ал, что в понедельник днем Грациано нашел консьерж – тот лежал в углу двора, под окном гостиной. Нашел случайно: в те дни почти никого из жильцов в городе не осталось, консьерж зашел полить цветы в квартире, хозяева которой отбыли на отдых. Несчастье случилось вечером в воскресенье, спустя несколько часов после отъезда жены Грациано и ее дочерей. Консьерж слышал звук удара, но не придал этому значения – решил, что шум донесся из соседнего дома.
Значит, Грациано, еще живой, всю ночь и весь день пролежал в вымощенном камнями дворе. Я хорошо помнил эти камни – маленькие, овальные, между ними пробивалась трава. «Мы два дня пытаемся найти жену, – объяснил полицейский. – Не знаете, где она может быть?» Я ответил, что она наверняка уехала в круиз, он все записал, потом спросил, есть ли у Грациано другие родственники, как с ними связаться? «Отец», – ответил я, но, когда он собрался записать и это, пообещал, что сам его извещу. Полицейский поблагодарил и спросил, хочу ли я побеседовать с врачом. Вскрытие должно было уже закончиться. Я ответил, что хочу.
Полицейский повел меня по больничному коридору. Пациенты высовывались в окна, спасаясь от духоты. День был очень жаркий, в коридоре без толку шумели вентиляторы. Мы на мгновение остановились перед дверью с двумя створками – полицейский снял головной убор. Он был очень воспитанный. Послышалось: «Заходите». Голос принадлежал сидевшему за пишущей машинкой медбрату. За столом побольше сидел врач. Он держал в руке бумаги и обмахивался ими, как веером. Он был толстый, а толстяки хуже переносят жару, чем худые. Белый халат был надет на голое тело, в вороте проглядывала пухлая грудь без растительности. «Минуточку», – сказал врач, снимая очки и вытирая глаза платком. Заглянув в бумаги, которыми обмахивался, снова принялся диктовать печатавшему на машинке медбрату. Полицейский указал мне на стул, я сел. «Верхние резцы, – продолжил доктор, – отсутствуют вследствие удара. Перелом нижней челюсти и третьего шейного позвонка, ушиб левой ключицы с обширной гематомой, повреждение грудной клетки с переломом третьего и пятого левого ребра. Смерть наступила вследствие кровоизлияния в мозжечок. Причина: падение». Он взглянул на нас. «Невероятно, на руках никаких переломов. Обычно все пытаются закрыть лицо и ломают руки, а он – нет». Полицейский объяснил ему, кто я такой, врачу стало неловко, он предложил мне сесть, хотя я и так сидел. «Хотите его увидеть?» – спросил он.
Я не ответил, доктор подал знак медбрату, тот встал. Я тоже встал. Прежде чем попрощаться со мной, полицейский поинтересовался, займусь ли я организацией похорон, – я ответил, что да. Потом пошел за медбратом по коридору, в окна которого высовывались больные. В конце коридора была лестница, которая вела на залитый солнцем и заставленный машинами двор, – мы с трудом протиснулись между ними, направляясь ко входу в низкое, покрытое вьюнами здание. Внутри было холодно – по крайней мере, мне так показалось после нагретого солнцем двора. Дверь вела в просторное помещение. Внутри по углам были свалены простыни. В самом центре стоял только один стол, на нем лежало что-то тоже завернутое в простыню. Я приблизился. На полу виднелись темные, похожие на кровь пятна. Глядя на них, я подумал, что, прежде чем положить на стол, его тащили по полу.
Там, в простыне, лежал Грациано. Лицо было непокрыто, часть страшно вздыбленной грудной клетки тоже. Все, что мне было видно, раздулось. На мгновение я подумал, что это ошибка, это не он, он, как и собирался, уехал в круиз. Его было трудно узнать: волосы убраны назад, лоб открыт. Но я все же узнал изгиб носа, тонкие, неподвижные губы, швы от операций на животе. Подступили слезы, но я не заплакал. Чувствовал, что в дверях меня ждет медбрат, надо было сказать ему, чтобы ушел, но я не мог выдавить из себя ни звука. Тогда я протянул руку к простыне и подвинул ноги Грациано. Там, под простыней, они были холоднее, чем воздух в помещении. Освободив место, я присел на мраморный стол. «Нельзя, запрещено», – сказал медбрат. Я взглянул на него. Он был маленький, щуплый. Cобрался было еще что-то сказать, но только махнул рукой и вышел. Я был рад остаться один. От мрамора шел приятный холодок, я закурил, глядя на Грациано. «Кто там?» – спросил я, услышав, что дверь снова открылась. Среди сваленных в кучи простыней ко мне приближался монах с массивным лиловым крестом на одеянии. «Слезай оттуда, сынок», – сказал он, взяв меня за локоть. От его бороды пахло воском. На каком этаже живет Бог? Я высвободил руку. Чтобы не глядеть ему в лицо, опустил голову, сигаретный дым лез в глаза. «Попроси помощи у Господа», – сказал монах. «Я ни у кого никогда не прошу помощи, – ответил я, – в крайнем случае – прошу об одолжении». Глядя на меня, монах замер, сложив руки на животе, потом покачал головой и удалился. В тишине я услышал жужжание мухи. Видимо, она залетела, когда монах открыл дверь. Сделав пару кругов, муха села мне на ладонь. Я прогнал ее, тогда она села на грудь Грациано. Я снова прогнал ее, но она вернулась, на этот раз села ему на губы. Тогда я слез со стола, закрыл ему лицо простыней и ушел.
