дход нам до сих пор не давал. Объективности наука, может, и добилась, но при этом полностью упустила из виду эмоции животных. Некоторым выдающимся первопроходцам в изучении поведения животных удавалось отказаться от подобного подхода, подчеркивая необходимость эмоционального сближения и самоидентификации с объектами исследования. И основоположник японской приматологии Киндзи Иманиси, и Конрад Лоренц провозглашали эмпатию пропуском в сознание животных. Лоренц утверждал даже, что владелец собаки, считающий, будто она лишена чувств, подобных нашим, ущербен в психологическом отношении и даже опасен[85].
Я считаю, что эмпатия меня кормит, поскольку многие открытия я совершал именно благодаря ей – «влезая в шкуру» изучаемых. Это отнюдь не то же самое, что сочувствие, которого у меня тоже хватает, однако оно менее спонтанно, чем эмпатия, более взвешенное, рассудочное. Есть люди, которые проявляют к животным именно сочувствие, причем почти безграничное, – например, спасающие и выхаживающие бездомных собак. Авраам Линкольн, судя по совершенному еще в бытность адвокатом поступку, мог пожертвовать и временем, и приличными брюками, чтобы вытащить увязшую в грязи свинью, которую увидел по дороге к клиенту. Сочувствие деятельно. Зачастую оно замешано на эмпатии, но простирается гораздо шире.
Если сочувствие по определению положительно, то эмпатия – далеко не всегда, особенно когда способность чувствовать другого используется, чтобы нащупать его слабые места. Животные с маленьким мозгом – например, акулы и змеи, – вряд ли способны проделывать такое целенаправленно. Обладая отличной способностью ранить и калечить, они не представляют себе ощущения жертвы. «Жестокость» у природы в основном именно такая: жестоки последствия, но не намерения. Человекообразные обезьяны – совсем другое дело, у них для осознанного причинения боли мозг развит достаточно. Они вполне могут воспользоваться своей способностью понимать других, чтобы их помучить. Как мальчишки, швыряющие камни в уток на пруду, эти обезьяны подчас издеваются над окружающими просто ради потехи. В одной игре молодые лабораторные шимпанзе подманивали хлебными крошками кур к сетчатой ограде. Но, как только доверчивая курица подбиралась поближе, шимпанзе били ее палкой или тыкали острым куском проволоки. Эту игру в «танталовы муки», в которую курам не хватало интеллекта не играть (хотя для них в ней ничего забавного не было), обезьяны придумали от безделья. И даже успели отточить приемы: один игрок подманивал кур, второй – бил.
Нечто подобное, хоть и менее жестокое, мы наблюдали и в собственных исследованиях. Взявшись изучать уханье и похрюкиванье, которым шимпанзе обозначают обнаружение пищевого эльдорадо, мы придумали испытание, в ходе которого несколько шимпанзе натыкаются на полный ящик яблок – в помещении с одним-единственным приоткрытым окошком. Через него все оставшиеся снаружи могут заглянуть внутрь и посмотреть, что происходит. Шимпанзе толпились у окошка, отталкивая друг друга, просовывая руки внутрь и выклянчивая яблоки. Взрослые обладатели сокровища в таких случаях вполне могли поделиться и выдать несколько яблок страждущим, хотя им ничто не мешало оставить добычу себе. Молодняк же видел сложившуюся ситуацию как великолепную возможность поиздеваться над толпящимися снаружи. Усевшись под окном, подростки выставляли напоказ блестящее красное яблоко – и тут же прятали, стоило кому-нибудь протянуть за ним руку. Богатенькие детки дразнили бедняков[86].
В дикой природе шимпанзе нередко изводят мелких зверьков вроде белок или даманов. Судя по тому, как они при этом смеются, забава доставляет им удовольствие. Японский полевой исследователь Коитиро Дзамма рассказывает, как в Национальном парке Махали-Маунтинс в Танзании взрослая самка шимпанзе Нкомбо минут шесть таскала по земле и раскачивала в воздухе пойманную белку, пока та не издала последний отчаянный визг и не умерла. «Это напоминало корриду, – пишет Дзамма. – Нкомбо, словно матадор красным плащом, размахивала рукой перед белкой, как перед быком, и “колола” (покусывала) ее. Судя по всему, ее действия представляли собой социальную игру с уклоном в подначивание, поскольку Нкомбо позволяла белке нападать и демонстрировала игровое лицо»[87] – усмешку. Когда белка умерла, поведение Нкомбо резко изменилось. Шимпанзе прекратила провоцировать ее и ухватила за туловище, а не за хвост, из чего Дзамма заключает, что Нкомбо осознала перемены, происшедшие с жертвой. Тушку она бросила, даже не надкусив.
