Наконец, она постучала.
– Да? – ответил монах, обтирая лицо.
– Простите за беспокойство… Я знаю, что вам не положено разговаривать в эти часы… Но вы можете просто послушать?
Женщина перешагнула порог и закрыла за собой дверь.
– Я всегда готов тебя выслушать, Вайолет. В чем дело?
– Мне можно присесть? – спросила она, указывая на кровать. – Не хочу, чтоб у вас были какие-то проблемы из-за меня.
– Это моя келья, и то, что тут происходит – только мое… мое… прости, не знаю, как это по-английски.
– Только ваше дело?
– Да, точно.
Брат Исидор подошел к двери и задернул занавеску на окошке прежде, чем вернуться и сесть на кровать рядом с ней.
– Теперь можешь рассказать мне о том, что тебя тревожит.
– Я кое-что вспомнила… Даже не так, вряд ли я забыла это из-за травмы, скорее сознательно подавляла эти воспоминания.
Он понимающе кивнул.
– Я помню свою комнату… Бледно-голубые обои с крупными зелеными папоротниками, – Вайолет рассказывала, закрыв глаза и положив руки на колени, словно находилась в трансе. – Односпальная кровать с деревянным изголовьем. Изображение Девы Марии на стене. Туалетный столик с трельяжем. На кровати лежало лоскутное одеяло с бахромой. Я ее нюхала иногда, так что ворсинки щекотали мне нос и верхнюю губу. Так было легче после…
Она вскочила, подбежала к умывальнику, и ее вырвало. Шея покрылась испариной. Лицо пылало.
– Вайолет?
Женщина глубоко вдохнула через нос и задержала дыхание, но вскоре комната начала кружиться.
– Я в порядке, брат Исидор, – она промокнула лицо полотенцем, села на место и принялась теребить подол. – Когда это случилось впервые, я сначала услышала, как кто-то шаркает по лестнице и сопит, как кабан. Он дождался, пока я выключу свет, открыл дверь и скользнул ко мне под одеяло. Места было мало, так что он сразу прижал меня к матрасу, хрипло дыша в лицо, и запустил руки под ночнушку.
– О, Вайолет…
– Шшш… Я должна кому-то рассказать… Я была в таком шоке, что не могла кричать. Да и мамы все равно не было дома, на то и был расчет. От стыда и ужаса меня буквально парализовало. Трудно было осознать, что происходит. Я пригрозила рассказать матери, но он ответил, что мне никто не поверит. И если я открою рот, Поппи будет плохо…
– Поппи?
– Да, моя… собачка.
Брат Исидор сжал кулаки.
– Я не верила, что он пойдет на такое, и пообещала, что скажу маме, как только она вернется с бинго.
– Бинго?
– Это такая игра… не важно. Он выскочил из моей комнаты, хлопнув дверью. Я долго лежала неподвижно. Боялась, стоит только шелохнуться, и он вернется. Мне отчаянно хотелось принять ванну, чтобы поскорее смыть с себя его запах, следы грязных рук и нечто липкое между бедер. Когда хлопнула входная дверь, можно было вздохнуть с облегчением. Он куда-то сбежал, и я могла попытаться отмыться. Тогда я услышала звук, от которого у меня кровь застыла в жилах. Было страшно смотреть в окно, но, услышав скуление второй раз, я выглянула в окно. Он стоял с ремнем в руках, а Поппи была привязана у стены. Ее маленькое тельце дрожало, глаза смотрели умоляюще. Выносить это было невозможно. Я открыла окно и закричала, чтобы он отпустил бедняжку. Он поднял на меня глаза с улыбкой маньяка на лице и сказал: «Ты знаешь, чего нельзя делать».
Брат Исидор обнял ее и начал гладить по волосам.
– Это ужасно, – проговорил он с сильным акцентом, – абсолютно ужасно. Этот… человек быть твоим… отец?
Монах был в ярости, так что сразу забыл все грамматические правила. Его трясло под грубым облачением.
Вайолет кивнула.
– Приемным отцом, но другого я никогда не знала. Он воспитал меня.
– Но ты была… ребенком. Сколько тебе было?
Женщина прищурилась и потерла переносицу.
– Лет восемь, думаю.
– И ты не рассказала об этом матери?
Она сбросила его руку.
– Вы говорите так, будто я сама во всем виновата. Он заставлял меня думать так же.
– Нет же… прости. Твоей вины здесь ни грамма. Ты была всего лишь малышкой, о которой он должен был заботиться. Кто положил этому конец? Твоя мама?
– Я не смогла ей рассказать. Боялась. Он говорил, что она мне не поверит, а он продолжит издеваться над Поппи. Я знала, что он на это способен. И даже если мама и поверит, то вызовет полицию, его посадят, и нам будет не на что жить. Тогда меня отправят в детский дом. И… все это будет… моя вина.
– Нет-нет-нет, Вайолет, не думай так.
– Нет, нет, нет. Никогда даже не думай так, – он взял ее за плечи. – Ты была ребенком… Ты была… Как это по-английски… жертва. И вся вина лежит на нем.
Но Вайолет продолжила свой рассказ, будто и не слышала его слов.
– Его визиты стали такими регулярными, что, если он по какой-то причине не приходил, я начинала нервничать, не сердится ли он на меня. И если да, что ждет меня дальше? Вдруг он придумает что-нибудь еще хуже? – Она закрыла лицо руками, не в силах выносить недоверие, застывшее в глазах брата Исидора. – Со временем я будто бы привыкла к этому, перестала что-либо чувствовать, стала воспринимать почти как норму. Но я знала, что где-то есть другой мир. И что никто не может помочь мне, кроме меня самой.
