ересмотрят. Но даже если до этого дойдет, во что превратится он сам, государственный преступник Алексей Берсенев…
Думать об этом не хотелось. Ни о чем другом тоже не думалось. Как раз кстати этот вызов на свидание. Пусть даже кто-то ошибся или обознался – все какое-то развлечение перед предстоящим этапом еще дальше, во глубину сибирских руд. Была, правда, у Берсенева мыслишка – в Красноярске, его каким-то невероятным образом мог отыскать Кречет, которого ожидали здесь секретные государственные дела. Но, когда Берсенева ввели в узкую тесную комнатушку с маленьким окошком, где из убранства был лишь деревянный топчан, накрытый старым соломенным тюфяком, даже эта слабая надежда рухнула. Сперва холодную каменную вонь тюремной камеры разбавил собою запах дешевых духов, а затем навстречу Алексею шагнула вульгарно одетая, не пожалевшая пудры, румян и помады девица, которую Берсенев никогда раньше не видел. Вот девица, заметив кандалы на его запястьях, замерла, как вкопанная, вскрикнула.
– Чего, дура, кандалов не видала? Не боись, ваша сестра тоже по этапу ходит с такими же браслетами, – хохотнул унтер Ларионов. – Глядишь, надысь в самоварном золоте, а нонче – в железе.
Свои слова надзиратель отпускал без слышимой злости, скорее – по привычке всесильного тюремщика, движимый чувством только одному ему понятного юмора.
– Так я ж тут впервой, дядечка… – неловко оправдала свой испуг девица.
И Берсенев узнал этот голос.
Его-то как раз Лиза, в отличие от внешности, не изменяла. Подурачилась только, изобразив для стража плаксивую малоопытную девчонку.
– Ничего. Не в последний. Новенькая, поди. Не видал раньше.
– Ага, дядечка… Деревенские мы, здешнего уезда…
– Да мне-то оно на кой, – отмахнулся унтер Ларионов. – Мадам Купцова других не берет. Пообтешет, ничего, городской станешь, – приговаривая так, Ларионов тем временем снял с Берсенева кандалы, глянул ему прямо в глаза, перевел строгий взгляд на Лизу, погрозил пальцем: – Пятнадцать минут. Более на такие свидания давать не велено.
Лиза и Берсенев не смотрели на него – они не сводили глаз друг с друга. Стоило за надзирателем закрыться двери камеры, как девушка бросилась к Алексею, крепко обняла его.
– Лиза… Я тюрьмой пахну, не надо… – вяло, больше из брезгливости за себя, противился Берсенев. – Зачем ты приехала, Лиза? Почему в таком виде?
– Иначе не пробиться к тебе. Ты не рад?
Крепко стиснув девушку за плечи нечистыми пятернями, Алексей с усилием отстранил ее от себя, на расстояние вытянутых рук. Теперь молодые люди смотрели друг на друга, тяжело дыша от волнения.
– Ты даже не представляешь, как я рад! У нас четверть часа всего… Я буду помнить их до конца жизни.
– Тогда не будем терять времени, – Лизе наконец удалось привести дыхание в норму. – Я сбежала от Кирилла, Алеша. Помолвки не будет.
– Как же ты… сюда… одна?
– Я не одна, Алексей, – теперь к девушке окончательно вернулась уверенность. – Здесь Антон Кречет.
– Да, он собирался. Значит, таки прибыл… И вы…
– Все заранее сговорено, Алеша. Это Антон все придумал. Даже нашел мне уютный флигель на Спасской улице.
– Но Кирилл, наверное, ищет тебя?
– Может, даже отыщет. Даже вероятнее всего, ведь здесь его вотчина. Пускай даже найдет. Все равно я уже сделала, что хотела.
– Что хотела?
– Прошла сквозь тюремные стены, никем не замеченная. Как в романах, – Лиза улыбнулась. – Увидела тебя. И хочу сказать, как теперь собираюсь торговаться с Кириллом. Ты должен это знать.
– Торговаться? С Самсоновым? О чем ты, Лиза?
– Бедный мой Алеша… – вздохнула девушка, смахнула неподходящую слезинку. – Когда ваш этап повезут отсюда далее?
– Этого не знает никто. Я написал прошение в Петроград. Добиваюсь пересмотра дела. Думаю, пока ответа не будет, я останусь здесь, в Красноярске. На этапе познакомился с политическими, те растолковали – таков порядок, казенная бумага не будет догонять меня на этапе. А там уж как Бог даст.
Лиза на мгновение прикрыла глаза, собираясь с мыслями. При этом машинально поправила безвкусно, соответственно образу, завитый локон.
– Слушай меня, Алеша, и не перебивай. Я все обдумала. Еще когда сообщала Кириллу о расторжении помолвки. Я оставила лазейку, все еще можно вернуть. Словом… Я сама позволю Господину Медведю найти себя здесь. Попрошу прощения. Уверяю, мы быстро помиримся, он ведь по-своему любит меня… Молчи, слушай: я вновь дам согласие выйти замуж за Кирилла Самсонова. Если он в обмен найдет для тебя лучших адвокатов. Применит все свои связи. Дойдет так высоко, как сможет. Добьется пересмотра твоего дела. И вытащит тебя отсюда. – Лиза обвела рукой стены камеры.
На какое-то время Берсенев потерял дар речи.
– Лиза, – только и смог выдавить он из себя. – Как же ты…
– Я люблю тебя, – просто проговорила Лиза. – Верю, что ты не виновен. Хочу, чтобы ты был свободен. А за любовь и свободу надо платить, Алеша.