Старушка–«альфа» раскалилась, как печка; чтобы не обжечься, пришлось вести, не прислоняясь к спинке сиденья. Я поехал домой к Грациано. Консьерж был на месте, вне себя от отчаянья. Не мог простить себе, что, услышав шум, не пошел взглянуть. «Я ведь не знал, что в квартире кто-то есть, – объяснил он, – думал, синьор уехал вместе с супругой». Я попросил ключи и поднялся на четвертый этаж. Перепробовал все ключи в связке, пока не нашел нужный. В квартире было открыто только одно окно – в спальне. Оно выходило во двор, я не стал приближаться. Начал рыться повсюду, пока не обнаружил в прихожей, под столом для пинг-понга, телефонную книжку. Пролистал, но номера отца не нашел – видимо, Грациано помнил его наизусть или никогда ему не звонил. Зато нашел номера тех, с кем тоже был знаком, в основном шапочно, а еще номера общих друзей. Мой номер там тоже был. Я позвонил по всем номерам по телефону в гостиной, но никого не застал. Тогда сунул телефонную книжку в карман и отправился в «Коррьере делло спорт».
– Чего так рано? – удивился Розарио. – Что-то случилось?
– Да нет, ничего, – ответил я, взял телефонный справочник Флоренции и обзвонил всех Кастельвеккьо. Но все, кто подняли трубку, не имели к Грациано никакого отношения. Тогда я сделал ручкой пометку рядом с номерами, по которым никто не отвечал, чтобы перезвонить позже, и сказал Розарио, что он может идти. Думал сразу взяться за работу, но как только он исчез, понял, что совершил ошибку. Я был слишком вымотан, чтобы мириться с идиотизмом наших корреспондентов, но отступать было некуда, пришлось отвечать на звонки. Всякий раз, закончив печатать материал, звонил во Флоренцию.
Ближе к полуночи я дозвонился до отца Грациано. Он водил такси и закончил смену в одиннадцать. У него был голос старика, чем-то похожий на голос сына. Он молча выслушал все, что мне пришлось ему рассказать; когда я закончил, продолжал молчать. А когда заговорил, плакал. Сказал, что немедленно выедет, договорится в таксопарке и сразу выедет, но я объяснил, что можно выехать утром, сейчас лучше отдохнуть. Только поговорив с ним, вспомнил, что еще не звонил в похоронную контору. Нашел в телефонной книге фирму с самой пышной рекламой. Они были чрезвычайно любезны, даже ночью, в такой час, обещали, что поедут в больницу и успеют все подготовить. Больше ничего делать было не нужно. Телефоны молчали. Я подошел к окну – покурить, посмотреть на пустынную улицу и фонари. Периодически проезжала какая-нибудь машина, нарушая ночную тишину. Потом небо медленно, почти незаметно начало светлеть, пока не настал час вернуться домой.
Похороны прошли на следующий день. Все утро я проторчал у телефона с записной книжкой Грациано в руке, но никого не застал и в конце концов бросил это занятие. Его отец приехал ближе к полудню, на своем такси. Нервный маленький человечек – бледный, с покрасневшими глазами. Он захотел сразу увидеть сына, я оставил его в морге, сам ждал во дворе. Между припаркованными машинами бродили коты. На солнце вышел мужчина, вытирая лоб платком. Он был из похоронной конторы, сказал, что взять костюм, в котором Грациано был в день смерти, не получится: он выпачкан кровью. Спросил, не купить ли новый? Я ответил, что нет, и опять поехал домой к Грациано. Костюмами был забит целый шкаф. Я выбрал белый и вернулся в больницу, где вручил его потевшему мужчине. Потом уселся рядом с отцом Грациано на гранитную скамью, стоявшую у увитой плющом стены. Он смотрел на разгуливавших между автомобилями котов. «У него не было идеалов, – сказал он. – А без идеалов нельзя». Я увидел у него на лацкане серебряный нагрудный знак инвалида войны и ничего не ответил. Это его мы убили в нашем с Грациано сценарии, этого старика. Мы сидели и молча ждали, потом появился знакомый полицейский. Извинившись, протянул мне какую-то бумагу и сверток с вещами, которые были в карманах у Грациано, когда его доставили в больницу. Связка ключей, свернутые банкноты, шелковый платок с инициалами, недокуренная сигара и увядшая гвоздика, напомнившая мне про Сант'Элиа – возможно, из-за того, что стебель обрезали, чтобы вставить цветок в петлицу. Я расписался и отдал все отцу Грациано, только гвоздику засунул в карман.
Подошел человек из похоронной конторы, сказал, что все готово. Мы последовали за ним в траурный зал. От цветочных букетов шел невыносимый запах, жужжал направленный на Грациано вентилятор, воротничок рубашки колыхался. «Он без обуви», – заметил я, человек из похоронной конторы сказал, что туфли ему не передали, но он может послать их купить. Однако я снова ответил «нет». Не хотелось заставлять их ждать, но я все-таки сел в старушку–«альфу» и вернулся в его квартиру. Найдя туфли, стал искать табачную лавку. С трудом нашел открытую. Потом вернулся в морг, с туфлями и сигаретами. Отец Грациано опять сидел в тени под плющом. Я отдал туфли человеку из похоронной конторы, который еле надел их на Грациано, – я отвернулся, чтобы не смотреть, пока он не закончит. «Можно закрывать?» – спросил он. Тогда я положил в гроб пачку «Лаки Страйк».