Вероятная способность других видов (помимо нашего) не только к эмпатии, но и к намеренным издевательствам может отягчать нападения, совершаемые в дикой природе. Как положено многим самцам в царстве животных, шимпанзе ведут борьбу за территорию, но также случается, что они намеренно стараются прикончить соперника. Например, несколько особей обходят дозором свои владения и, завидев жертву по ту сторону границы, крадутся за ней в полной тишине, чтобы застать врасплох на плодоносящем дереве, наброситься скопом, превратить в кровавое месиво и оставить умирать. Я наблюдал подобную жестокость в неволе, один раз даже с оскоплением, которое в то время расценили как случайность, возможно, вызванную условиями содержания. Но теперь доподлинно установлено, что дикие шимпанзе в природе поступают точно так же. Собственно, представившееся мне кошмарное зрелище – практически норма для этого вида. Так что я склонен рассматривать убийство и кастрацию не как трагический побочный эффект выяснения отношений между самцами, а как намеренные действия. Раз эти приматы способны, оценив чужое состояние, проявить заботу, что мешает предположить у них и способность убивать ради самого убийства?
Когда критики приводят примеры такой жестокости с целью дискредитировать идею существования эмпатии у шимпанзе («Вы ведь знаете, что они друг друга убивают, да?»), я предлагаю им вспомнить наш собственный прекрасный вид. Никто ведь не отказывает Homo sapiens в эмпатии только на том основании, что при каких-то обстоятельствах люди способны на убийство. Наше отношение к убийству меняется в зависимости от ситуации, именно поэтому нам принадлежит звание самого доброго и одновременно самого жестокого животного на свете. Я же лично здесь никакого противоречия не вижу, поскольку забота и жестокость имеют гораздо больше общего, чем может показаться. Это две стороны одной медали.
В III в. раннехристианский богослов Тертуллиан из Карфагена нарисовал очень необычную картину рая. Если ад оставался геенной огненной, то рай представлял собой балкон, с которого спасенные души могли наблюдать за грешниками, то есть упиваться муками обреченных вечно корчиться в адском пламени. Что за нелепая мысль! Многим из нас смотреть на чужие мучения едва ли не тяжелее, чем мучиться самим. Тертуллианов рай кажется мне таким же наказанием, как и ад.
А как тогда наши недруги? За них мы тоже переживаем? Немецкий нейрофизиолог Таня Зингер, изучая этот вопрос, обнаружила еще одно интригующее гендерное различие. Когда во время томографического сканирования испытуемые видели, как другого человека бьют в руку слабым электрическим разрядом, в их мозге вспыхивали области восприятия боли, то есть они чувствовали чужую боль как свою. Это типичная эмпатия. Но возникала она только в том случае, если испытуемый симпатизировал напарнику вследствие проводившейся перед сканированием игры. Если же во время этой игры напарник жульничал и испытуемый ощущал себя обманутым, восприятие чужой боли как своей слабело. Двери эмпатии захлопывались. У женщин, впрочем, они оставались приоткрытыми – некоторая эмпатия все же возникала. У мужчин они затворялись наглухо – более того, когда жульничавшего игрока били током, в их мозге вспыхивал центр удовольствия. Они переключались с эмпатии на жажду справедливости и приветствовали наказание мошенника. На первый план выходило злорадство[88].
Если Тертуллианов рай существует, он полон мужчин, глядящих на корчи своих врагов.
Сочувствие у крыс
Моя любимая история о человеческом сочувствии – притча о добром самаритянине. Начинается она с того, что священник и левит по очереди проходят мимо лежащего у дороги раненого и не останавливаются, чтобы помочь ему. Они прекрасно знают и помнят все тексты, призывающие возлюбить ближнего, но руководствуются явно не ими. И только религиозный изгой самаритянин испытывает сострадание и помогает раненому. Мораль притчи – плоха та этика, которая выучена по книгам, а не идет от сердца. Об этом полезно помнить, когда ученые или политики иронизируют над нежными чувствами, выставляя их чем-то лишним и ненужным. Какой прок от сочувствия ближнему? Психолог Пол Блум написал книгу под названием «Против эмпатии» (Against Empathy, 2016), в которой доказывает, что мы существа рациональные, поэтому наши нравственные принципы должны опираться на логику и разум. Если все как следует обдумать (и желательно по науке), мы всегда сумеем сделать абсолютно взвешенный, идеально правильный выбор. Что может быть лучше объективной этики?
В свете событий новейшей истории его позиция попросту пугает. Науку и разум без опоры на человечность можно обратить на службу чему угодно и оправдать с их помощью любую гнусность. Именно они дали нам весомые экономические доводы в пользу рабства и медицинское обоснование опытов над заключенными. Они побуждали нас улучшать человеческую породу с помощью насильственной стерилизации и геноцида. Еще совсем недавно евгеника считалась приличной и достойной наукой, ее преподавали в университетах по всему миру. Тем, кто причислил себя к высшей расе, казалось вполне разумным отбраковать низшие. Вот что получается, если руководствоваться чистой логикой, а сердцу слова не давать. Последствия этого рационального мышления мы уже видели во время Второй мировой войны – и тогда же убедились, что величайшими героями становятся не те, кто мыслит как большинство, а те, кого эмпатия заставляет действовать наперекор зверским приказам. Это они тайком подкармливают голодающих узников, это они укрывают в подвалах и на чердаках истребляемых и преследуемых. Польской медсестре Ирене Сендлер удалось поодиночке тайно вывезти из Варшавского гетто сотни еврейских детей. Ею двигали не какие-то отвлеченные высокие моральные принципы, а естественная эмпатия.