Америка создала его, теперь он хочет подарить что-то Америке, рай для взора, наполненный шедеврами современной живописи, лучшим из того, что можно получить за полновесные, добротные доллары. У Гийома он натыкается на Маленького кондитера Сутина и не верит своим фармацевтическим глазам. Маленький подмастерье – это неслыханно, ничего подобного еще не бывало в живописи. До сих пор художники обходили вниманием мальчиков-кондитеров. Гийом обнаружил его, когда ходил к одному художнику смотреть картину Модильяни. Внезапно его взгляд падает на этого невероятного поваренка, и он кричит внутри себя: шедевр! Но остается внешне равнодушным, чтобы не нагнать цену.
Красное, необузданное торжество красного: киноварь, кармин, пурпур, амарант, вишня, крапп, багрянец, рубин… Это мальчик-кондитер, которого Сутин рисовал в Сере: по имени Реми Зоккетто, семнадцати лет. Наказанный огромным, оттопыренным правым ухом и с красным платком, закрывающим левую руку, так что она смотрится как обрубок. Большое кроваво-красное пятно на животе, отмечающее то место, где поселяются язвы желудка. Картина, которая изменит жизнь Сутина. Да, это его завоевание Америки. Барнс вне себя от восторга.
Wonderful, wonderful… Show me more![13]
В течение двух недель Гийом возит его по всему городу на своем блестящем автомобиле «испано-сюиза», они прочесывают все галереи. Охотничий инстинкт возбуждается каждый день, никогда не насыщаясь. Вот и сейчас он немедленно хочет увидеть продавца Мальчика-кондитера. Зборовский застигнут врасплох, вначале он даже не понимает, что Барнс приехал ради этого ужасного Сутина, пытается продать ему картины Модильяни, которые после смерти итальянца приносят кругленькие суммы. Нет, не в этот раз.
Я хочу видеть картины этого Сутина, вы что, не понимаете?
Фармацевт из Филадельфии теряет терпение. Наконец ошеломленный Збо становится на колени и начинает вытаскивать из-под продавленного дивана холсты, один за другим, искоса поглядывая на сумасшедшего американца. Гийом делает Збо знак бровями.
А мистер Аргирол только бормочет свое wonderful… wonderful…
Барнс в упоении покупает больше пятидесяти картин, иные люди на Монпарнасе говорят, что даже семьдесят, а кое-кто утверждает, что и все сто. Слухи Монпарнаса – громадное увеличительное стекло. Вот он стоит посреди гостиной Зборовскго и громогласным голосом всесильного бога фармацевтики объявляет:
This one, and this one, and this one…[14] – как будто в неделе не всего лишь семь дней. Он скупает их по цене конфет, по пятнадцать, двадцать, максимум тридцать долларов за штуку. В первом же пароксизме берет пятьдесят две картины Сутина. По цене нескольких упаковок аргирола, дезинфицирующего средства для глаз. Но боги фармацевтов творят легенды, создают новую ауру притяжения и притягательности.
У Монпарнаса появилась собственная американская сказка, которую ее жители лихорадочно пересказывают друг другу. Запинаясь от возбуждения, судачат о том, как появился этот американец и как вытащил Сутина из болота спившихся художников Монпарнаса, протянув ему одну руку и сжимая в другой кипы долларов, за которые можно купить все, что угодно, в мире. Раньше, когда молчальник из Смиловичей едва держался на ногах от голода, он вызывал лишь жалость. Теперь возникают зависть и недоброжелательство, верные спутники успеха. Сколько непризнанных гениев всю жизнь напрасно ждали своего фармацевтического бога, чтобы он, как Барнс, вошел к ним в логова, в их грязные мастерские и, указывая пальцем на холсты, громко провозгласил: This one, and this one, and this one…
Когда доктор Готт вошел в белую палату, это сразу напомнило художнику Сутинхаиму появление американского миллиардера в его жизни. Целитель всеобщего воспаления глаз! И бог фармацевтов распорядился доставить свою добычу из картин Сутина в Гавр. Отныне на вилле в Мерионе под Филадельфией появится его первая миссия в Новом Свете, уже в 1923 году картинам удается перенестись через океан.
Одурманенный художник хочет приподняться на помосте и шепнуть двум водителям катафалка:
Когда-то у меня тоже был шофер, слышите? И комфортабельный автомобиль Збо был в моем распоряжении.
Но его голос не достигает водителей, занятых поиском узких проездов через карликовые деревни. Его голос где-то далеко, он погружен в мягкий, ватный поток воспоминаний, уготованный ему морфинным раствором.
Зборовский, польский поэт, превратившийся в маршана, который обожает белые костюмы и белые туфли, наконец-то приобрел себе автомобиль и нанял шофера, месье Данероля. Ранняя смерть Модильяни пробудила наконец у коллекционеров страсть к его картинам, а после налета Барнса американцы приезжают один за другим и оставляют на журнальном столике пачки долларов.
Данероль! Да, Сутин ясно видит его перед своими закрытыми глазами. Шофер везет художника прямиком в Ниццу, а он спит, свернувшись калачиком на задних сиденьях, эмбрион художника в «линкольне» модели «ле-барон». Збо отправляет его на Лазурный Берег, когда дни в Париже становятся слишком серыми.
Ванс или Кань, свет там замечательный, говорит Збо.
