На следующий день похороны Моди, она остается лежать в одиночестве на кровати. Они хотят похоронить ее на кладбище Баньё, одни, без ее вшивых друзей-художников. Пусть даже не приближаются. Теперь она снова принадлежит им. Маленькую Мадонну предают земле в южном предместье. Нет никого, кто крикнул бы Cara Italia ей вслед. Все онемело. И даже похороны безгласны. Десять лет спустя она соберет свои вещички, обратится в нежную голубку и пролетит в город на кладбище Пер-Лашез, к могиле своего принца. Могильный камень говорит на итальянском.
Художник еще не раз пробирается на улицу Амьо, стараясь, чтобы никто его не заметил. Никто не узнает, что он был там, никто не увидит его прихода. Только ему самому известно, зачем он стоит на тротуаре напротив. Он смотрит вверх на окно, из которого Жанна вылетела ночью, он ясно видит ее прыжок, замедляет его своим взглядом, глядит на мостовую, куда она должна была упасть, пытается почувствовать точное место. Но булыжники мостовой молчат, кровь, что струилась из ее черепа, давно смыли парижские дожди. Однажды в доме по соседству отворяется окно, молодая женщина поднимается на подоконник. Он что есть сил кричит ей наверх:
Нет! Не прыгай! Не прыгай!
Тут только он замечает тряпку у нее в руке, женщина собирается мыть окно, ее товарка внутри комнаты крепко держит ее сзади. Женщины весело смеются ему вниз, услышав его вопль, он слишком хорошо понимает их польские шуточки, мнимая самоубийца высоко задирает рабочий фартук, медленно и легко обнажая бедра и край нижней юбки, художник краснеет, поглубже надвигает шляпу на лицо и семенит прочь.
Он не завидует ни Моди, ни полету Жанны, ни последнему пируэту в его честь на льду январских луж, ни попятному полету одинокого тела на фоне жестоко-синего неба своей любви. Но этот полет навсегда останется в его снах. Он расскажет о нем мадемуазель Гард и навсегда запомнит ее испуганное лицо. Жанна летит из окна на улице Амьо, вдоль бесконечной вереницы этажей, а художник сливается со своим сном и помостом катафалка, где он, скрюченный, лежит на левом боку, эмбрион с цветными ногтями.
Фармацевт из Филадельфии
Доктор Готт входит в белую палату и слегка грубовато обращается к художнику, тихо лежащему в своей цветущей белой постели:
Вы исцелены, месье Сутинхаим. Вам больше не требуется никакая операция. Все в полном порядке. Трехкомпонентная терапия оказалась успешной. Святая троица ингибитора протонного насоса и двух антибиотиков. Геликобактер пилори вас больше не побеспокоит. Ваша язва желудка покинула вас навсегда, туда ей и дорога. Вспоминайте лучше о чудесном белом молоке, возблагодарите коров, вспомните с ностальгией висмутовый порошок. Наслаждайтесь белоснежным безболием. Вы вольны оставаться здесь столько, сколько захотите. Повторяю: вы исцелены! Исцелены! Свои воспоминания вы можете оставить при себе, они в полном вашем распоряжении. Можете смаковать их, усиливать важные эпизоды, слегка подправлять их, как вам больше нравится, или же гневно стирать, все это вам позволено. Сохраните то, что считаете достойным, и разрушьте картины, которые хотите смести с лица земли. Отдохните. Разве не чудесно пребывать среди этой белизны? Вы достигли цели. Вы даже заслужили право находиться здесь. Только еще одно, что я должен сказать вам. Есть лишь одна вещь, которая вам строжайше запрещена: вы никогда больше не должны здесь рисовать. Понимаете? Никогда больше. Это имело бы для вас ужасающие последствия. Я велю доктору Кно занести это в протокол.
Моди успевает шепнуть на ухо своему маршану Збо, перед тем как ускользнуть в последний раз:
Не грусти, я оставляю тебе гениального художника!
Збо смотрит недоверчиво. Никто не принимает всерьез пророка из Ливорно с его пророчеством. Он, вероятно, уже бредил, обнаженные богини с томно прикрытыми очами уже приветствовали его в чудесном средиземноморском краю. Cara Italia, о сладкое отечество!
И не кто иной, как Моди, нашептывал Сутину в Сите-Фальгьер:
Все, что тебе нужно, Хаим, это маршан.
И это именно он представил его в 1916 году Леопольду Зборовскому, сыну землевладельца, студенту и поэту, который в 1914 году, за месяц до начала мировой войны, прибыл в Париж из Кракова, полный жажды жизни и скоро выбросивший из головы свою Сорбонну. Беззаботный бонвиван, постоянно живущий в долг одиночка со слабым сердцем. Вначале он покупал у букинистов и перепродавал редкие книги, потом пришел черед первых холстов, которые он складывал у себя в гостиной. Кислинг, его сосед по улице Жозеф-Бара, вводит его в среду художников Монпарнаса. В марте шестнадцатого он становится маршаном Модильяни. Договор: 15 франков в день, вдобавок краски, холсты, натурщицы… Итальянец рисует в гостиной Зборовского, каждый день с двух до шести. Однажды он притаскивает с собой Сутина и представляет его Збо:
Первоклассный живописец, вот увидишь.
Збо морщит нос. Он любит Модильяни, перед полотнами которого восторженно лепечет: Какая поэзия! Достает свечу из ящика стола и представляет посетителю свои сокровища, извлекает их из стопки на свет божий, страстно ласкает руками и глазами, восторженно покачивает головой перед обнаженными красавицами Модильяни. Какая поэзия, только посмотрите!
