а, с гранитными лестницами и длинными спусками – когда я был маленьким, а зимы – долгими и студеными, я с них катался и однажды сломал руку. Холм исчез. Его сровняли с землей, на его месте построили невысокий крытый рынок. Но опешил я не из-за этого. А из-за того, насколько быстро это произошло – меньше чем за год. Сойдя на остановке, я побродил по рынку. Там было полно всего, особенно фруктов и составленных по углам елок, от которых удивительно пахло лесом. Купил винограда, начал жевать. Ягоды были холодными, зубы ныли. Я смотрел на свой дом. Он совсем не изменился, но я по-прежнему ничего не чувствовал. Все портила улица. Раньше она была чистенькой, а теперь превратилась в черт знает что. Я выкинул общипанную кисть и уже собрался перейти дорогу, направляясь домой, но остановился.
Из подъезда вышел отец. Я хотел было его окликнуть, потом решил пойти за ним, как ни в чем не бывало подхватить под руку, устроить ему сюрприз, – но не сдвинулся с места. Внешне он не изменился – грузное тело в пальто, уверенный, пружинистый шаг, – но я-то знал, что, заглянув ему в глаза, обнаружу, что он постарел. Я так и стоял, пока он подходил к машине. Открыл дверцу, обернулся к дому. Я посмотрел в ту же сторону и увидел в окне маму. Он махнул ей рукой, прощаясь и одновременно веля закрыть окно, чтобы не замерзла, но она не шелохнулась и все улыбалась, в свою очередь маша ему рукой, чтобы уезжал. Я никогда не видел этого ритуала. Возможно, он возник, когда они остались одни. Отец сел в машину, терпеливо подождал, пока прогреется мотор, – так проявлялось поразительное уважение к вещам. Все это время мама стояла у окна, которое она все же закрыла, поэтому я не мог ее разглядеть, понять, как она. Когда машина, чихая, наконец-то двинулась и поехала к перекрестку, мама в окне тоже исчезла.
Я по-прежнему не мог шелохнуться. Прежде никогда не видел их такими безмятежными. Они, конечно, не думали обо мне, зачем же их беспокоить? До Рождества оставалось два дня, наверняка они уже все подготовили для праздничного обеда с дочерями, их мужьями и детьми. Все достойные люди, при чем тут я? Я уже чувствовал на себе молчаливые взгляды отца, слышал мамины вопросы и комментарии сестер с высоты скромного и невыдающегося, но уважаемого положения – с вершины, где они свили гнездо. Я так давно уехал, зачем же являться прямо на Рождество? И все-таки следовало что-то сделать, хотя бы подвигаться. Было слишком холодно, чтобы стоять на месте. Я решил поискать гастроном, долго бродил, пока не попался подходящий. Внутри убранство было пышнее и богаче, чем в соборе. Я заказал бутерброд с горячей сарделькой, попросил положить в него квашеной капусты и горчицы, потом, жуя на ходу, направился на вокзал. Сардельки были просто объедение. Ради них одних стоило приехать в Милан, если что. Странно, но мне не было грустно. По крайней мере, не очень. Чувствовал, что лопухнулся, это да. Потом сел в трамвай. Если повезет, думал я, мне попадется в вокзальном киоске хорошая книжка и не слишком забитый поезд. Мне повезло. Книжка оказалась хорошей, поезд – почти пустым. Грусть навалилась, когда он тронулся. Когда я понял, что, отправься я в другом направлении, в любом другом направлении, ничего бы не изменилось.
В конце января пришло письмо от Глауко и Серены. Первое за два года – увидев его, я сразу догадался, что и последнее. Они возвращались. Написали дату и номер рейса – я решил, что нужно их встретить. Два дня приводил квартиру в порядок. Позвал на помощь консьержку: в долине уже работало много экскаваторов, из-за пыли было трудно дышать, как в казематах инквизиции. Последние месяцы я не занимался квартирой, и пришлось попотеть, чтобы все три комнаты выглядели прилично.
Когда Глауко и Серена вышли из самолета, я увидел, что они изменились. Не сразу нашел их в толпе пассажиров, потом узнал боксерскую походочку Глауко и, рядом с ним, стройную фигуру Серены в пончо. Они поспешили ко мне, размахивая руками. Глауко первым набросился на меня. Он растолстел и стал куда приветливее, чем до отъезда. Видимо, отвоевал свой чемпионский титул. С жаром пожал мне руку. Зато Серена поцеловала в губы.
– Не смотри на меня, – сказала она, – дорога была тяжелая.
На самом деле она прекрасно выглядела, а увидев старушку–«альфу», весело расхохоталась.
– Ты что, – спросила она, – до сих пор ездишь на этой старой калоше? Как мило!
Погрузив чемоданы, мы все втиснулись спереди. Больше всех был доволен Глауко. Он устроил две выставки в лучших галереях Мехико. Что касается Серены, критики сходили с ума по ее костюмам и декорациям к «Андре Шенье» и «Травиате». Знал ли я, как их называли? Два гениальных итальянца, не больше и не меньше! А какие устраивали приемы! Обалдеть сколько военных и политиков! Правда, какой-то студент оплевал Глауко, но к этому времени они уже научились не обращать внимания на бунтовщиков. Тех, которые несут всякую околесицу. Только и умеют, что выбегать на площадь и подставляться под пули.
– В общем, – сказала Серена, – мы заработали кучу денег, мечтаем поскорее туда вернуться. А здесь как дела?
– Все как обычно, – ответил я.
– Как же вы здесь живете, бедные? – спросил Глауко. – Мы, как только сможем, сразу вернемся в Мехико. Правда, солнышко?
