– Хорошо.
– Ты подлый мерзавец, – заявила она, – даже открытки не прислал. Что это ты напялил? – Она взглянула на мои штаны в стиле милитари. – А джинсов у тебя нет? Пойдем представлю тебя остальным. Ты уже познакомился с Мауро? – спросила она, имея в виду Арлорио.
Я принялся пожимать руки. Все были расслабленные, загорелые. Тут на вершине башни появился Арлорио и благословил нас широким жестом. Господи, это выглядело как Introibo ad altare Dei[27]. Все засмеялись, только Арианна на мгновение посерьезнела, прежде чем взять меня за руку и улыбнуться.
– Вы уже познакомились, полагаю, – задорно сказала она.
Арлорио торжественно кивнул, а потом благословил и меня.
– Надо собрать чемодан, – сказала Арианна, – пойдем ко мне?
Мы немного прошли обратно по бетонной дорожке среди олеандров, свернули на другую, совсем короткую дорожку, ведшую в отдельное помещение. Большое окно выходило на море, комната была залита светом. Обстановка состояла из стола, старинного трюмо и кровати, покрытой той же тканью с белыми и красными цветами, что и купальные костюмы. Пока Арианна молча набивала чемодан, я смотрел на нее. Она вела себя так, будто меня рядом не было, и когда сняла купальник, я почувствовал себя униженным. Надела прямо на голое тело вытертые джинсы и прозрачную кружевную блузку. На ноги – красные резиновые вьетнамки.
– Я готова, – сказала она.
Мы вернулись на террасу. Все уже растянулись в белых шезлонгах и, увидев нас, хором запротестовали.
– Ну что за капризы, – возмутилась одна девушка, – уехала бы, как и все, в воскресенье.
Арлорио, стоявший у парапета, за которым виднелись скалы, улыбнулся и предложил нам обоим остаться до воскресенья. Арианна мрачно взглянула на него и начала прощаться со всеми по очереди. Это заняло некоторое время, поскольку она назначала встречи и принимала приглашения увидеться по возвращении в Рим. Последним попрощалась с Арлорио. Он по-прежнему улыбался, ее это злило.
– Пока, – сказала она ему. Потом обернулась – слуга принес чемодан. – Поднимем паруса? – сказала она мне, собираясь уйти.
Когда мы дошли до конца террасы, снова послышался голос Арлорио.
– Арианна! – позвал он громко. – Ты ничего не забыла?
– Что я забыла, по-твоему?
– Сама знаешь, – ответил Арлорио, протягивая руку.
Арианна на мгновение уставилась на него своими большими глазами, потом стала рыться в карманах. Джинсы были узкие, она с трудом вытащила колоду карт. Отдала слуге, который, в свою очередь, вручил их Арлорио. Тот взял карты, взвесил их в руке и, не прекращая улыбаться, выбросил за спину – вниз, на скалы. Тогда и Арианна улыбнулась.
Мы молча последовали за слугой. Дойдя до старушки–«альфы», я обогнал его, чтобы открыть багажник. Слуга положил туда чемодан, отряхнул руки.
– До свидания, синьорина, – сказал он, – надеюсь увидеть вас в Риме.
Арианна в ответ кивнула и села в машину. Первые сто километров никто из нас не раскрыл рта. Тогда-то я и обнаружил, что молчать вдвоем куда тягостнее, чем молчать в одиночестве. Арианна глядела в окно на скалистые горы, которые постепенно темнели на закате. Море же становилось жемчужным. Дни стремительно укорачивались, и в этом было что-то печальное. Словно желание исправить то, что уже не исправить. Я с тоской подумал о сентябре, когда спадет беспощадная жара.
– Зачем ты попросила тебя забрать? – спросил я.
Она не сразу ответила. Потом сказала:
– Ты прав, извини.
На самом деле я все прекрасно понимал. Ей захотелось показать меня Арлорио – так же как она показала мне его тем вечером у ограды виллы Сант'Элиа. У Арлорио было преимущество: он об этом не догадывался. Что ж, одним преимуществом больше или меньше, все козыри и так были у него. Для меня же все было кончено. Теперь шоссе тянулось вдоль железнодорожных путей. Стемнело. Молчать в темноте было вовсе не трудно. Обрамленная деревьями прямая дорога наполнилась тенями, в окна залетал свежий ветерок. Мы увидели свет в первом селении в районе Кастелли, остановились в траттории и быстро перекусили. Сразу поехали дальше и уже через час были на окраине Рима.
– Отвезти тебя домой? – предложил я, но она заявила, что к Эве ни за что не вернется. – А куда тогда?
– Не знаю, – сказала она, – я думала пожить у тебя. Несколько дней.
– Нет, – ответил я.
– Ты все правильно понял? – сказала она и попыталась улыбнуться.
Город постепенно оживал. С каждым днем людей прибывало, вскоре все станет как прежде. В этом городе ничего не меняется, совсем ничего. Я сказал, что отвезу ее в гостиницу.
– Ладно, – согласилась она, копаясь в сумочке. В машине запахло сиренью. – Прости меня, – прибавила она, – мне очень жаль.
