– Вы окончили университет? – поинтересовалась дама, как только мы остались одни.
– Да, – ответил я, – факультет долготерпения.
– О, тогда вы у нас далеко пойдете, – ответила она со смехом. – Впрочем, знаете, здесь столько дураков, что достаточно не быть идиотом, чтобы прослыть гением.
Видимо, таков был здешний девиз, поэтому я молчал, пока она объясняла, в чем заключаются мои обязанности. Нужно было составлять информационный бюллетень для общенациональных газет, рассказывать о готовящихся программах. Она объясняла, а я думал о мире за окном. Что со мной было не так?
– Здесь холодно, – громко сказал я, потирая предплечья.
– А, ну да, – согласилась она, – у нас мощный кондиционер, все, кто попадают сюда впервые, мерзнут. Ничего не поделаешь, система кондиционирования общая для всего здания.
– Рад, что у вас здесь все общее, – сказал я, но, видимо, у дамы исчерпался утренний запас юмора, моя тонкая шутка не вызвала ни тени улыбки.
Зато она вручила мне пачку бюллетеней, чтобы я понял, в каком стиле писать. Я читал произведения и получше, но продолжал листать бюллетени, пока усталость из-за бессонной ночи с Арианной и здешнего искусственного климата вконец не одолела, меня буквально затрясло от холода. Я подумал: а что, если выпросить в баре пустую бутылку Ballantine's? Но где взять горячую воду? Здесь вообще было хоть что-то горячее? Я бы мог воспользоваться бутылкой тайком, спрятав на животе, под столом. Как старичок, который живет себе и живет, хотя все его приятели померли.
– Знаете, что можно сделать? – сказала моя коллега, пока я глядел наружу, за стеклянную стену, на залитые солнцем улицы. – Можно сходить к доктору Лауренци и попытаться узнать у него о новых телефильмах, которые привезли из Америки.
– Отличная мысль, – отозвался я с должным энтузиазмом, – как мне его найти?
– Кабинет двести двенадцать. Если некогда, все равно подождите.
– У меня времени навалом.
– Я про доктора Лауренци, – уточнила она.
Я встал, покраснев. Если ему некогда – свалю в бар, чего мучиться. Выйдя, я сразу же потерялся в лабиринте коридоров и жмущихся друг к другу кабинетов, где можно было увидеть секретарш за работой и рядовых сотрудников – они сидели, положив ноги на стол, и курили сигары, уставившись в телеэкраны. Куча народу разгуливала по коридорам под ручку, оставляя за собой сладковатый табачный след, пока я толкал двери, которые оказывались окнами, открывал окна, которые оказывались дверцами кладовок, жал на кнопки неработавших лифтов. Потом сдался и замер перед стеклянной стеной, разглядывая внутренний дворик. Передо мной был рыжий прозрачный фасад, напоминавший шахматную доску: каждая клеточка была кабинетом, в некоторых стояли настольные лампы – это были кабинеты руководителей; чем выше, тем больше попадалось ламп – всем известно, что руководить проще сверху. В отчаянии я остановил какую-то девушку и спросил, где находится кабинет доктора Лауренци. Она была из барышень, которые разгуливают с таким видом, будто вокруг вообще никого нет. Взглянув на меня как на дурака, она показала на швейцара, который неохотно оторвался от «Коррьере делло спорт» – о блаженные времена! – чтобы меня проводить.
– Вам чего? – спросил доктор Лауренци собственной персоной, когда я зашел к нему.
Он мог быть моим ровесником, хотя в его взгляде не вспыхнуло ничего похожего на поколенческую солидарность. Пока я объяснял, чего мне, он разглядывал мой белый костюм так, словно это был не костюм, а саван.
– Мне некогда, – сказал он.
Выглядел он как человек, который уже встретил своего ангела и дал ему ответ, которого тот заслуживал. Я объяснил, что подожду.
– Только не здесь.
Я спросил, можно ли подождать его в баре. Мой светский тон его удивил. Он взглянул на часы.
– Да, в баре, через три четверти часа.
Его еще надо было найти, этот бар, но я доверился инстинкту, сел в первый отправлявшийся лифт и нажал на верхнюю кнопку. Когда двери открылись, до меня донеслось успокаивающее позвякивание бокалов и бутылок. Я пошел на зов и очутился в огромном зале, через стеклянные стены которого было видно весь город. Заказал «тандем» и уселся на один из табуретов, стоявших у самой стены. Прошел час с четвертью, Лауренци не появлялся, чем больше проходило времени, тем становилось очевиднее, что и не появится, но раз мне велели ждать, я ждал.
А еще разглядывал толпу у стойки. В основном это были служащие с трубками. Трубка придавала им важности; разговаривая, они постукивали ею о пепельницу, или посасывали ее, закрыв большим пальцем чашу, или с нездоровым упорством тыкали в трубку тампером. Перед глазами мелькали пакетики с табаком и пальцы, которые что-то хватали, сжимали, крутили. До меня долетал приятный запах, пока я разглядывал синие пиджаки, начищенные ботинки, умеренно причудливые галстуки и трубки. Потом отвернулся к стеклянной стене и стал смотреть на город. Солнце освещало Монте-Марио, где находилась моя глядящая на долину квартира с балконом. Там, на улице, на непреодолимом расстоянии шириной в ладонь, за зеленоватым стеклом, наверняка было жарко. Я решил, что вполне заслужил снова выпить бодрящего и уже направился к стойке, когда заметил режиссера, которого встречал вместе с Ренцо у синьора Сандро. На нем был тот же военный плащ, и, судя по всему, он был так же пьян. Не задумываясь о том, узнает он меня или нет, я приблизился. Он с заметным усилием взглянул на меня из-под прикрытых ресниц. Потом спросил:
– Ну что, ты по-прежнему в ответе за свою жизнь?