Берсенев, обретя наконец способность говорить, хотел выпалить что-то гневное. Но Лиза снова обняла его, залепила рот каторжника поцелуем, и это продолжалось, казалось, не оставшиеся несколько минут, а целую вечность. Когда молодые люди снова отстранились друг от друга, Алексей сказал, стараясь вразумить Лизу из последних сил:
– Не смей продавать себя в обмен на мою свободу. К тому же Самсонов не всесилен. В лучшем случае добьется для меня замены пожизненной каторги лет на двадцать той же каторги.
– Надо верить в лучшее. Крепись, Алеша. И не спеши с ответом. Подумай. Мы не сможем быть вместе, мы оба это знаем. Но так у тебя есть шанс получить свободу. С этой мыслью, любимый, я готова выйти за Самсонова и стать ему хорошей женой. – Лиза одернула платье. – Я приду за ответом завтра. Как видишь, очень выгодно представляться девицей из салона мадам Купцовой.
Лиза снова собираясь поцеловать Берсенева. Но ее намерение прерывал скрежет ключа в замке снаружи, и девушка отошла на несколько шагов от каторжника, старательно делая вид, что приводит в порядок одежду.
– Могли бы постучать из вежливости, – заметил Алексей вошедшему унтеру Ларионову.
– У нас тут культурных не держат, – спокойно ответил тот. – Пора в камеру, господин Берсенев. Хорошего – понемножку.
Перед тем как втолкнуть в камеру, с Берсенева сняли кандалы.
Прогулка по мрачным коридорам централа, вновь перевернувшая его жизнь встреча с Лизой, возвращение обратно тем же унылым путем – на все про все чуть более часа. Всего-то прошло времени с тех пор, как Алексей покинул свою камеру. А вернувшись, тут же, с порога, ощутил напряжение, немало возросшее за время его отсутствия.
На него, политического, все больше предпочитавшего без нужды не встревать в тюремные разговоры, сокамерники по-прежнему не обращали внимания. А вот у строптивого гордого брюнета явно должны были вот-вот начаться серьезные неприятности.
Обстановку Берсенев оценил мгновенно, уже научился перехватывать незаметные для неопытного глаза знаки и взгляды, которыми обменивались арестанты. В данном случае – уголовные. Брюнет, как определил Алексей, старательно делал вид, что не замечает сгущающихся вокруг него туч. Прочие же замерли по своим углам. Устроился на свои нары и Берсенев.
Возможность обдумать происшествие в камере, повлекшее за собой самые непредсказуемые для него последствия и вновь коренным образом изменившее его судьбу, выдалась Алексею много позже.
Тогда-то он смог объяснить свое поведение. Ведь все вокруг него что-то делали, чем-то рисковали, чего-то добивались. Он же, ошибочно – да что там, ложно! – обвиненный и неправедно осужденный, все время с той роковой для него встречи с незнакомцем у своего парадного, по большей части плыл по течению. Разговор с Лизой встряхнул бывшего поручика Берсенева. Ему хотелось дать выход нахлынувшей энергии. И вот, вернувшись в камеру, Алексей такую возможность получил. Чем, как показали дальнейшие события, лишь усугубил свое и без того скверное положение…
Хотя поначалу он, как и все в камере, был только безучастным зрителем. Давешний уголовник с бельмом на глазу оторвал тощий зад от пола, одернул клифт[8], направился к брюнету нарочито медленной пританцовывающей походкой, подошел вплотную, замер, глядя на того сверху вниз и явно ожидая реакции.
– Тебе чего снова надо, убогий? – спокойно спросил брюнет.
– Ты, дядя, себя неправильно ведешь. К тебе люди уже подходили.
– Ты ко мне и подходил. О себе, что ли – люди?
– Я себе так секу, ты, дядя, нас тут всех за людей не держишь?
– Кроме тебя, ко мне тут больше никто не подходил, – последовал ответ. – Раз я тебе сказал. Могу повторить: свое почтение свидетельствовать вашему главарю у меня нет желания.
Бельмастый шмыгнул носом.
– А тебе, к примеру, говорили, дядя, что когда в дом заходишь, надо хозяину поклониться?
– Здесь – дом казенный. Ты меня к начальнику тюрьмы посылаешь?
– В этой хате хозяин Валет.
– Чей хозяин? У меня хозяев нет… Ты Валет? – и, не дожидаясь ответа, брюнет закончил: – Нет, на такую масть ты не тянешь. Надо Валету – пускай сам подходит.
Последнюю фразу брюнет произнес нарочито громко, чтобы услышала вся камера. Даже Берсенев знал, кого называют Валетом и что тот из себя представляет. Вряд ли брюнет не понимал, на что провоцирует уголовных. Это могло значить только одно: он – отчаянный, редкостной отваги человек. В то, что брюнет – самонадеянный дурак, Алексею как-то не верилось.
Сам Валет, долговязый жилистый мужчина с оторванной, видимо, в какой-то давней драке, мочкой левого уха, не заставил себя после такого откровенного вызова долго ждать. Легко соскочив со своих нар, он также неторопливо, с достоинством пересек камеру, по ходу жестом велев бельмастому убраться в сторону.
Почти одновременно с ним Берсенев зафиксировал другое движение: двое подручных Валета уже обходили камеру по периметру, заходя брюнету в тыл и беря его в клещи. Отступать в условиях тюремной камеры и так особо некуда. Но сейчас эта парочка пыталась свести к нулю маневренные возможности брюнета. Тот же, как и раньше, даже не пошевелился, разве словно невзначай свесил ноги с нар и, как отметил Алексей со своего места, постарался покрепче упереться в деревянный настил руками.