Уже нет испанского гриппа, наступили золотые двадцатые годы. Но Сутин ненавидит этот ослепительный, самоуверенный свет, приводящий его в отчаяние, как тогда в Пиренеях. Он снова стирает все написанное, уничтожает холсты, вспарывает их ножом.
Я хочу уехать из Кань, от этого пейзажа, который я не переношу. Придется нарисовать несколько паршивых натюрмортов.
Он один. Он ходит по кругу. Ничто больше не держит его здесь. Он хочет уехать. Он ненавидит солнце. Ненавидит Кань. Сверх того он ненавидит самого себя. И он ненавидит то, что ненавидит себя.
Он есть в каждой картине, меленький нестойкий прохожий на желтой проселочной дороге, едва способный идти. Или он уже лежит на дороге? Пьяный? Споткнулся? Придавлен безнадежностью жизни? На деревенской площади в Вансе стоит огромный платан, художник снова и снова рисует его, как самое мрачное дерево, возвышающееся над Вселенной, как расползающуюся грозную черную массу. Сутин Данеролю:
Это дерево – собор!
Он появится и там, карликовый несчастный человечек. Крошечная икона потерянности. Однако шофер Данероль выполняет еще и другое, секретное, задание Зборовского. Задача наблюдения и собирательства, ведения слежки за художником. Всякий раз, когда он доставляет Сутина куда-нибудь на опушку леса или на тихую улочку в Вансе, когда художник на приличном расстоянии устанавливает мольберт и принимается рисовать, Данероль приносит из колодца ведерко воды, моет губкой капот своего «линкольна», затем обстоятельно – крылья, неторопливо переходит к дверям и с почти демонстративной медлительностью вытирает дверные ручки. Затем куском замши надраивает машину так, что она вся растворяется в сплошном блеске.
Так он часами полирует машину, при этом краем глаза наблюдает за художником, видит каждое его движение. При первых молниях отчаяния, едва Сутин с пылающей яростью начинает уродовать холст, Данеролю следует как-нибудь отвлечь живописца, успокоить его и проводить в ближайший трактир, где он может пропустить стаканчик. Шофер тем временем незаметно выскальзывает на улицу, аккуратно собирает руины и складывает в багажник «линкольна», чтобы доставить Збо. Тот несет их к реставратору, который с хирургической точностью пытается восстановить из обрывков нечто целое.
Зборовский позволяет посетительнице из будущего войти в свою маленькую квартирку на улице Жозеф-Бара.
Только посмотрите, что позволяет себе Сутин!
Збо показывает на портрет старой актрисы. Холст валяется на полу, распоротый, как будто он хотел срезать плоть с руки своей натурщицы до самой кости.
Снова придется тратить целое состояние у Жака, чтобы тот отреставрировал картину.
Несколько дней назад его старому другу Мещанинову пришлось буквально вырывать свой портрет из рук Сутина, потому что тот вдруг оказался им недоволен и хотел его уничтожить. Обнаружив свои картины, которые он считал уничтоженными, в квартире Збо, Сутин использует момент, когда за ним никто не наблюдает, быстро хватает полотна в охапку и сует их в камин гостиной. Пламя взмывает вверх, валит дым, отовсюду сбегаются соседи, кто-то вызывает пожарных, толкутся полицейские чиновники, составляют протокол.
А Сутин давно в ярости выбежал из дома.
Данероль, шофер:
Он хочет, чтобы я читал книги. Читает мне вслух Рембо! Мы разговариваем о гладиаторских боях и о душе, которая вмешивается в земные дела, не покидая неба, обсуждаем письма Сенеки к Луцилию!
И это Данероль везет его летом двадцать восьмого в Бордо, к искусствоведу Эли Фору, который пишет первую серьезную книгу о чужаке-художнике, изображает его как религиозного живописца, его религия – религия цвета. Все не так. Художник хочет подняться, чтобы возразить. А потом еще дочь Фора. Сутин гонит от себя это воспоминание, нет, он не хочет, не хочет вспоминать.
Дерштикт золсту верн! Хватит уже!
Данероль с его сверкающим «линкольном», да. Поездки в Ниццу, да. Но только не Мари-Зелин. Все сватовство насмарку из-за его дурацкой застенчивости и неловкости. Он никогда не умел разговаривать с женщинами. Моди завораживал их своим голосом, он ворковал, шептал им на ушко стихи, так что у них мурашки пробегали по спине. Они трепетали, закрывали глаза, и вот уже рука обнимает руку, вначале он трогает их слух, потом их кожу. И это довершает дело. Он прогоняет прочь образ нежно-требовательно воркующего Моди, который еще больше вводит его в смущение. Дожидается, пока они останутся с Мари-Зелин одни в комнате. Долго молчит, ей даже становится не по себе. Наконец первое хриплое слово срывается с его губ.
Мадемуазель…
Да, месье Сутин.
Теперь он обшаривает взглядом ковер, на котором стоит, как будто что-то потерял, монету, карандаш, клочок бумаги. Отчаянно ищет на полу то, чего не терял. Он не смеет поднять глаза и посмотреть на нее. Вот уже и мадемуазель Фор принимается обследовать пол вокруг своих ног, но при всем желании ничего там не обнаруживает. Красота приводит его в смущение, подвергает карам. В дешевых борделях Моди быстро похищал маленьких хихикающих красоток, уводя их за собой в комнату, Сутин же выбирает тех, кто пострашнее и поуродливее, чьи черты лица говорят о раннем алкоголизме и плохом питании, чья кожа рассказывает о жизни, полной невзгод.