Они не заметили, что я привел квартиру в порядок, который, впрочем, был сразу нарушен наплывом чемоданов. Серена достала из одного мексиканский халат, сходила в душ и уселась в кресло с купленной во free shop бутылкой текилы.
– С текилой ничего не сравнится, – сказала она, – текила – это fuego[29]! Ну что, давай рассказывай про себя!
– Все как обычно, – ответил я, – хотя нет, я бросил пить.
– Разумеется, оставайся у нас сколько хочешь. Ты как в воду опущенный.
– Пусть остается навсегда, – сказал Глауко, выходя из душа в трусах. – Ты ведь не собираешься и дальше здесь жить. – При этом он ничего не сказал про бетонный скелет, занявший в долине место деревьев.
– Вернусь в гостиницу, я их уже предупредил. Мне дадут прежний номер. Но только завтра, если вы не против.
Они были не против и, допив текилу, принялись разбирать чемоданы, вешать одежду в стоявший в спальне платяной шкаф. У всякой вещи, которую они брали в руки, была своя история, им хотелось непременно ее рассказать.
– Это тебе, – сказала Серена, протягивая маленькую бронзовую статуэтку. – Бог плодородия.
Мрачный, скрюченный, вместо глаз – красные камешки.
– Старый развратник, – сказал Глауко, присаживая на кровать. – Интересно, сколько их побывало в моей постели. Как у тебя с женщинами? Никогда не понимал, почему они к тебе липнут. А как друзья?
– Грациано умер, – ответил я.
– Ой, господи, да ты что, как жалко, он был одним из наших.
А то. Я уже собирался раз и навсегда объяснить Глауко, что я о нем думаю, как появилась Серена с красным халатиком в руке.
– Ты сохранил эту тряпку? Почему ты его не выкинул? – спросила она и поцеловала меня в губы.
Было все тяжелее выносить их присутствие, я уже пожалел о том, что сказал, будто номер в гостинице освободится только на следующий день, но надо было что-то придумать с книгами и одеждой, так что еще один день мне точно требовался. Чтобы избавиться от их компании, я поехал в «Коррьере делло спорт», хотя у меня был выходной.
Вечером, когда я вернулся, они смотрели телевизор. Починили его в тот же день. Я посидел с ними ровно столько, сколько ушло на то, чтобы выкурить сигарету, и удалился к себе. Впервые закрыл дверь. С трудом уснул: с тех пор как завязал, я страдал от бессонницы. Было слышно, как они ходят по квартире – то в ванную, то по коридору; потом, недолго, их голоса – Серена смеялась, он обозвал ее дурочкой. Наконец они тоже закрыли дверь спальни. Вскоре заскрипели пружины матраса. Тогда я включил свет и решил почитать. Когда Серена пошла в ванную, она наверняка заметила сочившийся из-под моей двери свет, потому что захихикала.
Рано утром Глауко ушел искать съемную мастерскую, Серена принесла мне кофе в постель. На ней был красный халатик, распахнутый на груди.
– Ну-ка подвинься, – велела она, усаживаясь на кровать, пока я пил кофе. – Зачем ты его сохранил? – Она теребила край халатика.
– Думал, тебе пригодится.
– Эта тряпка? – спросила она со смехом. Потом погладила одеяло. – Вид у тебя неотдохнувший.
– Я мало спал.
– Я тоже мало спала, – сказала она.
– Наверное, устала с дороги, – сказал я, вспомнив, как два года назад обнял ее, стоя среди чемоданов.
– Можно и так сказать, – ответила она, посмеиваясь.
Тогда я объявил, что еще не все книги собраны, – намекнул ей, что пора поднимать паруса. Она помедлила в нерешительности, пожала плечами и опять засмеялась.
– Странный ты, – сказала она. – Из приятелей Глауко ты всегда был самым странным.
Оставшись в одиночестве, я заглянул в чашечку с кофе. На донышке еще оставалось немного, я допил. Потом опять растянулся на постели и стал слушать шум экскаваторов.
10
Из всех гостиниц, где когда-либо останавливался, больше всего я любил гостиницу за Кампо-деи-Фьори. Нравилось возвращаться туда вечером, проходя тесными улочками, пересекая молчаливые пустынные площади. Это было древнее каменное сердце города, возведенное пять столетий назад прозорливыми архитекторами по приказу суровых пап; целый сонм зажатых между домами церквей тянул ввысь травертиновые гребни, напоминая о том, сколь безжалостны небеса. Днем район походил на муравейник, но вечером чувствовалось, что мы ниже реки, каменные таблички на стенах указывали, докуда в прежние времена поднималась нахлынувшая на город вода. Теперь, когда берега реки укрепили, район словно высох. По стенам домов тянулись заметные трещины, штукатурка отваливалась; идя по улице, можно было заглянуть в окно и увидеть осыпающиеся расписанные потолки. Ремесленники в лавках как будто вечно что-то чинили.
Я часто виделся с девушкой, которую звали Сандра. Ей было двадцать два года, мы встречались на пьяцца Навона и отправлялись ужинать или в кино. Она очень любила авторское кино, но обычно показывали фильмы, которые я уже видел, и когда я в конце концов поставил ее перед выбором – авторское кино или я, – она выбрала авторское кино. Еще я каждый день ходил в «Коррьере делло спорт», хотя больше не работал с Розарио. Статья, которую я написал, заменив приболевшего коллегу, открыла мне двери редакции. Я не видел причин отказываться, но Розарио обиделся: теперь я занимался тем, о чем он сам всегда мечтал, и к тому же зарабатывал больше него. Я сожалел о том, что друг стал со мной холоден, ведь он помогал мне в самые тяжелые минуты, поэтому я старался как можно чаще наведываться к нему в отдел. Но он только сильнее злился, так что я перестал приходить.