— Ничего нельзя сделать, Саймон, ничего.
— Все это так несправедливо. Так несправедливо. Кондайн пожал плечами. Он сомневался, что бывает дым без огня, но не хотел разочаровывать друга.
— Мне очень жаль.
— Одно ты все же можешь для меня сделать. Кондайн насторожился:
— Говори.
— Могу я передать ей записку? Я думаю, бесполезно пытаться увидеть ее.
— Совершенно бесполезно, если только ты не намерен занять ее место, друг мой, — сказал Кондайн. — Да, записку я могу ей передать.
Каждый день в Тауэр доставляли официальный пакет с документами. Среди них были и письма в иностранные посольства, которые отправляли с расположенной в Тауэре верфи, и приказы, касавшиеся вооружений, хранившихся там на складе. Бывало там и несколько писем заключенным.
— Тебе известно, что твою записку прочитают? Не пиши ничего, что они могли бы счесть враждебным по отношению к парламенту.
— Знаю.
Саймон Перилли взял предложенную бумагу и чернила. Он вздохнул, задумался, потом быстро написал: «Тоби поправился, скоро сможет владеть рукой. Он в Оксфорде в доме сэра Тэллиса. Все молятся за тебя». Он подумал, не написать ли, что они встретятся на небесах, но решил, что это неуместно. «Сохрани веру в Господа». Он поставил подпись, присыпал песком, потом подвинул листок другу. Кондайн сказал:
— Это должны пропустить. Тебе известно, что за нее ходатайствовали милорды Флит и Этелдин?
— Знаю.
Леди Маргарет написала своим друзьям, умоляя о помощи.
Льюк Кондайн вздохнул:
— Странные времена, друг мой, странные времена. Когда-то в палате общин умоляли лордов о помощи, а теперь? — Он снова пожал плечами. — Отобедаешь у нас сегодня? Грэйс будет очень рада тебя видеть.
— Конечно.
Преподобный Саймон Перилли выполнил свой долг, он сделал все, что мог, остальное было во власти сэра она Хенджа.
Судья сэр Джон Хендж, гроза адвокатов, застонал от боли, причиняемой ему камнем, который он не позволял докторам удалить.
Процесс, думал он, оказался утомительнее, чем ожидалось. Кэлеб Хигбед, как всегда заискивающе улыбаясь и воркуя будто голубь, говорил слишком долго. Хоть у заключенной и не было адвоката, это не помешало ей протестовать во время слушания. Пришлось даже рыкнуть на нее, призывая замолчать.
Судьба девушки теперь была в руках присяжных. Сэр Джон ни секунды не сомневался, какой эта судьба окажется. Он это знал с того самого момента, как она гордо вошла в зал суда в алом платье с таким низким вырезом, что он при каждом ее вздохе ждал, что грудь вот-вот выпрыгнет наружу. Она, правда, попыталась поправить платье, но присяжные — все мужчины, состоятельные протестанты — сразу же нахмурились, увидев ее, разодетую как проститутка.
Трудности преследовали сэра Джона с самого начала процесса. Идиот Хигбед уверил его, что есть признание, но сэр Джон, гордившийся своей щепетильностью и педантичностью в применении закона, обнаружил неточность.
— Здесь сказано, ее зовут Доркас Кэмпион Скэммелл. В обвинении значится другое имя. Хигбед привстал в полупоклоне:
— Как заметила ваша милость, ей угодно было подписаться таким именем.
— Но разве ее так зовут?
— Нет, милорд.
— Если это не ее имя, значит, это и не ее признание. Я-то полагал, что это должно быть известно даже самому несведущему юристу, мистер Хигбед.
— Как будет угодно вашей милости.
Сэру Джону это вовсе не было угодно, но закон есть закон, а сэр Джон воплощал закон и поэтому потребовал свидетелей.
Вызвали свидетелей, доказательства обвинения представили присяжным. Гудвайф Бэггерли, которую натаскал Кэлеб Хигбед, побоявшийся, как бы сэру Джону признание не показалось подозрительно своевременным, а потому неубедительным, поклялась, что слышала, как Кэмпион угрожала убить мужа с помощью колдовства. Факт maleficio был установлен.
Эбенизер Слайз с побледневшим лицом молил сохранить его сестре жизнь. Сэр Джон взорвался:
— Я полагал, этот свидетель вызван давать показания. Кэлеб Хигбед обратился к сэру Джону:
— Мы подумали, вдруг ваша милость прислушается к ходатайствам брата.
Сэр Джон застонал, заерзав от боли в животе:
— Время ходатайствовать наступит после вынесения вердикта, мистер Хигбед, а не до того. Вы что, рассудка лишились? Или меня за дурака принимаете?
— Ни в коем случае, ваша милость.
Эбенизера отпустили. Он сошел с возвышения с улыбкой. Его ходатайство о помиловании было не более чем красивым жестом, рассчитанным на простофиль из публики. Хигбед заверил его, что сэру Джону Хенджу незнакомо даже слово «помилование».
Теперь, когда спустились сумерки и тень упала на огромный королевский герб — символ, призванный поддерживать иллюзию, будто парламент сражается не против самого короля, а против его советников, на скамье присяжных зашептались.
Сэр Джон не любил, чтобы присяжные слишком затягивали обсуждение, особенно когда он более или менее разжевал им, какое решение следует принять.
— Ну, — прорычал он. Старшина присяжных поднялся.
— Мы пришли к единодушному мнению, милорд.