9
Я не просыхал. Как в добрые старые времена, если что. Дни текли сами собой, лето сменилось осенью, а осень постепенно сменялась зимой. Единственной пыткой, достойной инквизиции, было пробуждение: тошнота с утра – одно из самых неприятных следствий обильных возлияний, в остальном было грех жаловаться. Я по-прежнему ходил в «Коррьере делло спорт», хотя из-за трясущихся рук печатать на машинке почти не мог. Пальцы попадали между клавиш, ногти постоянно ломались. Чаще всего я неподвижно сидел перед машинкой, а диск крутился впустую. Когда барышням надоело работать за меня, они нажаловались начальству. Мастиф поначалу изобразил понимание, потом, ничего не добившись, заявил, что в конце ноября мне придется уйти. Впрочем, в мире есть справедливость: за две недели до того, как истек мой срок, истек и его. Нет, он не умер, просто в кадровой службе произошла маленькая революция – слухи о ней доходили до меня и раньше; в результате начальника сняли, его место занял Розарио. Теперь я был как у Христа за пазухой.
Вечером я ходил к синьору Сандро и, подогревшись до нужного градуса, выскакивал на улицу ругаться с полицейскими. Всю жизнь терпеть не мог людей в мундирах, а выпив, ощущал острую потребность заявить им это в лицо. Я набрасывался на всякого человека в форме, даже на водителей трамваев, хотя на втором месте после полицейских были гостиничные портье. Домой возвращался на последнем издыхании. Утром, если держался на ногах, брал сценарий фильма и обходил кинопродюсеров. Не только ради Грациано, но и ради себя самого. Я до сих пор не расплатился с похоронной конторой, которая потребовала бешеных денег. Мне не везло. Редко удавалось поболтать с кем-то поважнее секретарши, хотя с парой секретарш я вроде даже переспал. А потом однажды все-таки сумел проникнуть в кабинет продюсера.
Продюсер был молодой энергичный южанин, за душой ни гроша. Он прочитал сценарий и пришел в восторг. С ним в кабинете находился еще один человек – в джинсах и свитере, по профессии режиссер. Я видел некоторые его картины – вовсе не такие паршивые вестерны, как можно было судить по названиям, так что мы мило побеседовали. Режиссер сказал, что сценарий ему нравится, хотя его придется немного поправить, не меняя сути дела. Многое зависит от величины гонорара, осторожно сказал продюсер. Я ответил, что это не проблема, они повеселели, и мы опять заговорили по-дружески. У них даже был на примете подходящий актер – молодой поп-певец, начавший сниматься в кино. Конечно, он был слишком юн, но одно из предложений режиссера как раз заключалось в том, чтобы сделать героя лет на десять моложе.
– Я вижу его одним из нынешних волосатиков, – сказал режиссер, – этаким молодым пацифистом из приличной семьи. Тогда убийство отца становится куда символичнее.
– Пусть он играет на флейте на пьяцца Навона, – сказал я.
Режиссер прикрыл глаза, обдумывая мое предложение. Оно ему понравилось. Мы еще поболтали – все более дружески по мере того, как бутылка на столе пустела. Когда виски кончился, я подтолкнул к ним бутылку, объяснив, куда им ее засунуть и почему. Они рассвирепели и даже полезли на меня с кулаками, но я успел поднять паруса – целый и невредимый, размахивая бутылкой. Очутившись на улице, решил сдать ее в ближайший бар. Денег за нее давать не хотели, я долго повторял, что стекло – не пластмасса, оно еще ценится на бирже. Но они оказались невеликими специалистами в финансах, так что я ретировался ни с чем. Первым, кого увидел на улице, был полицейский, выходивший из дежурной машины. Когда он высунул голову, я что есть силы навалился на дверцу. Позднее я узнал, что он лишился двух зубов.
Сам же я проснулся на железной кровати – в нескольких сантиметрах надо мной нависало лицо женщины с грубоватыми чертами и терпеливым выражением, под белой шапочкой. Сразу после я почувствовал, как в руку вошла игла. В шприце была красная жидкость. Слева и справа я заметил ремни. Спросил, привязывали ли меня.
– Только в первую ночь, – сказала медсестра.
– Давно я здесь?
– Четыре дня.
– Отдайте одежду, – попросил я, садясь в кровати.
Мы находились в просторной палате, где было полно коек, заняты были только две – мной и каким-то типом у двери. Я хотел поговорить с врачом и поднять паруса, но, когда попытался встать, голова закружилась, колени подогнулись. Хотя вдоль облупленной стены были установлены батареи, я до смерти замерз.
– Сейчас принесу еще одно одеяло, – сказала медсестра, помогая мне лечь обратно в постель. – С доктором поговоришь завтра. Надо кому-то сообщить, что ты здесь?
Я не ответил и натянул одеяло до самых ушей. Проспал до следующего дня, а когда проснулся, чувствовал себя прекрасно, только очень хотелось выпить. Медсестра – не та же самая, другая – заявила, что о выпивке придется забыть, но, если я хочу, можно побеседовать с доктором. И то лучше, чем ничего. Я сказал, что желаю немедленно с ним увидеться и сразу уйти. Теперь почти все койки в палате были заняты. Меня проводили в кабинет со стеклянным шкафом и столом. За столом сидел старичок с грубоватыми манерами. Первое, что он спросил, когда я уселся перед ним, – хочу ли я умереть.