– Голубой смокинг, – сказала она, замерев посреди улицы и глядя поверх крыш, – цвета неба.
– Такой непросто найти, – заметил я.
– Тогда дождемся заката, – предложила она. – На Испанской площади я видела розовый. Что скажешь о тяжелом серебряном портсигаре с инициалами? Или золотом брелоке для ключей от машины? Знаешь, такие кошмарные брелоки, с маркой автомобиля?
– Главное, чтобы был из чистого золота, иначе не заведется, – ответил я. – Но я бы предпочел трубку.
– Всего одну? – спросил она, заходя в табачную лавку.
Мы выбрали семь, на каждый день недели. Увидев трубку с головой быка и инкрустацией, Арианна почему-то согнулась пополам от смеха.
– А ему? – спросил я. – Невежливо не вспомнить о нем. Полагаешь, он может позволить себе коробку сигар?
– Даже две, – сказала она, – не жадничай.
– Который час? – поинтересовался я, указывая на маленькие золотые часы у нее на запястье.
– Настолько точные, что даже противно, – ответила Арианна, скривившись. – Время пить чай.
Поблизости находилась красивая чайная, но мы не могли отправиться в подобное заведение, обвешанные пакетами. Вызвали такси, погрузили в него покупки и послали ко мне в гостиницу.
– Разве можно по-настоящему пить чай, не имея таксы? – спросил я, останавливаясь у зоомагазина, в витрине которого сидела такса.
– Точно, – отозвалась Арианна с воодушевлением, – по-моему, она достаточно гадкая. – И решительно вошла в магазин. – Дайте мне того уродца, – велела она.
Уродец стоил кучу денег, генеалогическое древо у него было попышнее, чем у графа Священной Римской империи. Выглядел он жалко, как обычная такса, и потрусил за нами, шарахаясь от машин.
В чайной было полно обвешанных драгоценностями старушенций. Мы заказали две чашки апельсинового чая, бриошей и печенья – всех видов, что у них были. Имелись и мадленки.
– Размочим их в чае! – предложил я. – Ты дочитала Пруста?
– Я не читала всю зиму, – ответила она, протягивая мадленку собаке. – Пробовала читать вслух, но ему это очень мешало!
– Вкуснятина, – сказал я, беря еще одну мадленку, – совсем как в былые времена.
– Конечно, – согласилась она, – теперь их только здесь и найдешь. По крайней мере, в это заведение еще можно ходить.
– Таких с каждым днем все меньше.
– Ах, милый, нас манит суеты избитый путь![31] Что с нами станется?
Мы оба обожали эту игру. Я ответил, что ясно вижу будущее.
– Мы будем тайно встречаться в чайных, пока я не познакомлюсь с богатой старухой, не убью ее, не заберу ее украшения и не сбегу с тобой в Вену.
Она улыбнулась и слегка поморщилась.
– Старики нынче не те, видел бы ты его, наряженного как хиппи. – Она отодвинула чашку. – Ну и гадость эти мадленки, – прибавила она, ставя блюдечко перед собакой. – Как ты думаешь, в этой забегаловке принимают чеки?
Я подозвал официанта и все ему повторил – и про мадленки, и про забегаловку, и про чек. Он слушал меня так, будто его побивали камнями, а он стоял, привязанный к столбу, и только слегка кривил рот. Чек брать отказался, позвал директора. Тогда мы расплатились таксой и удалились под ледяными взглядами старух.
– О, – воскликнула Арианна, откинувшись на сиденье такси, которое везло нас в гостиницу, – я так не веселилась с того дня, когда он сломал ногу, поскользнувшись на лестнице виллы. – Так и сказала, пока я раздумывал над тем, что все-таки Бог существует. – Сегодняшний день начался так скучно! Он запрещает мне смеяться, запрещает плакать, просто не знаю, чем с ним заняться! До чего же я невезучая! – Она поникла и, когда я обнял ее за талию, спряталась у меня на груди. – Боже, как я тебя любила! – сказал она. – Как любила! – повторяла она, покрывая поцелуями лацкан моего пиджака.
– Ты всегда это отрицала.
– Я была такой глупой! Всего боялась, даже слов. Ну, где эта твоя гостиница? – спросила она, продолжая целовать мой пиджак.
– Не знаю, понравится ли тебе. Она очень скромная.
– О, я обожаю скромные гостиницы, это он вечно селится в шикарных отелях. А шлюхи туда приходят?
– По субботам и воскресеньям, – ответил я.
Она поинтересовалась, чем же я занимаюсь по субботам и воскресеньям. Ей непременно нужно было знать, чем это я таким занимаюсь по субботам и воскресеньям, – твердила она, целуя меня в губы, осыпая меня легкими, словно капли дождя, поцелуями.
– Ты опьянела от чая, – сказал я. – Тебе известно, что от чая можно чудовищно опьянеть?
– Да, да, раз ты так говоришь, это правда. Господи! – воскликнула она. – Я же без документов! Меня пустят?
Но в холле никого не было, мы поднялись по лестнице на последний этаж. Первое, что мы увидели, зайдя в номер, – сваленные на кровати пакеты. Я подошел к окну и открыл его. Было видно крыши, деревья на набережной, гребни церквей. Вдали, на медленно гаснувшем небе, толпились темные облака. Я почувствовал руки Арианны у себя на груди, она прижалась головой к моей спине.
– А ты похудел, – сказала она, – я только сейчас заметила.
– У тебя есть пластинки? – спросила она, распуская волосы перед зеркалом.
