[201]. Попугай Гриффин тоже активно пытался избавиться от маячившей перед глазами еды. В одном из самых долгих периодов выжидания он, выдержав примерно треть времени, просто запустил плошку с зерном через всю комнату. В других случаях он отодвигал плошку подальше, разговаривал сам с собой, чистил перья, встряхивался, протяжно зевал или дремал. Иногда он лизал зерно, не склевывая, и кричал: «Хочу орех!»
Столь разительное сходство между поведением детей, человекообразных обезьян и попугая Гриффина позволяет предположить общность стоящих за ним психических процессов, в число которых входит осознание собственных желаний и намеренные попытки их подавить. А значит, ответ на извечный вопрос о свободе воли звучит так: если мы допускаем свободу воли у себя, то не должны отказывать в ней и другим видам. Иначе непонятно, как трактовать все самоограничения, которые животные демонстрируют как в лабораторных условиях, так и в дикой природе.
Рассмотрим такой пример: детеныша взрослой шимпанзе берет на руки самка-подросток. Это нормально, это происходит сплошь и рядом, юные самки постоянно тянутся к малышам и обожают с ними возиться. Но при этом они, к сожалению, бывают весьма неуклюжи. Мать это знает, поэтому будет ходить за младшей самкой по пятам, жалобно поскуливая и пытаясь забрать у нее детеныша, а та будет лавировать и уворачиваться. Мать старается не особенно наседать и не гнаться за похитительницей, чтобы та, чего доброго, не полезла на дерево, подвергая драгоценного малютку еще большей опасности. Отнять ребенка силой она не может по той же причине. Представьте себе двух самок, которые тянут вопящего детеныша в разные стороны за руки и за ноги! Мне доводилось видеть и такое – картина жуткая, прямо скажем. Чтобы до этого не дошло, матери приходится сохранять спокойствие и выдержку. Она может даже сделать вид, будто ей все равно – присесть где-нибудь в сторонке, беззаботно пожевать листья или траву, стараясь усыпить бдительность похитительницы. Но стоит ей получить детеныша обратно и стиснуть в объятиях, как все меняется. Я видел, как мать после этого довольно долго гоняла хулиганку, выплескивая в возмущенном реве и воплях всю накопившуюся ярость. Последовательность событий позволяет предположить, что мать заставляет себя сдерживать отчаянное беспокойство и раздражение, чтобы не навредить детенышу.
Как я уже упоминал, подчиненным приматам приходится подавлять или скрывать свои желания в присутствии доминантов, однако и доминантам приходится делать то же самое. Проверить это удалось благодаря полевому эксперименту в ЮАР, в ходе которого одну низкоранговую самку из стаи диких верветок сделали «добытчицей», научив открывать контейнер с пищей. Больше никто открывать этот контейнер не умел, и самке хватало хитрости применять свой навык только тогда, когда поблизости не было доминантов, которые могли отнять у нее еду. Поэтому она дожидалась, пока все вышестоящие уберутся подальше. Доминанты же, в свою очередь, усвоили, на каком расстоянии им нужно держаться от контейнера, чтобы добытчица решилась его открыть.
Многократно повторив этот эксперимент в трех разных обезьяньих группах, исследователи сообщили, что доминанты проявляют невероятное терпение и осторожность. За контейнером они зачастую подсматривают с какого-нибудь дерева, расположенного за пределами воображаемого «запретного круга» радиусом около десяти метров, но границу этого круга не пересекают. Открыв контейнер, добытчица загребает еду обеими руками и лихорадочно запихивает в защечные мешки – незаменимое приспособление для живущих на земле карликовых мартышек. Только битком набив их персиками, абрикосами и сушеным инжиром, добытчица уступает место остальным, которые спешат последовать ее примеру. Сама она тем временем усаживается в каком-нибудь тихом уголке, где можно спокойно и без помех уплетать утащенное. Если бы не самоконтроль вышестоящих и готовность соблюдать очередность, операция провалилась бы, не послужив взаимной выгоде[202].
Примеров подобного самоконтроля наберется предостаточно. Именно его ежедневно наблюдает любой хозяин двух собак со значительной разницей в размере, когда они играют друг с другом. Еще одно из самых заметных проявлений самоконтроля – приучение к туалету. У псовых имеется естественная склонность испражняться за пределами логова, кошачьи зарывают отходы своей жизнедеятельности в мягкую землю. Конечно, и щенков, и котят все равно приходится приучать к лотку и к улице, но изначально заложенные у них стремления сильно облегчают задачу. Для человеческих детей проситься в туалет – первый шаг к управлению своими физиологическими потребностями и к самоконтролю в целом. Важнейшим смыслом эту область наделял Фрейд, который видел в ней отчаянную битву между Ид[203], стремящимся испытать блаженство облегчения, и Супер-эго, усвоившим нормы общественного порядка.
