– Нет, – ответил я.
– Тогда взгляни, – сказал он и протянул мне какую-то бумажку.
Я не взял. Посмотрев на меня, он положил бумажку на стол.
– Знаешь, что такое сумеречное расстройство?
Я помотал головой, он начал читать. Там было что-то про помрачение сознания, деградацию личности, ажитацию, состояние ступора, автоматизм, навязчивый бред и ложные воспоминания. Ложные воспоминания мне особенно понравились.
– Ты когда-нибудь видишь мышей? – поинтересовался он.
Вопрос меня напугал. Каких еще мышей, все-таки я до такого не дошел. Я не ответил, но он прочел мои мысли и отодвинул листок.
– Помнишь, как в баре кинул в зеркало пустую бутылку и как напал на сотрудника полиции? На тебя завели дело.
Я помнил только про полицейского. Врач долго смотрел на меня, потом уронил карандаш на стол и вынес вердикт:
– Тебе нельзя ни капли алкоголя, печень не выдержит. Будь осторожен. Одним можно пить, а другим нет. Тебе – нет. Заруби себе на носу, если хочешь жить. Иначе как знаешь.
– Я больше не буду пить.
– Тебе решать.
– Я больше не буду пить, – повторил я, – можно мне идти?
– Если ты в состоянии, – сказал он.
Я поблагодарил и направился к двери. Пока я ее открывал, он снова заговорил:
– Гадзарра…
Я обернулся, на этот раз его голос звучал иначе, добрее.
– …тебе будет тяжело, – сказал он, когда я взглянул на него.
– Знаю, однажды я уже пробовал.
Вдруг захотелось плакать.
– Понадобится помощь – возвращайся.
Я закрыл дверь и пошел по коридору. Медсестра толкала тележку с красными шприцами. Тележка позвякивала, словно на ней стояли бутылки. Я остановил медсестру и попросил отдать мои вещи. Вернулся в палату, в ожидании присел на кровать. Когда медсестра принесла одежду, спросил, какое сегодня число. До Рождества оставалось десять дней.
Когда бросаешь пить, кажется, будто весь мир только и ждал, чтобы обрушиться на тебя, однако в моем случае так было на самом деле. На следующее утро дома меня разбудил негромкий монотонный шум, которого я прежде не слышал. Подойдя к окну, я понял, что долине конец. На холодном декабрьском солнце экскаватор выдирал с корнем деревья, оставляя на лугу похожий на рану темный след. Что-то строили и, как водится, для начала решили все уничтожить. Так продолжалось день за днем, периодически к равномерному грохоту экскаватора прибавлялся треск падающих деревьев – впрочем, дома я теперь только ночевал.
Я еле держался на ногах. Алкоголь ушел из вен, осталась пустота, которую нечем было заполнить. Мне следовало есть побольше мяса и овощей, как рекомендовалось в листочке, полученном при выписке вместе с голубыми таблетками, но я мог влить в себя лишь немного чая или апельсинового сока. Как-то вечером, решив, что в компании есть будет легче, позвонил Диаконо. Ответила Виола, на заднем фоне звучали знакомые голоса, поэтому я спасовал и пообещал навестить ее на следующий день.
Войдя в гостиную, увидел за белым бархатным диваном громадную новогоднюю елку – почти такую же, как в «Ринашенте»[28].
– Весь Рим сошел с ума, – сказала Виола. – Ты бывал в эти дни в центре?
Я этого старательно избегал. Чего терпеть не мог, так это украшенных улиц и стоящих перед магазинами белобородых Дедов Морозов. Я и новогодние елки терпеть не мог с тех пор, как их начали делать из пластмассы, но не сказал этого – не только потому, что у Диаконо стояла настоящая елка, пахнущая елкой и все такое, а потому, что мне было хорошо, хотелось помолчать. Я следил за слугой, который ходил туда-сюда, накрывая на стол. Царила уютная домашняя атмосфера, мы ждали Ренцо, который должен был вернуться с телевидения. Но было еще кое-что. Я увидел сложенные в коридоре разноцветные коробки и вспомнил далекое празднование Рождества в Милане: сырой холодный воздух, запах тумана и мандаринов, а главное – магазины, нарядно убранные гастрономы с горами свежих сыров и гирляндами из колбасок, обжигающие сочные сардельки. На Рождество отец заказывал огромные корзины с продуктами, весь день накануне праздника к нам приходили посыльные – звонили в дверь и выгружали кучи всяких вкусностей на кухонный стол под восторженные визги сестер, которые уже начинали потихоньку все пробовать, выводя из себя маму: она боялась, что девочки испортят красиво разложенные угощения. Господи, до чего же мы были счастливы! Мне вдруг страшно захотелось поехать в Милан.
– Раньше Рождество было домашним праздником, – сказала Виола, – а сейчас превратилось в безумие. Знаешь, сколько Ренцо потратил на рождественские подарки?
«Это – тебе, – говорил мой отец, раздавая подарки, – это – тебе, а это – тебе». Почему-то он никогда не называл нас по имени.
– Не знаешь, как там Арианна?
– Арианна? – Я с такой силой нажал на нож, что он почти согнулся. – Наверняка выращивает сирень.
– С ума сойти, – сказала Виола, не догадавшись, что я имею в виду, но ведь она не бывала на вилле Сант'Элиа, – этот человек, Арлорио, запрещает ей видеться с сестрой, а значит, и с нами. Эва в отчаянии. В ужасном состоянии. – Виола посмотрела на меня. – Ты ведь знал, что Арианна теперь с Арлорио, да? – спросила она неуверенно.
Я ответил, что нет, Виола стала кусать губы, тогда я сказал, что догадывался, и она успокоилась. Задумалась.
