объедки в городе.
– Не стоит, – сказал я, – в следующий раз.
– Ты всегда так говоришь. Я тебя знаю, ты хитрее самого черта.
– Точно-точно, – поддакнула Арианна.
– Ладно, – согласился Грациано, поднимая палец, – нельзя настаивать. Это некрасиво. Сейчас я встану, – сказал он, пытаясь подняться на ноги.
Я попробовал помочь, но он меня оттолкнул, все наблюдали за тем, как он отрывается от стула. Получилось с третьей попытки, Арианна захихикала.
– Бог любит троицу, верно?
Он взглянул на нее.
– На Бога надейся, а сам не плошай.
Потом поцеловал руку ей, Эве и модели. Очень любезно, но слишком поздно, чтобы сохранить лицо. Пришлось нам спешно поднимать паруса. Арианна проводила нас до дверей.
– Как ты? – спросила она ласково.
– Да как сказать, – ответил я, – вроде нормально.
Она стояла и смотрела на нас, пока мы спускались по лестнице, что еще больше все осложняло, потому что Грациано постоянно к ней оборачивался. На улице стало легче. Вечерний ветерок привел его в чувство.
– Чья она? – снова спросил он.
– Ничья.
– Быть такого не может. Это не твоя девушка?
– Нет.
– Отлично, – ответил он, – съезжу домой, приму душ и вернусь за ней.
Вместо этого мы отправились в тратторию на виа дель Бабуино. Войдя, Грациано попросил принести нам лучшие фирменные объедки. Потом склонил голову и набросился на огромную тарелку макарон в сливочном соусе. Ел он быстро, молча, с таким видом, будто ему переливали кровь.
– Ты меня не проведешь, – внезапно заявил он, поднимая голову от тарелки, – это твоя девушка.
В полночь мы оказались на дискотеке – темной и шумной, как и все подобные места, где собираются призраки. Столик выбрали подальше от усилителей, но это не помогло: чтобы слышать друг друга, приходилось орать на ухо. Я порывался уйти, но Грациано все поглядывал на стоявший посреди зала огромный фосфоресцирующий куб, на котором выплясывали длинноногие девушки. Одна из них ему нравилась, внезапно он рванул в толпу, ожидая, что я последую за ним. Некоторое время мы танцевали втроем – похоже, девушку это не смущало. На самом деле на дискотеке каждый двигался сам по себе, как конькобежец. Неожиданно из мрака возникла другая девушка, бродившая в одиночестве по залу, нас стало четверо.
Мы уговорили их остаться с нами и, когда музыка ненадолго затихла, вернулись за столик. Грациано заказал шампанское, девчонки пили его как газировку. Они были ничего. Четко знающие, чего хотят, если что.
– Разрешите представиться, – сказал Грациано, – Гадзарра и Кастельвеккьо. Последние из могикан.
Одна из девушек спросила, не выступаем ли мы в каком-нибудь коллективе.
– Да, – подтвердил Грациано, – в авторском. Хотите еще шампанского?
Но им хотелось танцевать, мы пошли следом, решив как следует поразвлечься. Вскоре, воспользовавшись тем, что нас было четное количество, и тем, что мы вместе пили шампанское, мы с Грациано попытались их обнять, но девушкам не нравилось, когда их трогали, они выскальзывали и опять начинали призывно извиваться, что только все ухудшало. Проявив настойчивость, мы ненадолго поймали их, когда диск-жокей, которого потянуло на воспоминания, завел написанную лет десять назад песню Элвиса Пресли.