—Борис улетел.
—Как? Куда?
—На сбросы в трещину.
Что было, надел на себя, все остальное бросил в снегу. Фото и киноаппараты так там и остались (Мы с Нурисом должны были снять фильм для телевидения.) Обратился за помощью к казанцам. Стали прочёсывать все склоны — никаких следов. Исчез Боря. Слева — карниз, не выжить. А внизу Лёва с Лёшей замерзают без палатки. Теплилась во мне надежда: может быть, он с ними. Спускаюсь опять вниз, нашел их.
—Борис здесь?
—Нет.
Объяснил им, что Борис улетел и Валя это видел. Ночь, пурга, мороз... Что делать?! Вырыли в снегу нишу, надели на себя всё, что можно было надеть, залезли в спальные мешки. Страшная ночь. В костях острая боль от холода. Мы с Рокотяном крайние. Лёву взяли в середину. Леша Шиндяйкин всё время заботился о нём, оттирал ему руки и ноги. Просидели так до утра. Всю ночь думал о Борисе и Юре. Что делать?! Наверху нас ждут, может быть, рассчитывают на нас, а подняться к ним уже нет сил.
Утром Леша целый час надевал Васильеву ботинки, а тот все разглагольствует. Неэтично отозвался о Борисе. Тут уж у нас терпения не хватило. Леша рассвирепел: «Марш вниз! Будешь еще рассуждать!» Я тоже сказал ему пару слов: «Человек погиб из-за тебя!»
И тут вдруг в сераках наверху что-то зашевелилось. Смотрю, появляется большая палатка на рюкзаке. Борис!!! Я Лёшу обнимаю: «Жив! Боря живой!» А Васильев все бубнит, требует разбора и всё излагает, какой он специалист по ночёвкам в снегу. И вроде бы в здравом уме человек.
У Бориса серьёзные травмы, сильное сотрясение мозга и ушиб спины. Ему сейчас нельзя никакой работы давать, он должен лежать, а он не слушает врачей.
Когда мы спустились на «Восток», оказалось, что Васильев сильно обморожен. Тут начались спасательные работы, и мы с Лёшей пошли наверх, не могли не пойти. А Лёву и Бориса я отправил вниз вместе с Зарубиным, они были уже не работники. В сопровождающие больным поставил Петю Лифанова.
РАССКАЗ БОРИСА СТРУКОВА
Взял я палатку, и пошли мы рядом с Рокотяном. Видимость меньше метра. Хоть глаз выколи. Нащупал ногой гребень и стал спускаться в три такта лицом к склону. Нога попала в пустоту, и я полетел. Если бы я был связан с Рокотяном, я бы сдёрнул его как муху. Упал неглубоко, так с высоты трехэтажного дома, но ударился головой и спиной. Потерял сознание. Сколько времени был без сознания, не знаю. Когда очнулся, вижу, что здорово повезло, упал на снежный мост. Но понял — одному не выбраться. Тогда я завернулся в палатку и закемарил. Утром вижу — светится, значит, есть выход. Я был без кошек, зато с ледорубом. Стал рубиться, вылез. Из-за серака увидел группу Нуриса, пересчитал их, обрадовался.
Голова раскалывалась... Почему я бежал на спуске? Да я и в пьяном виде спущусь быстрее этих...
2 августа 1977 года. 11 часов.
Вот и всё... Нет Юры Арутюнова. Мы тут хлопочем, разговоры-переговоры ведём с «Востоком», готовим медикаменты и инструмент, чтобы сбросить им с вертолёта (Шиндяйкин решил оперировать Юру прямо там) и вдруг ретранслятор говорит:
—База, база база! «Восток» сейчас передал, что Арутюнов скончался.
И тишина в эфире, все замолчали. От перитонита. Я заплакал и ушел в палатку. Рыдает Ирина.
23 часа.
Иван развернул кипучую деятельность, всех заставил шевелиться. В это трудное время Богачев превратился в полновластного диктатора. Вертолет «разоружили», сняли с него двери, отделили брюхо, сняли даже приборы. Здесь раздавались голоса, что, мол, раз Арутюнов умер, вертолёт можно и не сажать. Хохлов в норме, дойдет сам. Но рисковать Хохловым нельзя. Иван всех зажал в кулак и даже, может быть, слишком крепко. Ребята наверху смертельно устали, падают. Мы перехватили случайно разговор с «Корженевы», что там, на плато, ещё есть больные. Но Богачев говорит:
—Больные сейчас только те, кого несут. Кто стоит на ногах, тот сейчас не больной.
Дал приказ всем до одного выйти на середину плато и вытаптывать посадочную площадку для вертолета. Форму и размеры площадки мы передали по радио, кроме того, я летал к ним и сбросил чертеж посадочной полосы. Его долго составляли, обдумывали, а теперь вертолётчик Иванов подкидывает и подкидывает всё новые требования к посадочной площадке: то надо посыпать углем, то вдоль полосы протоптать линии. А Иван жмёт на Машкова.