И он любит Утрилло, но как можно любить этого ужасного, дурно пахнущего олуха из Белоруссии? При виде его картин волосы встают дыбом. Где же тут поэзия? Только голод, вывихнутые предметы, перекошенные лица, сплошная атмосфера угнетенности, никакой услады для взора. Маленькие людишки испуганно таращатся на всеобщую безнадежность жизни.
Но Хаим неразлучен с Моди, они все чаще приходят вместе, две половинки, нераздельные в своем голодном несчастье. Красавец-итальянец из хорошей семьи и неотесанный чурбан, который сопит и чавкает за столом и вытирает рот рукавом. Ханка Серповска, компаньонка Збо, не выносит этого типа. Он чересчур чувствительный, обидчивый, его застенчивость – лишь тонкая оболочка, которая в любой момент может прорваться приступом ярости.
Зачем ты постоянно тащишь сюда этого немытого жида? – укоризненно шипит Ханка.
Модильяни говорит, он страшно талантливый художник. И он нас всех еще удивит.
Ханка кривит губы и поднимает глаза к потолку, когда Збо в очередной раз повторяет эту фразу.
Ох, вряд ли мы когда-нибудь дождемся такого чуда! Его картины такие же отвратительные и грязные, как он сам.
И Ханка в сердцах топает нежной аристократической ножкой по полу.
Збо хочет поскорее избавиться от него, на три года отправляет его в Пиренеи, с 1919 по 1922 год, лишь бы тот не попадался на глаза и не мешал мирной жизни с Ханкой. В конце 1919 года он подписывает с Сутиным контракт. Пять франков в день. И тут же – в Сере, славящееся своими вишнями. Céret est célèbre pour ses cerises!
За два года Збо не получил ни одной картины. Он сам едет туда, находит Сутина в подавленном состоянии и готового сжечь все, что он нарисовал. Внутренний двор отеля «Гаррета» уже с избытком насмотрелся черного дыма. Збо удается отвоевать бóльшую часть. И он уезжает в Париж на арендованном грузовике с двумя сотнями картин.
Сутин также ненавидит Збо, который унижает его, задерживает оплату, а то и вовсе забывает заплатить, продает картины и не делится с художником. Всячески дает ему почувствовать: ты не Модильяни! Отсылает его то на Лазурный Берег, то в Кань, то в Ванс, лишь бы с глаз долой. А потом свершается чудо. Зане чудеса… к земле тяготея, хранят адреса.
Через три года после смерти Модильяни в Монпарнас залетает метеор. В декабре 1922 года в Париже появляется американский миллиардер, доктор Барнс, все шушукаются о нем, что начинал он как разносчик газет и таким образом как раз и есть тот самый self-made man[12], о котором извечно грезила Америка. Сын мясника из рабочего пригорода Филадельфии, он в рекордные сроки закончил университет и в двадцать лет стал доктором медицины. Антисептик аргирол сделал ему состояние и помог создать фармацевтическую империю. Против всяческих воспалительных заболеваний глаз он изобрел универсальное средство, аргирол, которое в виде сыворотки капает в глаза даже новорожденным. Глаза всего мира будут благодарить его за это. God bless America! Боже, благослови Америку!
Потом наступает день просветления, когда он понимает, что мир состоит не из одних лишь воспаленных глаз и его чуда-лекарства. И что фармацевтические империи так же смертны, как и китайские императоры. Он отправляется на поиски многоцветной вечности, возлагает на себя эту миссию и прибывает в столицу живописи. Еще перед самым началом войны он успел побывать в Европе, где десятками покупал ренуаров, сезаннов, но также картины Матисса и Пикассо. Затем, в 1922 году, строит в Мерионе недалеко от Филадельфии музей для своих сокровищ, призванный развить у сотрудников фабрики по производству аргирола способность удивляться, промыть им глаза, чтобы они постигли красоту искусства. Он охотно берет на работу и белых и черных, ведет дела как либеральный предприниматель, которого искренне волнует благополучие его сотрудников. Любит африканское искусство, с тех пор как мать брала его на методистские церковные службы, где он рано начал общаться с темнокожими детьми. Антисептик – это еще не вершина человеческого духа. Возвысьте ваши продезинфицированные очи, взгляните на картины, рядами висящие друг над другом. Сокровищница почти заполнена, но тут охотничий инстинкт фармацевта возрождается с новой силой.
O просветление взора! В декабре 1922 года он снова появляется в Париже, и впереди него – слух о тысячах долларов, что пронесутся по узким улочкам от бульвара Сен-Жермен до самого берега Сены. Он прочесывает галереи, объединившись с Полем Гийомом, коллекционером и галеристом, специализирующимся на африканском искусстве, вышагивает, словно американский Наполеон, по улице Бонапарта. Строгий взгляд сквозь стекла очков, и тут же – жизнерадостность и приветливость, внезапные раскаты смеха. Глаз фармацевта – строг и требователен, глаз одержимого живописью – полон энтузиазма и волнения. Вся человечность основывается на радости очей, безумных наслаждениях для глаз. Альберту Кумсу Барнсу пятьдесят. Он не хочет покупать мазню, он разыскивает гениев. Монмартр и Монпарнас наэлектризованы присутствием американского Креза, галеристы навостряют уши в ожидании, когда на их улицах зазвенят доллары. Кому повезет на этот раз, кто станет на этот раз состоявшимся человеком?