И Амброзий поведал пришельцу все свои печали: он рассказал о своей неудачной попытке еще в художественном училище добиться стипендии, о домовладельце, о жене и в довершение — о вырезке из газеты за подписью “Дж. Герман Лорт”, которую немного погодя и прочитал, добравшись в конце концов до следующих слов: “…ведь именно произведения подобных псевдотворческих личностей, этаких “самобытных художников” вроде Амброзия Гошока, которым свойственно плоское, близкое к фотографическому восприятие действительности, вызывают негодование у каждого проницательного критика; взирая на полотна Гошока, тонкий ценитель найдет подтверждение той глубоко обоснованной доктрины, которая изложена мною в книге “Созидательная творческая личность”: подлинное произведение искусства может быть создано только художником, обучавшимся в специальных изостудиях у больших мастеров, создано, о чем можно было бы и не напоминать, путем освоения богатейшей сокровищницы образов, которыми населена окружающая нас природа, например образов сплавляемого по рекам леса, парящих низко над землей птиц, вывернутых с корнем деревьев и растрескавшихся скал; все остальное лишь обман, мираж, бессовестное мошенничество!” Амброзий швырнул вырезку на пол.
— Тебе может показаться, — воскликнул он, — что простой смертный не в силах вынести всего того, что со мной приключилось! Так нет же, — указал он на назойливых кузнечиков, — ко всему еще и это!
— А что значит “это”? — поинтересовалось существо.
Амброзий сделал глубокий вдох, сосчитал до семи и потом истерически закричал:
— Крики-тики!
— Какие пустяки! — молвило существо. — Я их всех истреблю. Только ты заплатишь мне…
— Я? Заплачу?.. — с горечью в голосе произнес Амброзий. — Чем же я тебе заплачу?
— Ты заплатишь мне картинами. Шесть полотен отдашь сейчас же. В счет аванса. Тогда я начну истреблять твоих крики-тиков. Потом, когда дело будет сделано, отдашь мне еще дюжину картин.
Амброзий решил, что на других планетах, должно быть, обитают эксцентричные меценаты, но возражать не стал. Он безучастно наблюдал за тем, как пришелец погрузил на борт корабля шесть его картин, и нехотя помахал ему рукой на прощание. Как только инопланетянин отбыл, Амброзий тут же продолжил свое занятие — снова стал счищать кузнечиков с обнаженного тела миссис Гошок.
Пришелец вернулся через два года. На сей раз, однако, его космическому кораблю не пришлось влетать в окно. Он просто-напросто спланировал мимо башен замка Амброзия Гошока во Флориде прямо во двор с фонтанами, несколько напоминавшими те, что бьют перед усыпальницей Тадж-Махал, и приземлился среди резвящихся молодых женщин; глядя на их фигуры и одежды, можно было предположить, что они — обитательницы модернизированного мусульманского рая. Некоторые женщины — совершенно обнаженные — плескались в фонтанах. Другие слонялись вокруг Амброзия и его мольберта в надежде, что он попытается их соблазнить. Две красавицы стояли рядом с хлопушками в руках, готовые обрушить их на маленьких зеленых кузнечиков, если те появятся.
Пришелец не обратил особого внимания на то, что Амброзий кивнул ему весьма сдержанно.
— Разыскать вас трудновато, — со смешком произнес инопланетянин. — В полумиле к северу отсюда я видел огромные дворцы — ха-ха! — подумать только чистый мрамор! На юге японский замок — еще грандиознее! Кто все это построил?
Амброзий не слишком любезно отвечал, что дворцы принадлежат композиторам, скульпторам и писателям, а японский замок — прихоть одной престарелой поэтессы. Однако пришелец должен извинить Амброзия: он занят…
Пришелец, казалось, не обратил никакого внимания на слова художника.
— Взгляните, как изменилось все вокруг! — воскликнул он, потирая руки. — Деятели искусства процветают. У них собственные яхты, “роллс-ройсы”, бриллианты, их окружает множество привлекательных женщин — владелиц норковых шубок. Я прибыл, чтобы получить свой гонорар — обещанные двенадцать картин.
— Пошел вон! — огрызнулся Амброзий. — Ничего ты не получишь!
Пришелец оторопел.
— Разве вы не счастливы? — возразил он. — Неужели вам не нравится такая жизнь? Ведь я исполнил все, как обещал. Вы должны мне еще дюжину картин в счет гонорара.
В это самое мгновение на холст с нарисованной на нем обнаженной женщиной, над которым трудился Амброзий, прыгнул кузнечик. Художник отшвырнул кисть.
— Ничего не получишь, мошенник! — в сердцах крикнул он. — Ты ведь так ничего и не сделал! Сейчас любой художник может добиться успеха, но ты тут ни причем. Посмотри: здесь по-прежнему полно этих распроклятых крики-тиков!
У пришельца от удивления отвисла челюсть. Мгновение он обалдело глядел на Амброзия.
Потом прошамкал:
— Крики-тики — кузнечики? Бог мой! А я — то уничтожил всех критиков!
Эрик КроссФеномен мистера Данфи
Мистер Данфи совершенно отчетливо помнил момент возникновения того, что он стал называть феноменом. Это случилось одиннадцатого января — в тот самый день, когда банковскую ставку повысили на один процент. Разумеется, оба эти события никак не были связаны между собой, просто совпали по времени.