— Все?
— Да, милорд.
— Ну. — Сэру Джону Хенджу не терпелось поскорее закончить.
— По обвинению в колдовстве, милорд. Виновна. Среди зрителей поднялся шум, который прекратился под взглядом сэра Джона. Кэлеб Хигбед с облегчением посмотрел на темнеющие балки. В своей книге сэр Джон уже записал оба вердикта, но сделал вид, будто делает пометку.
— А по обвинению в убийстве?
— Виновна.
Сэр Джон думал, что девушка вскрикнет, но она сохранила самообладание, как и на протяжении всего процесса. Сэр Джон взглянул на нее. Красотка, подумал он, но ведь дьявол частенько выбирает лучшее. Он саркастически посмотрел на Кэлеба Хигбеда:
— Вы хотели подавать прошение, мистер Хигбед? Кэлеб Хигбед покачал головой:
— Суть ходатайства перед вами, ваша милость, или хотите услышать прошение еще раз?
— Нет, нет! — Сэр Джон захлопнул огромную книгу. Он взял свою черную шляпу и взглянул на заключенную в алом платье. Всего несколько секунд назад она была подсудимой, теперь же стала ведьмой и убийцей. Рот сэра Джона скривился от злобы и отвращения. — Доркас Скэммелл, вас признали виновной в столь мерзких преступлениях, что христианин не в состоянии до конца их осознать. Вы по собственной воле вступили в сговор с дьяволом и воспользовались полученными от него колдовскими чарами, чтобы убить своего мужа, Сэмьюэла Скэммелла. Колдовство карается повешением. Так постановил мудрый парламент, но вас также признали виновной в убийстве мужа, а это карается сожжением.
Он тяжело заерзал на неудобном стуле. Он ненавидел судебные процессы в Тауэре, где было холодно, неудобно и кругом сквозило.
— Я обращаю внимание суда и тех юристов, которые когда-нибудь будут исполнять мои обязанности, что в нашей стране существовало широко распространенное мнение, будто ведьм следует сжигать. Целью было не причинить страдания, а помешать злому духу ускользнуть из тела ведьмы и вселиться в кого-нибудь из членов ее семьи. Мне такая предосторожность представляется достойной нашего суда. Поэтому, воспользовавшись свободой выбора, которую мне дает ваше признание ее виновной в убийстве, я приговариваю вас, Доркас Скэммелл, к преданию заслуженной смерти через сожжение завтра утром на месте казни. Да сжалится Господь над вашей душой.
На миг в зале суда воцарилась тишина, все взоры устремились на Кэмпион, потом раздался взрыв восторженных аплодисментов.
На бледом лице Кэмпион, чьи руки были связаны за спиной, не дрогнул ни один мускул. Оно не выражало ни испуга, ни отчаяния — ничего. Стражники повернули ее и увели.
Утро следующего дня было так прекрасно, как только можно мечтать. Весь город выглядел чистым, будто дождь отмыл его, а ветер проветрил, и растущая толпа на Тауэр-Хилле следила, как высоко в небе уносились на восток последние рваные облака.
Толпа собралась огромная, говорили, что ничуть не меньше, чем во время казни графа Страффорда. Все пребывали в благодушном настроении, ликовали, когда сносили виселицу и подвозили телеги хвороста к вбитому между булыжниками столбу. Рабочим толпа кричала: «Выше, выше! Не забывайте о тех, кто в задних рядах!»
Рабочие навалили хвороста на восемь футов и подбросили бы еще, если бы столб не оказался слишком коротким. Они вызвали смех, изобразив, что греют руки у незажженного костра, но уважительно отступили, когда палач пришел принимать работу.
Он взобрался на самый верх кучи хвороста, для проверки попрыгал, затем его помощник приколотил к столбу две цепи, которые должны были удерживать Кэмпион за шею и за талию. Спустившись к подножию костра, палач приказал сделать в хворосте два отверстия для более надежной тяги, и лишь после этого удовлетворился.
Наилучший вид окрывался для тех, кто располагался ближе всего к месту казни, но солдат, оцепивших костер и удерживавших зрителей на расстоянии сорока футов, все равно беспрестанно просили снять шлемы и немного присесть. Между солдатами втискивали маленьких детей, которые, греясь на солнышке, нетерпеливо ждали зрелища, ради которого не спали целую ночь. Следующими по удобству считались места в домах к западу от Тауэр-Хилла. Их арендовали богачи. Некоторые хозяева включали в стоимость еще и освежающие напитки, а также установленные в окнах и на карнизах подзорные трубы. На востоке, на валу самого Тауэра, расположились привилегированные гости, взиравшие оттуда на огромную толпу. Утро тянулось медленно.
Прошлым вечером проповедники развили бурную деятельность, доведя своих слушателей до экзальтации. Теперь они снова мельтешили в толпе, заводя кратковременные беседы. В воздухе звенели псалмы и молитвы.
Дети нервничали, ожидая, когда же начнется развлечение, иные младенцы ударились в рев, решив, что родители не успеют их вовремя поднять и они не увидят костра.
Сквозь толпу с криками проталкивались пирожники, а торговцы водой таскали на спинах тяжелые бочки.
Это был праздник, настоящий праздник, святой день, потому что сегодня волю Божью исполнят дети Божьи, говорили проповедники. Сегодня ведьма будет предана изощренной, жуткой смерти, дабы защитить Царствие Господне, и неудивительно, говорили проповедники, что Он ниспослал хорошую погоду.