игоден для использования, с трибун на лежащих стекают кал и моча. Резкие команды охранников, которые на этот раз говорят по-французски. Какой-то трясущийся старик поднимается, кричит из последних сил:
Это великое недоразумение! Vive la République! Да здравствует Республика!
И оседает без сил вниз. Воздух не движется, духота такая, что можно задохнуться, кругом солома, страх и стоны. Июльская жара, пот заточенных. Едкий запах. Многие сердца не выдерживают и останавливаются, к вечеру 17 июля счет самоубийств доходит до сотни. И отчаявшиеся оказались правы – оттуда была только одна дорога. Да, он ненавидел себя за то, что не мог себе это представить. Он слышал о семьях, которые бросались из окна, чтобы избежать депортации. А одна женщина, обезумев от горя, бросила в окно четверых своих детей. В Смиловичах не осталось ни одной живой души.
Арестанты часто стояли перед ним во сне, вопросительно глядя на него, будто чего-то ожидая. Он не был невидим для них. Но он остался снаружи, водоворот не поглотил его. Теперь, внутри «корбияра», едущего в Париж, морфин внушал ему, что он на самом деле был там, да, без сомнения, он видел все, он мог бы в этом поклясться.
Мост, казалось, плыл по воде, Лебединая аллея и все вокруг находились в движении. Лебедей больше не видно, в оккупированном городе их давно переловили и съели. Все лебеди покинули город таким путем. Но однажды он увидел там несколько угольно-черных птиц. Звенящие крылья разрывали оккупированный воздух над Сеной. И когда он смотрел, как они поднимаются к небу, велодром взорвался у него перед глазами. Он был построен за несколько лет до его приезда, рабочие Парижа были без ума от велогонок, они толпами стекались туда.
Его глаза видели, как он взлетает на воздух, это было в будущем, через много лет после его смерти, поднятый силой взрыва вместе со всеми балками и досками, напоенными кровью и мочой. Обломки кружатся в воздухе, железная арматура торчит, как ободранный скелет гигантского монстра. Взорван, уничтожен. В этот момент он мог бы его написать. Вздыбленный пейзаж.
Они с Ма-Бе скрылись. Он сделался невидим. Он в Шампиньи. Он в Пиренеях со своим опиумным соком. Под своей синей шляпой. Он в Малинове, недалеко от Смиловичей. В Пассаж д’Анфер. В Кременкикоминске.
А глик хот дир гетрофн! А лебен аф дир! Вот тебе счастье-то привалило! Будь здоров!
Едва опиумный сок начинает действовать, он чувствует, как его тело разбухает, растягивается, как на гротескном автопортрете 1922 года, на котором не было ничего, кроме гигантских губ, невероятно искаженного уха и раздутого фрагмента плеча. Он и тут остался невидимым под невидимой синей шляпой.
В посольстве Германии на улице Лилль, где обосновался Абец, тем временем появились новости. Личные данные арестованных были проверены по картотеке Тюлара. Художника Хаима Сутина среди добычи облавы 16 и 17 июля не оказалось. Через две недели после массовых арестов и адовой пытки на велодроме его местонахождение все еще неизвестно. Настало время для спецоперации, месье Сутин. С улицы Лилль приходит приказ о розыске.
Посольство Германии в Париже. 30 июля 1942. № 305/43 с. СЕКРЕТНО. Командующему полиции безопасности и СД лично в руки от оберштурмфюрера РЁТКЕ, Париж, авеню Фош, 72. По вопр. о мерах в отношении еврейского художника Сутина. Касательно вышеобозначенного вопроса подтверждаю сказанное в нашем телефонном разговоре, состоявшемся во вторник 28-го числа. Как вам известно, инструкции исходят непосредственно от личн. адъюданта г-на рейхсмаршала Г. Геринга. Во-первых, необходимо поставить в известность французские власти, т. е. комиссара по вопросам евреев и префекта полиции, и просить их об активном сотрудничестве. Однако ввиду высочайшей секретности не следует сообщать франц. инстанциям какие-либо подробности. Во-вторых, все произведения еврея Сутина, которые будут обнаружены в ходе следствия, должны быть конфискованы и немедленно отправлены в Берлин. Буду признателен за скорейшее исполнение.
По поручению Ахенбаха.
Серебристый мундир склоняется через плечо секретаря и резко поправляет: Через «т», пожалуйста, не через «д». Сказываются блестящие уроки латыни дома в рейхе. Adiuvare. Adiuvo, adiuvi, adiutum. Черт возьми, я еще кое-что помню. Помогать, поддерживать, содействовать. Adiutor, отсюда «адъютант». И он надувает грудь.
Секретарь напечатал столько распоряжений на соответствующую тему, что преследуемые жертвы коварно пробрались в само правописание. Вот и в самом деле написано «адъюдант», и точно посередине, в тисках между «ад» и «ант», торчит «юд», то бишь еврей. Даже орфографию они не могут оставить в покое, закрадываются в слова и разлагают их изнутри. Личный адъюдант бросает тень на самого рейхсмаршала Геринга. Тут поступает срочный звонок, и «д» остается на своем месте.