Женщина подошла к двери и отдернула занавеску на окошке.
– Однажды я решила, что с меня хватит, и убежала из дома, – она подняла подбородок и сделала глубокий вдох. – Мне тогда было четырнадцать.
– И куда ты пойдешь… то есть пошла? Куда ты пошла, Вайолет?
– Как это, куда? – нахмурилась женщина. – Сюда, конечно. Я сбежала в Испанию.
Брат Исидор осторожно достал из ящика серебряный кулон.
– Ты говорила, что не помнишь его, но я абсолютно уверен, что он принадлежит тебе. Я нашел его в том же самом месте, где обнаружил тебя. Ты же знаешь, как уединенно мы здесь живем. Шанс, что его обронил кто-нибудь другой… он… просто… Извини, не могу подобрать английское слово.
Она взяла в руки украшение и пробежалась пальцами по гравировке.
– С тридцатилетием! Люблю. Тара. Четвертое июня тысяча девятьсот семьдесят восьмого, – она подняла глаза на брата Исидора. – Вы правда верите, что это мое? Что мне тридцать?
Он кивнул.
– Да, верю, Вайолет Скай. Так что нам предстоит выяснить, где ты провела последние шестнадцать лет.
– Нет, – она покачала головой, зажав кулон в кулаке, – я не вернусь назад. Ни за что на свете.
46
2018
Дилан встал и неуверенно подошел к кафедре. Он выглядел таким мужественным в строгом костюме и узком черном галстуке. Волосы, вопреки привычке, были аккуратно причесаны. Листок в его руках дрожал, и мое сердце болезненно сжалось. Сын заметно нервничал, но без колебаний согласился произнести речь.
Прежде, чем заговорить, он сделал глоток воды, и я мысленно возблагодарила того прозорливого человека, который поставил этот стакан. Дилан посмотрел на меня и улыбнулся. Я выпрямилась и задрала подбородок. Ральф сжал мою руку, и на секунду мы втроем снова стали единым целым.
– Бэрил Энн Добс, – начал сын уверенным твердым голосом. – Я не знал человека добрее и лучше. Она была моей прабабушкой, но все мы: я, мои родители и даже мои друзья звали ее бабулей. В детстве ее дом был моим самым любимым местом на свете. Прости, мам, – он на секунду прервался и подмигнул мне. Вокруг тихонько засмеялись и зашептали. – Там всегда была куча запрещенных вкусностей: печенье, попкорн. А там, где у других обычно стоит ваза с фруктами, у нее стояла жестяная банка с конфетами. Во время каникул она присматривала за мной, пока родители были на работе. Приносила леденцы и вообще всякие сладости. Брала с собой на бинго и учила играть в карты. На деньги, разумеется. Она говорила: «Никогда не ставь больше, чем готов проиграть, мальчик мой». Это была ее мантра. Случалось, я проигрывал ей все свои сбережения подчистую. Но наутро они всегда снова оказывались в моей копилке. Бабушка готовила мне молочные коктейли, пекла мой любимый шоколадно-банановый пирог. А когда мне исполнилось четырнадцать, познакомила меня с сидром. В один особенно жаркий день позволила выпить мой первый бокал. Прости, мам, еще раз, – он посмотрел на меня. Смех вокруг стал громче. – Мы вели себя, как два школьника в отрыве. Ну, то есть я-то и был школьником, а вот бабуля считалась здравомыслящим взрослым. Но мы постоянно хулиганили. Сколько раз я слышал: «Только не говори маме, Дилан». У нее была далеко не самая легкая жизнь, но, точно знаю, она была благодарна за каждый прожитый день. И, когда моя мама, Тара, переехала к ней жить в семьдесят восьмом, бабуля приняла ее с радостью.
Я взглянула на черно-белое фото бабушки в траурной рамке. Этот снимок был сделан как раз в то время, вскоре после моего приезда. Бэрил не смотрит в камеру. Она хохочет, голова запрокинута. В руках, как всегда, дымится сигарета. Вряд ли можно найти кадр, который лучше передавал бы всю суть ее характера.
– Должно быть, ей пришлось непросто, – продолжил Дилан. – Внезапно в ее жизни появился подросток. Но наша бабушка не из тех… была не из тех, кто боится трудностей. Она принимала любой вызов, поэтому, наверно, и оставалась молодой. В девяносто у нее энергии было больше, чем у некоторых моих ровесников, – он сделал еще один глоток. – Мне невероятно повезло, что она была частью нашей семьи. Храбрая, жизнерадостная, стойкая. Опора нашей семьи. Она всегда называла вещи своими именами. Говорила прямо, но никогда не была грубой или жестокой. Не знала, что такое политкорректность, но никогда никого не обижала умышленно. Не стеснялась в выражениях и иногда всех нас заставляла краснеть.
Вокруг снова раздался смех, а сын сделал еще один глоток воды, прежде чем продолжить.
– И она точно не хотела бы, чтоб мы сегодня грустили. Бабушка говорила: «Я свое на этом свете уже прожила, так что каждый новый день – это бонус», – он бросил взгляд на гроб. – Прости, ба, но сегодня по-твоему не получится. Нам грустно. Мы убиты горем, – его голос дрогнул.