– Почему все так закончилось, Лео? – спросила она, я не стал отвечать. Мне и так было трудно об этом не думать, а уж если про нас судачат другие…
Однако Виоле хотелось поболтать.
– Больше всех виновата Эва. Она жутко ревновала. Я не про Ливио – по-моему, это было чистым безумием, я про то, что было раньше, про тебя. Эва не могла смириться с тем, что Арианна тебя любит.
Так я узнал о том, что она меня любила. Мне по секрету пересказали сплетню, похожую на правду, и я узнал, что она меня любила. Из-за меня закатывали громкие сцены. Эва не могла взять в толк, как Арианну угораздило влюбиться в такого лопухнутого парня. Сестры все время ругались, но самая ужасная сцена разыгралась, когда я сбежал с телевидения. Они ужинали все вместе, и Арианна, которую мучили обычные страхи, то и дело вскакивала, звонила мне, пока Эва не взорвалась. Они стали бить тарелки, рыдать, в конце концов Арианна ушла, заявив, что будет жить у меня. Но, не застав меня дома, в пять утра явилась к Диаконо. Она была в таком состоянии, что пришлось вызвать врача. «Она задыхалась», – объяснила Виола. Я ничего не сказал. Подумал о следующем вечере, когда она пришла, а я отвернулся и заставил ее просидеть всю ночь в кресле.
Появился Ренцо и, как обычно, похлопал меня по плечу.
– Смотрите, кто пришел! – воскликнул он. – Как тебе наша елка?
– Лео по-прежнему ведет себя как дикарь, – со смехом ответила Виола, – он на нее даже не взглянул.
Диаконо начинали меня раздражать. Я вспомнил, что сказала Виола, провожая меня до дверей в тот вечер, когда я сбежал с телевидения. «Позвони Арианне, ты же знаешь: она из всего делает трагедию» – вот что она тогда сказала. После всего, что произошло, после того как она видела Арианну в подобном состоянии, так и сказала. Что с них было взять? Они ни к чему не относились серьезно. Поверхностные, самоуверенные. Острили, буквально уничтожали человека и как ни в чем не бывало шли дальше, чтобы плюхнуться в первое свободное кресло. Что ж, пора и их квартиру вычеркнуть из списка. Пришлось сделать усилие, чтобы поддерживать беседу за ужином. Потом еще одно усилие – сыграть с Ренцо в шахматы. Я думал о Милане. Хотелось снова пожить серьезной, приземленной жизнью, которой жили в моем угрюмом городе. Я устал от остроумия и от гостиных, где убивали, не проливая крови, всухую, словно люди сводились к надетой на них одежде.
Когда я вышел, ледяной ветер, от которого стыли руки, вылизывал город, небо сияло так, что сжималось сердце. Я поднял воротник пальто и сел в старушку–«альфу». Спрятавшись от ветра, пересчитал оставшиеся деньги. Их хватало. Поезд отходил в час, я еле успел. Ехал всю ночь. Поезд был битком набит, в купе – нечем дышать. Тогда я вышел в коридор и сел на откидное сиденье, прислонившись лбом к окошку. Было неудобно, но я все-таки уснул, прислушиваясь к голосам, которые доносились из погруженных во мрак купе. Последнее, что я услышал в тишине какой-то маленькой станции, – девичий смех; потом провалился в сон и не чувствовал даже холод стекла. Дважды просыпался. Первый раз среди ночи, когда поезд пересекал Апеннины. Горы были покрыты снегом, я долго смотрел на них и курил. Второй раз – почти на рассвете, пока мы неслись по равнине. Спустя два часа я уже был в Милане.
Свинцовым утром я сошел с поезда. Я был на пределе, от меня воняло железной дорогой – как всегда, когда проводишь ночь в поезде. Являться домой без чемодана, да еще в таком виде, было нельзя. Тогда я решил принять душ на вокзале. Увидев в зеркале свою рожу, понял, насколько все бессмысленно. Меня выдавали глаза – опухшие, покрасневшие, а еще щеки – дряблые, впавшие, как у старика. Я помылся, заглянул к цирюльнику, но это несильно помогло. Попытался позавтракать, но кофе был мерзкий и слишком горячий, завернутую в пленку бриошь как будто изготовили на шинном заводе, бармен походил на суетливого мойщика посуды. Потребовались все силы, чтобы не сесть обратно в поезд, а уйти с вокзала.
Я узнал запах здешнего воздуха – в Милане зимой всегда пахнет туманом и жжеными ветками. Накануне выпал снег, по краям тротуаров еще лежали обледенелые грязные кучки. Дома окутывала приглушавшая звуки прозрачная дымка, которую то и дело освещало уже заходившее солнце. Было холодно. У меня по-прежнему ныло все тело, когда я сел в трамвай – зато в Милане красивые трамваи – и опустился на блестящее, гладкое деревянное сиденье. Вокруг разговаривали со знакомой, давно забытой интонацией, люди выглядели бледными, понурыми, готовыми к ежедневной смертельной борьбе.
Потянулись улицы родного квартала. С того времени, когда я здесь жил, появилось много новых магазинов, улицы я узнавал почти исключительно по названиям. Тем утром я острее обычного замечал перемены, и все же кое-что медленно проступало из прошлого: остерия с зеленой вывеской и белой фигуркой танцовщицы, китайские магазинчики, табачная лавка, куда забегали поболтать и причесаться проститутки, – все это сопротивлялось, выдерживало натиск новых магазинов с их блестящими витринами. Потом я вдруг вообще перестал что-либо узнавать. Куда делась уродливая барочная церковь? Я решил было, что у трамвая изменился маршрут, и невольно начал читать названия улиц. Названия были те самые, но церкви больше не было – и не только церкви, как я обнаружил, выйдя из трамвая, но и холма перед моим домом. Поросшего деревьями холм