И вот этот самый еврей с буквой «д» посередине, который закрадывается в слова и шпионит оттуда, имеет информатора во французской полиции. Назовем его Арман Мерль. Почему бы нет? «Мерль» означает «дрозд», а дрозды так славно умеют петь. Ибо теперь французские власти столкнулись с загадкой. Послать в Берлин все произведения еврея Сутина? Неужто величайший художественный мародер внезапно изменил свой вкус? С позволения сказать: второй по величине. Сам Гитлер распорядился провести массовые конфискации произведений искусства для своего спецмузея в Линце. Розенберг контролирует поток трофеев из западных и восточных оккупированных территорий. Геринг же, работая с ним, пытается урвать себе несколько лакомых кусков. Страстный грабитель искусства планирует устроить «Северогерманскую галерею» в своем загородном имении «Каринхалль» в Шорфхайде под Берлином.
В трубке звучит звонкий, взволнованный голос Элени. Как она сумела найти письмо из германского посольства? За какие ниточки потянула в каких архивах? Эту тайну она не выдаст.
У тебя свои секреты, а у меня свои. Главное, у нас есть документ.
Она нашла ключ к разгадке, сложила кусочки пазла, и ей не терпится наконец-то показать удивленному собеседнику получившуюся картину. Она всегда идет на голову впереди него.
Итак, префект полиции Леге поручает комиссару расследование и приказывает завести секретное досье на разыскиваемого художника – возможно, как раз для того, чтобы разгадать загадочный интерес немцев к Сутину. Почему вдруг им понадобились его картины? Зачем они им нужны?
Нет, конечно, в «Северогерманской галерее» Сутин не окажется, этого можно не бояться. В «Каринхалле» нет места для вырожденческого искусства. Здесь будут висеть старые мастера.
Он прикажет их повесить?
Элени смеется в трубку. То же касается коллекции Гитлера в Линце. Изменений во вкусе не предвидится. Он собирается жить тысячу лет и находиться в окружении одних и тех же картин.
В окружении?
Может быть, они хотят свезти картины в одно место и затем сжечь? Составить конкуренцию художнику, про которого известно, что он сжигает собственные картины?
В самом деле, на обратной стороне «Маленькой девочки в синем» стоит пометка: СЖЕЧЬ. И рядом штамп немецкого музея. Разборчивый, неразборчивый? Сжечь. Может быть, в кои-то веки планы мародеров совпали с желанием художника? В один прекрасный день я убью свою картины… заявил он одной посетительнице в Сите-Фальгьер в комнате с рваными обоями.
Рейхсмаршал Геринг использует частые визиты в Париж, чтобы пополнить свои запасы награбленными произведениями искусства. Но вырожденческие картины Сутина? В них он не нуждается.
Еще как нуждается, возражает Элени, в качестве источника валюты. Зачем сжигать картины, которые на американском рынке стоят кругленькую сумму в долларах? Сжигать в то время, когда вермахт пробирается в чрево России и дорога каждая танковая гусеница? Рыночная стоимость Сутина постоянно растет, с тех пор как Барнс приобрел его картины для своей коллекции в Мерионе и в 1935 году была организована выставка в чикагском «Артс-Клубе», понимаешь? Пусть американцы и единоверцы Сутина покупают его картины и тем самым продвигают Восточный фронт. Художественный рынок это художественный рынок, во времена войны он процветает. Не забывай, в конце июля сорок второго, когда издан приказ о розыске художника, немецкая 6-я армия приближается к Сталинграду. Зачем же отапливать атмосферу никчемными картинами, если ими можно подпитывать артиллерию? Топливо – да. Но все для войны. Потому и нужны Берлину его многострадальные полотна.
Я люблю голос Элени, мог бы слушать его часами. Читай вслух телефонную книгу, и я буду внимать твоему голосу. Бывают голоса, которые трансформируют твои слуховые косточки. Твое ликующее стремечко, твою наковальню, твой молоточек. Твой лабиринт, тонко чувствующий орган равновесия. И его чудесную маленькую улитку. Она подобрала ключи к тайнам, и ее темные средиземноморские глаза увидели то, о чем мы оба даже не догадывались. Она была феей секретных архивов.
В молочно-белом тумане будущего появятся невидимые ищейки и одержимые со своими чувствительными антеннами, и они будут использовать всяческие подъездные пути, чтобы добраться до операционной. Будут направлять вежливые подобострастные запросы в архивы, выпрашивать малую толику информации. Мечтать, чтобы их закрыли на ночь в архиве, в ведомстве по делам иностранцев, в полицейской префектуре, позволив по два раза переглядеть каждый клочок бумаги. Будут истирать карандаши и прочие счастливые писчие орудия, прихлебывая холодный чай в подвалах и канцелярских подземельях. Да, есть ведь даже полицейский музей, музей префектуры полиции Парижа, в доме номер 4 на улице Монтань-Сент-Женевьев.
Тысячи попыток бесполезны, множество записей заведомо бессмысленны, но потом вдруг откуда-нибудь выпадет такой вот листочек, который будто специально их ждал, коварно скрываясь до этого момента. Это может быть донос шпика или вид на жительство, аккуратный след банальной бюрократической процедуры. Или приказ о розыске из германского посольства на улице Лилль.
Сутин ничего не ведает об этих перипетиях, но опиумный экстракт Сертюрнера знает, кто такой Арман Мерль. От своего соседа по Вилла-Сера, которого он случайно встретил на вокзале Монпарнас, сойдя из поезда, художник узнает, что им уже несколько раз интересовались французские чиновники в гражданском.