Вдруг он громко, страшно всхлипнул – звук отразился от кафеля. Я посмотрел на него в испуге. Господи, разве можно доводить себя до такого состояния? Я невольно начал пятиться, пока не уперся в дверь.
– Мне пора поднимать паруса, – сказал я Коррадо.
В коридоре я снова наткнулся на солдата Наполеона.
– Иди позови кого-нибудь, – попросил я, прежде чем направиться к выходу.
Немного постоял на тротуаре, греясь на солнышке. Потом запрыгнул в старушку–«альфу» и взял курс на пьяцца Навона.
Площадь заливало солнце. Было время обеденного перерыва, и я уселся в кафе «Домициано» в ожидании двух трамедзино с сыром и появления Грациано. То и дело поглядывал на часы на церкви. Трамедзино оказались вполне съедобными, но при мысли, что мне предстоит вернуться на службу, аппетит пропал. Следя за движением стрелок, я курил одну сигарету за другой. К половине третьего положение стало трагическим, без четверти три, предприняв последнюю попытку встать, я закрыл глаза и досчитал до ста. Открыв их, понял, что уже не успеваю вернуться вовремя, к тому же я решил, что вместо стеклянного дворца отправлюсь в «Коррьере делло спорт». Живо вообразил, как приятная сорокалетняя дама гадает, куда же я запропастился, и повеселел. Заказал еще пива и стал жевать трамедзино, раздумывая, как бы выйти сухим из воды.
– Боже, ну ты и вырядился! – воскликнул Розарио, когда я вошел в редакцию. – Похож на важную шишку.
– Точно, – согласился я, – вылитый Лорд Джим[23]. – Потом спросил, по-прежнему ли они готовы предложить мне постоянное место. Розарио полагал, что да, но надо было дождаться завотделом. Мой друг обрадовался возможности работать вместе: сейчас, в окружении барышень, он чувствовал себя как петух в курятнике, к тому же мы бы поделили ночные дежурства.
Появившийся завотделом тоже обрадовался, что я наконец-то принял решение. Похожий на голубоглазого мастифа, он вцеплялся в подлокотники кресла так, будто того и гляди набросится на собеседника. Я сразу принялся за работу и яростно застучал на машинке, перепечатывая статью за статьей до окончания смены, когда девушки попросили откупорить шампанское.
– Мы тебя взяли в плен! – заявили они, тоже очень мною довольные.
Хуже стало, когда я оказался на улице, не зная, чем заполнить вечер. Пойти домой я не мог – Ренцо наверняка будет меня там искать, а я еще не придумал убедительную отговорку, – поэтому я обошел бары на пьяцца дель Пополо в поисках Грациано, который как будто растворился. Тут я вспомнил о Клаудии. С тех пор как она оставила записку на двери, вестей от нее не было. Хотелось ее увидеть, но отправиться к ней я не решался. Вряд ли она еще сердилась: после окончания нашей истории прошло много времени; я склонялся к мысли, что ее жизнь свернула туда, где мое присутствие мешало. Так бывает. В итоге купил букет цветов и все-таки отправился ждать ее у дверей.
Клаудия жила на маленькой площади, затерянной в улочках Трастевере, и вернулась к ужину, держа набитый съестным пакет. На ней были брюки и голубая футболка. Сабо, которые она всегда носила летом, делали походку еще более танцующей, округлые груди выдавались вперед. Я позволил ей пройти мимо, не заметив меня, последовал за ней по лестнице и выхватил пакет.
– Гадзарра! – громко воскликнула она. – Цветы!
Она обвила руками мою шею, и мы остались стоять так, обнявшись, под взглядом консьержа. Клаудия оторвалась и взглянула мне в лицо; что она там увидела – не знаю, она ничего не сказала. Потом забрала пакет, цветы и пошагала вверх по лестнице. По ее торопливым движениям я догадался, что она действительно рада меня видеть.
В квартире, куда я зашел один, так как Клаудия отправилась к соседке забрать свою дочку Бьонделлу, меня встретил привычный запах табака, стряпни и знакомого одеколона. Я подошел к окну. По площади разливался неспешный летний вечер, официанты торчали у ресторанных столиков в ожидании первых посетителей.
– Ну и костюм! Где ты его стащил? – спросила, входя, Клаудия.
Еще одно замечание по поводу костюма, и я бы разрезал его на мелкие кусочки ножницами для разделки курицы. Клаудия протянула мне девочку, я взял ее и уселся на диван. За эти месяцы она подросла, как растут дети – небыстро, но безостановочно. Поначалу она то ли узнала меня, то ли нет, но потом освоилась, мы стали играть, Клаудия готовила ужин. Вскоре с ловкостью опытного родителя она забрала дочку и положила ее в кроватку. Она обращалась с ней нежно и непринужденно; когда она склонилась, я увидел две сблизившиеся светлые головки и подумал, что парню, который сделал ей ребенка до свадьбы, а потом разбился на мотоцикле, действительно не повезло.
– Как дела в школе?
Она, как обычно, отшутилась:
– Представляешь кота с длинным хвостом среди кресел-качалок?[24]
– Воюешь с другими учителями?
– Воюю, – ответила она, а я подошел к книжному шкафу – посмотреть, нет ли чего новенького. Обнаружил письма Дилана Томаса Вернону Уоткинсу[25].