Он выключил в спальне свет и, сбросив шлепанцы, начал укладываться в постель, как вдруг глаза его уловили мерцание света в зеркале на туалетном столике. “Странно”, — подумал он. Тяжелые шторы на окне были плотно задернуты. Сквозь них вряд ли мог проникнуть какой-нибудь мимолетный отблеск. Не исключено, что на зрение ему подействовало несварение желудка. Он забрался в постель и с приятным сознанием того, что жизнь его устроена хорошо, через несколько минут уснул, не дав себе труда как следует поразмыслить над странным происшествием.
Однако на следующий вечер явление повторилось. Нужно сказать, в силу своего характера мистер Данфи любил, чтобы прежде всего все у него было разложено по полочкам. Именно эта черта, вероятнее всего, привела его в область права и в течение ряда лет сформировала скрупулезность в характере доверенного чиновника юридической конторы “Клаттер, Клаттер энд Клаттер”. Жизненной функцией мистера Данфи было сохранение и поддержание установленного порядка; его призванием — следить за тем, чтобы весы правосудия находились в равновесии; идеалом личной жизни — блюсти законы государства, Церкви и условности общества. Нечистоплотность, физическая или нравственная, была для него оскорбительной. Необъяснимое, неясное беспокоило его. В хорошо отлаженной повседневной жизни его, где все имело свое место и все было на своем месте, подобное просто не могло случиться. Итак, он не был похож на жертву, которую можно застигнуть врасплох или испугать. Опыт подсказывал ему, что нежданное всегда спасует перед разумом и рациональным подходом и при наличии терпения и времени подчинится существующему порядку вещей.
Так и сейчас, при рецидиве феномена, он воспринял его с хладнокровной объективностью ученого, столкнувшегося с явной аномалией в фундаментальном законе. Если выразить это фразой, которую сам он никогда бы не употребил, хотя она здесь весьма уместна, — он сохранял выдержку.
Мистер Данфи подошел к окну, тщательно проверил, плотно ли задернуты шторы, и убедился, что снаружи сквозь них не может проникнуть хотя бы лучин света. Потом он вернулся и уселся на край постели. В зеркале по-прежнему отчетливо виднелся слабый отблеск света. Тогда он перешел к следующей стадии своего исследования и начал раскачиваться на постели. Призрачное сияние колебалось в такт его движениям. Затем он начал вертеть головой. И теперь колебания света совпадали с его движениями. Тогда он прикрыл ладонью макушку. Свет исчез. Он отнял руку. Слабое сияние возобновилось. Он произвел серию подобных экспериментов, и они подтвердили полученный результат. Свет, так сказать, был интимно связан с ним самим. Свет виделся ему на поверхности головы либо в непосредственной близости от нее. Отражение от лысины полностью исключалось ввиду наличия плотных штор на окнах и отсутствия в комнате любого другого источника света.
При существующих условиях времени и пространства мистер Данфи ничего не мог поделать с возникшим феноменом. Его жизненным правилом было: “Никогда не откусывай кусок больше, чем можешь проглотить”. Процессуальная практика убедила его в мудрости тех, кто поспешает не торопясь. Восемь часов крепкого, беспробудного сна были существенным фактором его образа жизни. Он улегся в постель.
На следующее утро, за бритьем, он не заметил в зеркале ничего настораживающего. Правда, электрический свет был включен. Завершив туалет, он проделал эксперимент: выключил свет и снова принялся разглядывать свое отражение в зеркале. В полутьме январского утра люминесценция сразу же становилась заметной. Правда, она была очень слабой, но, бесспорно, очевидной. Теперь феномен уже нельзя было отнести за счет ночных видений и галлюцинаций от несварения желудка или переутомления.
На протяжении нескольких последующих дней, особенно по утрам и при отходе ко сну, мистер Данфи методически изучал феномен. Вечерами, после ужина, сидя у камина с трубкой во рту, он искал ему возможные объяснения. Он вспомнил про статью о биологической люминесценции, которую прочел как-то в “Ридерс дайджест”11. Нужный номер журнала оказался у него под рукой, на книжной полке, однако, перечитав статью, он мало что почерпнул из нее. Не многое прояснила и другая статья — “Волны, испускаемые мозгом” — в том же помогающем сэкономить время vade mecum12. Он припомнил рассказы о жутком зрелище — сиянии, исходящем от разлагающейся рыбы. Вспомнил, как много лет назад летней ночью наблюдал фосфоресценцию на море. Он принялся изучать жука-светляка кукуйо и светящуюся ногохвостку и прочел о них статьи в Британской энциклопедии, но приводившиеся там объяснения не имели никакого касательства к его случаю.
Убедившись, что он бессилен в данный момент объяснить феномен, мистер Данфи задумался над тем, какое влияние может оказать это явление на обстоятельства его повседневной жизни, если оно не исчезнет. К счастью, окна его конторы были настолько затенены соседними зданиями, что даже в летний полдень приходилось включать полное освещение. Однако жизнь мистера Данфи не ограничивалась пребыванием в конторе. Нередко требовалось его присутствие в суде, иной раз ему приходилось завтракать с клиентами или адвокатом. Эксперименты показали, что котелок, надетый на голову, несомненно, скрывает феномен, однако едва ли мистер Данфи мог носить его в подобных случаях. Да, котелок скрыл бы свечение, но в то же время привлек бы внимание к самому мистеру Данфи. Если бы даже мистер Данфи попытался объяснить, что с помощью подобной эксцентричности он скрывает физический недостаток, помимо того что это было бы откровенной ложью, конечный результат остался бы тем же: к его особе было бы привлечено внимание, а это было противно всей его натуре. Мистер Данфи также не мог себе представить, как в таком виде — с котелком на голове — он явится на воскресную мессу или будет играть очередную партию в гольф.