Обезьяну же, несмотря на все сходство с человеком, на первый взгляд кажется невозможным приучить к туалету. Дикие обезьяны передвигаются по деревьям и каждый вечер сооружают новое гнездо для сна, поэтому их совершенно не заботит, где испражняться – все равно все сыплется и льется вниз, на землю. Тем не менее, если таких обезьян выращивали в человеческом доме, их пытались приучить к туалету.
Уинтроп и Луэлла Келлогг, в 1930-е гг. растившие молодую шимпанзе Гуа вместе с собственным ребенком, оставили в общем и целом около 6000 записей о приучении ее к горшку. Этот же процесс они документировали, наблюдая за своим сыном Дональдом, чтобы впоследствии можно было сравнить выработку контроля над мочеиспусканием и дефекацией у обоих «организмов», как они их называли. Поначалу шимпанзе училась медленнее, но примерно через сотню дней обезьяна и ребенок сравнялись по количеству «аварий», которое тоже постепенно снижалось. Примерно в возрасте одного года Гуа и Дональд дозрели до финального этапа, на котором оба уже могли вовремя сигнализировать о приближающемся позыве. Сигнализировали они, крепко зажимая область паха, только Дональд делал это рукой, а Гуа могла воспользоваться и ступней. Комично ковыляя на двух руках и свободной ноге, она подбиралась к своим «приемным родителям» и издавала звук, означающий, что ей надо в туалет. Впоследствии она стала оповещать «родителей» одним только звуком, без подходов. Я вижу здесь потрясающий пример применения силы воли в той области, в которой представителю данного биологического вида обычно себя сдерживать не приходится[204].
Животные просто не могут позволить себе слепо поддаваться порыву. Их эмоциональная реакция всегда пропущена через фильтр оценки ситуации и взвешивания доступных вариантов поведения. А значит, все они обладают самоконтролем. Кроме того, чтобы избежать наказания и конфликтов, членам группы приходится подстраиваться в своих желаниях или, по крайней мере, поступках под волю окружающих. Это называется компромисс. Учитывая, как долго существует социальная жизнь на Земле, склонность к такому подстраиванию укоренилась в нас очень глубоко и в равной степени относится и к человеку, и к другим общественным животным. Поэтому, хотя сам я не особенно верю в свободу воли, нам нужно внимательнее присматриваться к тому, как когнитивные процессы торжествуют над внутренними порывами. Поборовший жгучее желание поступить неким образом и поступающий иначе, а именно так, как будет лучше в данной ситуации, демонстрирует признаки осмысленности своих действий. Это жизненно важно для любого структурированного сообщества, не зря американский психолог Рой Баумайстер отмечал: «Как ни парадоксально, свобода воли необходима, чтобы люди подчинялись правилам»[205].
В связи с этим я предлагаю в продолжение извечного спора задаться вопросом, почему принято считать, будто именно свобода воли делает нас людьми. Что есть в нас такого, что дает нам право утверждать, будто у нас она есть, а у других видов нет? Почему мы полагаем себя единственными, кому дано определять свое будущее? Как свидетельствуют приведенные выше примеры, ни власть над эмоциями и порывами, ни даже осознание собственных желаний не дают человеку повода считать себя особенным. Я бы хотел получить ответ, который можно проверить экспериментально, поскольку на предубеждениях, преобладавших в этих дебатах до сих пор, мы далеко не уедем. А пока я ограничусь таким осторожным выводом: если мы и выработали у себя свободу воли, далеко не факт, что мы сделали это первыми.
Будь со мной
Теперь, когда нам, наконец, позволено говорить об эмоциях применительно к животным, мы радостно этой возможностью пользуемся, но постоянно забываем, как мало нам о них известно. Мы на целые световые годы отстаем от психологов, занимающихся человеческими эмоциями. Мы можем назвать парочку эмоций, описать их выражение, зафиксировать обстоятельства, при которых они возникают, но у нас нет концепции, в рамках которой им можно дать определение и разобраться, зачем они нужны. Хотя, возможно, не так уж мы и отстаем, поскольку для человеческих эмоций такой концепции тоже не существует. Поскольку биологи мыслят категориями выживания и эволюционного развития, вполне резонно задаваться вопросом, как эмоции влияют на поведение. Нас больше интересует действие, чем чувство, поскольку ценность эмоций заключается в поведении, которое они порождают, – от плача голодного младенца до атаки разъяренного слона. Эмоции развивались не просто так, и, хотя чувств естественный отбор «не замечает», на действия, влекущие за собой те или иные последствия, он откликается. И тем не менее, как именно развивались эмоции в процессе эволюции, остается загадкой.
Еще большая загадка – как происходит управление эмоциями для гарантированного достижения оптимального результата. Эмоции не всегда «понимают», что лучше для организма. В большинстве случаев все-таки «понимают», но иногда правильнее не обращать на них внимания или постараться действовать им вопреки. Эту принципиально важную для планирования и организации нашей жизни способность описывают разными мудреными терминами – «исполнительные функции», «произвольный контроль» и «регу