– Послушать его, так Томас ему всем обязан, – сказала Клаудия. – Правильно говорят: нельзя умирать раньше других. Убери со стола тетрадки, все готово, – попросила она, и я убрал сочинения ее учеников. Мы провели не один прекрасный вечер за их проверкой.
– Какое у тебя вино? – спросил я.
– Лучшее из того, что продавали в розлив.
– Ладно, я сейчас, – сказал я, выходя за дверь.
Спустился вниз и выпросил в траттории уже охлажденную бутылку «Соаве».
– Когда Хемингуэй жил в Венеции, это было его любимое вино. Ты знал? – спросила Клаудия за столом.
Почему-то меня это растрогало.
– Что с тобой? – встревожилась она. – У тебя такое лицо… Хотя нет, – сказала она, дотронувшись до моего предплечья, – не надо ничего объяснять.
Девочка спала, мы ели молча, слушая проникавшие в окно звуки. Когда зазвонил телефон, Клаудия вздрогнула и быстро подняла голову. Глядя на меня, подождала, пока он прозвонит несколько раз. Потом пошла отвечать.
– Привет, – сказала она, подняв трубку; повернулась ко мне спиной и некоторое время отвечала только «да» или «нет». – Да, – внезапно заявила она, – но не сегодня вечером. Мне очень жаль. – На другом конце провода настаивали, она хихикнула. – Мне очень жаль, – повторила она, – но я действительно не могу. Завтра – да. Мне очень жаль.
Трудно было прикидываться дурачком и не подать ей знак, что я ухожу. Еще это было нечестно, но я не мог себе позволить быть честным. Когда она вернулась за стол, лицо у нее пылало.
– М-да, – сказала она, – он меня любит…
Я отчаянно пытался придумать что-нибудь остроумное, но ничего не выходило. Поэтому промолчал.
– Останешься? – спросила она, опять дотронувшись до моего предплечья.
– Если можно.
Она кивнула, посидела, погруженная в свои мысли, потом скрестила руки и рывком стянула облегающую футболку с мягких и полных голых грудей. У меня снова бешено заколотилось сердце. Казалось, оно не билось много месяцев. Не говоря ни слова, Клаудия встала из-за стола, сняла разом брюки и красные трусики, потом танцующей походкой, которая мне нравилась в ней больше всего, прошла мимо Бьонделлы, быстро ее погладив. Нажала на рычаг, диван превратился в кровать.
Я снова почувствовал, как ее руки обвили мою шею, пальцы проникли в волосы. Уткнулся лбом между ее грудей, и мы замерли, пока ее легкие любопытные пальцы не принялись изучать мое тело, вспоминать его. Тут с коротким гневным криком она задвигала бедрами. Неспешное, призывное движение, древнее, как морской прилив, – я почувствовал, как в окоченелом животе рождается забытое тепло.
– О Лео! – тихо сказала она. – Мой милый, милый, милый Лео! – Клаудия замерла на мгновение, за которое я успел ее подхватить, потом снова задвигалась, словно волна, поглаживая меня и медленно призывая: – Ну давай, Лео, давай, давай, милый… – Внезапно ее как будто сразили: по телу пробежала дрожь, она выгнулась и вцепилась ногтями мне в спину.
Я сразу провалился в сон, но ночью несколько раз просыпался. В один такой раз Клаудия молча курила, поглаживая мои волосы, пока в открытое окно с площади доносились голоса, дребезжание тарелок, грустная песня фальшивившей трубы. Я слушал не шевелясь, пока опять не заснул. Проспал допоздна, а когда встал, дома никого не было. Вместе со сваренным кофе обнаружил записку: «Оставайся сколько хочешь». Я думал об этом, лежа в наполненной теплой водой ванне, думал, оставаться или нет, пока не понял, что могу сделать только одно: уйти и никогда больше не возвращаться. Тогда, как много раз до этого, я вылез из ванны, вытерся, допил кофе и ушел, крепко закрыв за собой дверь.
7
Сидя на террасе на фоне алого закатного неба, который расчерчивали сотни ласточек, Ренцо выслушал меня с большим участием. Сказал, что должен был сразу понять: это не для меня. Мне стало неловко: казалось, еще немного, и он попросит у меня прощения.
– Ладно, – сказал я, – это был чудесный сон. Забудем его.
Виола рассмеялась, но как-то натужно.
– Боюсь, Лео, ты действительно неисправим! – заявила она, прежде чем опять сосредоточиться на собственной голой ступне, которой она подталкивала диван-качели, где растянулась, попивая грейпфрутовый сок.
Повисла тишина, я догадался, что эта история обошлась Ренцо куда дороже, чем он давал понять.
– Синьор останется на ужин? – поинтересовался слуга, возникший, по своему обыкновению, бесшумно, словно убийца. Он не скрывал симпатии ко мне и за столом всегда пытался обслужить меня дважды.
– Нет, – ответил я, – у меня дела.
Это было неправдой, но, когда пахнет жареным, удалиться с достоинством – лучшее решение. Ни Ренцо, ни Виола не настаивали, я поднялся и взял пиджак. Ренцо только поинтересовался, когда я приду сыграть в шахматы, Виола проводила меня до дверей.
– Позвони Арианне, – попросила она.