Я нашел пластинку с прошлогодними песнями и завел переносной проигрыватель, который забрал из глядевшей на долину квартиры. Она уселась на постель, сбросив пакеты на пол. Когда я обернулся, улыбнулась и похлопала раскрытой ладонью по покрывалу.
– Иди сюда, – Арианна подвинулась, освобождая мне место, – хочу вспомнить твой запах.
Мы легли рядом. Она продолжала улыбаться.
– Хочу тебя поцеловать, – сказала она, скользя губами вниз по моей шее.
Я почувствовал, как ее пальцы расстегивают мне рубашку, ее дыхание у себя на груди – влажное, свежее. В окне виднелось постепенно терявшее краски небо. Арианна возилась с пряжкой моего ремня. Расстегнув, снова принялась меня целовать, тогда я приподнял ее голову и начал раздеваться сам. Она тоже разделась, скинув юбку и блузку на пол. На теле еще остался бледный след от купальника. Со смехом запрыгнула на постель. Потом уже не смеялась, голос стал глухим, она быстро бормотала слова, которых никогда прежде не говорила. Я повернулся к ней и крепко поцеловал. Она умолкла, а когда я коснулся губами ее груди, замерла, прислушиваясь. Снова полился поток хриплых слов, злость во мне сменилась бесчувствием, о котором я так мечтал, находясь рядом с ней. Поняв это, она засмеялась и прижалась ко мне животом.
– Сейчас, – быстро сказала она, – сейчас!
Когда я поднялся опять завести проигрыватель, небо уже было темное.
– Мне нравятся песенки, – сказала она, – я так устала от этого несчастного Баха!
Ее голос словно мерцал во мраке комнаты, но в нем появилось что-то еще. Как будто по инструменту с прозрачным звучанием пробежал потаенный стон истерзанных струн. Я подошел к окну. Над зданиями нависли облака, падали капли дождя. Люди в переулке спешили, то и дело со скрипом опускались жалюзи магазинов.
– Дождь пошел, – сказал я.
– Тебе грустно, – сказала Арианна, – я чувствую, что тебе грустно.
– Нет.
– До чего же я невезучая, – сказала она. – Вечно выбираю не то. Сейчас приду домой и швырну ему в лицо все эти пакеты. Все равно они его.
– Нет, – повторил я.
– Почему нет? – У нее задрожал голос.
– Мы не можем себе этого позволить, – ответил я.
Я чувствовал, что она моя. Никогда прежде я настолько остро не чувствовал, что она моя, как теперь, когда она принадлежала другому. Что за невезение. Я понимал, что это значило: чтобы принадлежать мне, она должна быть с кем-то другим. Чтобы и она превратилась в объедки с барского стола. Арианна молча заплакала.
– Не плачь.
– О, хоть ты оставь меня в покое, – ответила она сердито.
Тогда я подошел и сел на постель.
– Мне стыдно, так стыдно. Я веду себя как шлюха.
– Не говори глупостей.
– Нет, так и есть. Это он меня научил, сам-то все время ходит по шлюхам.
Я не ответил. Мы уже были такими старыми, было уже так поздно, все так неудачно сложилось.
– Грациано умер, – сказал я почти с жестокостью, – ты знала?
Из темноты донесся стон, голос Арианны как будто треснул, она отчаянно зарыдала. Я сразу понял, что такого голоса, как прежде, у нее больше не будет. Только об этом и думал – о том, что сломал ей голос. Она долго плакала, цепляясь за мою руку, а я все думал об ее умершем голосе. Постепенно она успокоилась. Сказала:
– Хочу вернуться домой.
В переулке дождь загрохотал так, будто что-то внезапно упало. Мы молча оделись, пока проигрыватель мурлыкал прошлогодние песенки. Когда спустились в холл, портье не оторвал глаз от «Коррьере делло спорт», но лицо Арианны все равно напряглось.
На улице уже было сухо, мы молча направились к стоянке такси. Сев в машину, я понял, что не могу вот так с ней расстаться. Хотелось все объяснить, что-то сказать, но, даже когда мы застряли в пробке и я обнял ее за плечи, нужные слова не нашлись. Потом она расслабилась, с усталым видом опустила голову на сиденье.
– И все это за один год, – тихо сказала она, – год – это так мало. – Закрыла глаза. – Иногда мне хочется вернуться в клинику, только на этот раз никто за мной не придет.
– Я бы пришел.
– Да, ты – да, – согласилась она.
Когда такси наконец выбралось из пробки и остановилось перед виллой Сант'Элиа, она не захотела меня поцеловать. Быстро, с дерзким видом выскочила из машины. Открыла калитку, я увидел, как она взбегает по ступенькам, звонит в звонок, ждет, окутанная ароматом сирени. Она ни разу не обернулась. Зашла. Тогда я взглянул на таксиста – он спросил, куда меня отвезти. До гостиницы было недалеко, хотелось прогуляться. Я расплатился и пошел пешком. Падали редкие капли, от города пахло пылью.
На следующее утро я вышел из гостиницы, чтобы отправиться в «Коррьере делло спорт». Ночью наконец-то прошел сильный дождь, воздух был прозрачный и свежий. Застряв на набережной, среди бешено сигналящих машин, я стал разглядывать деревья. Проклевывались первые листочки, я подумал, что скоро наступит лето, потом осень, потом зима, потом опять весна и так далее – до бесконечности или, по крайней мере, бессмысленно долгое время, которое покажется бесконечностью. А я чем займусь? Вдруг я понял: пора поднять паруса. Все их поднимают рано или поздно. Главное правило: не становиться исключением из правила. Я свернул на первую свободную улицу и поехал обратно в гостиницу.