Он помнил мою остроту, алкоголики прекрасно помнят всякую ерунду.
– Нет, – ответил я, – сегодня нет.
– И то верно, – сказал он, оглядываясь, – это с каждым днем тяжелее. Что пьешь? – Потом увидел два бокала. – Господи, да ты парень не промах.
Сам он пил чистый Pernod. И это в одиннадцать утра. Держа в руках бокалы, мы пробрались через толпу и подошли к стеклянной стене. Он постоянно с кем-то здоровался, кто-то хлопал его по плечу, называя по имени – Коррадо.
– Ты что здесь делаешь? – поинтересовался он, залезая на табурет. Затем пощупал стекло, словно проверяя на прочность.
Я объяснил, что тоже здесь работаю.
– Однажды я стукнул по нему кулаком, – проговорил он задумчиво, – сломал две фаланги. И чем занимаешься?
Я объяснил и это.
– Две фаланги, это тебе не шутка. Хочешь, поедем на киностудию? Вернешься с грузом новостей и славы. Тебя наградят прямо на поле боя, точно-точно.
– Ладно, – сказал я, обрадовавшись возможности вырваться на свободу.
Мы соскользнули с табуретов и направились к лифтам. Одной рукой он опирался о мое плечо, другой, свободной, приветствовал знакомых. В лифте знакомых не оказалось, он прислонился к стене. Когда лифт, легонько подпрыгнув, остановился на первом этаже, его тоже дернуло, он открыл глаза. В просторном холле было пусто, охранники болтали между собой, проверяя пропуска. Я испугался, что мне преградят путь и спросят, куда это я собрался, но ничего подобного не произошло; толкнув стеклянные двери, мы оказались на улице, под палящим солнцем.
Студия находилась в паре километров, мы сели в старушку–«альфу». Коррадо глядел на машины, выставив локоть в окошко, глаза сжались до щелочек. Обдувавший его ветерок наполнял салон густым запахом алкоголя. Сидя рядом, было легко захмелеть.
– Ладно, – вдруг сказал он, – здесь не так плохо, как кажется в первый день. Вот увидишь, у тебя получится.
Удивительно, как он догадался, о чем я думаю. Я ответил, что в худшем случае куплю себе трубку.
– Ага, – сказал он, – похоже, это помогает, но если сунуть ее в стакан – не растворится.
Все-таки Коррадо был на редкость лопухнутым. У ворот киностудии охранники встретили его как родного, внутри продолжалось в том же духе. Все, кто нам попадались, угощали его выпивкой, радовались как лучшему другу, но стоило Коррадо отвернуться, улыбались – хотя он и был величайшим режиссером в истории телевидения, единственным, кто входил без стука в кабинет главного начальника, все, даже самые мелкие сошки, знали, что он человек конченый, и обращались с ним как с конченым человеком. К часу его совсем развезло. В коридорах толпились причудливо наряженные люди: снимали два исторических сериала. У дверей туалета мы заметили статиста в костюме солдата Наполеона.
– Молодец, – сказал ему Коррадо, толкая дверь, – ты сделал это ради своего императора?
Тот взглянул на него, очевидно не догадываясь, о чем речь, и глупо улыбнулся.
– Добрый день, шеф, – сказал он.
– Знаешь историю про солдата Наполеона? – сквозь шорох возни пробормотал Коррадо в соседней кабинке.
– Ага, – ответил я.
Это был анекдот про улана, который во время сражения при Аустерлице шел и шел впереди, среди дыма и летящих пушечных ядер. Ему оторвало ноги и руки, но он не сдавался и как ни в чем не бывало полз, держа флаг в зубах. Вечером, в госпитале, Наполеон наградил его медалью и спросил, правда ли он сделал это ради своего императора. «Нет», – ответил солдат. «Значит, ради флага?» – «Тоже нет». – «Ради отчизны?» – «Тоже нет». – «Тогда почему?» – «На спор», – ответил солдат.
– Отличная история, – заметил Коррадо, – весьма поучительная. – Потом умолк.
Спустя мгновение я услышал глухой удар и стоны. Выскочил из кабинки и заглянул к нему. Он стоял, прислонившись к стене, прижимая к груди распухшую, кровоточащую руку. Он со всей дури стукнул кулаком по кафелю и теперь смотрел на меня полными слез и изумления глазами. Я было хотел ему помочь, но понял, что его вот-вот вырвет. Едва успел наклонить ему голову над толчком.
– О господи, – стенал он, – господи!
Внезапно я осознал, что стенает не он, а я. Коррадо обернулся и чуть не рухнул на меня. Он меня обнял, хотя, если честно, ему просто нужно было схватиться за что-то, кроме унитаза.
– Сядь, – велел я, – пойду позову кого-нибудь.
Но он замотал большой головой.
– Кого позовешь? Некого звать, – плакал он, – у нас ни черта не осталось! Ни черта!