Ребята наверху, после восхождения, транспортировки Арутюнова и Хохлова, после трёх дней беспрерывных спасательных работ, совершенно выбились из сил. Там всему голова — Машков, а он говорит, что топтать они, конечно, будут, но ночью это бессмысленно: морозный снег как порошок, он не утаптывается. Топтать его сейчас все равно, что толочь воду в ступе. А Богачев своим ровным тихим голосом говорит в микрофон: ретранслятор, передаете Машкову: снег надо топтать. Топтать всем до одного. Топтать всю ночь. К утру площадка должна быть готова. Передайте Машкову, что он деморализует людей. Это не похоже на Машкова. »
Ретранслятор несколько смягчает слова Ивана: Машкова в этом нельзя обвинять. А Иван жмёт и жмёт.
3 августа 1977 года. 0 часов 20 минут.
Ночь. Только что была связь с плато. Хриплый, предельно усталый голос Нуриса Урумбаева:
—Вытаптываем полосу. Работаем на пределе сил. Пришли ребята с телом Арутюнова. Сделаем всё возможное.
С телом Арутюнова, с телом Арутюнова, с телом...
Мы сидим с Иваном в нашей большой шатровой палатке, недавно еще такой весёлой. Сгорбились над столом. Молча смотрим на пламя догорающей свечи. А наверху...
Огромное снежное поле, освещенное луной, резкие тени от холодных молчаливых вершин. Много-много звезд. Лютый мороз. Люди на снегу. В пуховках, в надвинутых до губ капюшонах, они топчутся на одном месте. Движения замедленные, словно во сне: нога медленно поднимается и медленно опускается, поднимается — опускается... Каждый топчет отведенный ему кусок снега по-своему, не видя другого и засыпая на ногах. Один топчет по кругу, другой — по квадрату, третий уже заснул и топчется на одном месте. А кому-то надо расталкивать их, расставлять, думать, руководить...
Чуть в стороне чернеет на снегу спальный мешок, обвязанный веревкой, и в нём лежит Юра Арутюнов. Тело Арутюнова.
МАШКОВ ОПИСАЛ ВПОСЛЕДСТВИИ ЭТУ НОЧЬ ТАК:
С КП [16] на Фортамбеке по радиосвязи (которая стала ежечасной) были переданы требования Иванова к взлётной полосе: круг диаметром 30 метров и примыкающий к нему прямоугольник 15 на 100, две тропинки длиной по километру с обеих сторон полосы для оценки рельефа с воздуха, разметка флажками и сброшенной накануне угольной пылью; критический срок готовности — 8.00. А у ребят, которые провели по две недели на шести-семи тысячах, которые в предель-ном темпе накануне на этой высоте транспортировали больного Арутюнова, которым уже пора просто отдохнуть от физических и эмоциональных нагрузок, до этого самого критического часа посадки вертолёта осталась только ночь. Ночь и две с лишним тысячи квадратных метров снега, сыпучего снега, который надо утоптать, утрамбовать. Виктор Власов, Валерий Петифуров-Северов, Эрнест Раппопорт, Нурис Урумбаев, Свет Орловский, Юрий Хакимулин и другие участники объединенного спасотряда МГУ, международного альплагеря, медико- биологической экспедиции — двадцать человек — выдержали этот бой: полоса нужного качества и в установленный срок была готова.
9 часов 30 минут.
Сейчас полетим. Иванов садится на своем Ми-4 на плато, а мы с Сергиенко на Ми-8 будет крутиться рядом. С нами еще Пэт Петерсен с киноаппаратом. Чтобы время так долго не тянулось, сел за дневник. Но, кажется, зря... Да. Летим.
10 часов 10 минут.
Ура-а-а-а! Сняли! Мы обнимались и целовались в вертолете с кинорежиссером Пэтом, ребята обнимались и целовались от радости на плато и на Фортамбеке. Ай да Иван! Был излишне жесток, но победил. А победителей не судят. Молодец и вертолётчик Игорь Иванов. Зря я его ругал, всё ему можно простить за этот подвиг. Как сели мы на Фортамбеке рядом с Ми-4, подошел я его поздравить и хочу прикурить у Михаила Михайловича Шагарова, его бортмеханика, вместе они летели, а у того руки так и ходят ходуном. Непросто досталось... Главное. Рем спа-сен. Он, вроде, ничего, в порядке. Переоделся сам. побрился, съел кусочек арбуза. Мы говорим прилетевшим за ним, что нельзя его спускать вниз, должен он хотя бы одну ночь переночевать здесь, на 4200. Не было у него акклиматизации, а теперь нет реакклиматизации. Нельзя же с семи тысяч и прямо на ноль. А нам отвечают, что есть приказ доставить его в кремлевку, в больницу 4-го управления. Не послушали нас, а врачи Шиндяйкин и Орловский наверху. Колесо раскрутилось, остановить его невозможно. Иван улетел с Хохловым. Всё... Спать!
Теперь, спустя годы, я задаю себе такой вопрос: что это было? Глупость, невежество, непонимание того, что человек в таком состоянии не вынесет спуска в один день с семи с половиной тысяч на уровень моря?
17 часов.
Теперь, когда Рем спасён, у всех одна боль — Юра. Мы не говорим о нём, но Струков сел в уголок и сгорбился над миской, больной Юра Соколов мрачнее тучи, нет-нет да всхлипнет.
—Ну, расскажи, Сан Саныч, — прерывает молчание Слава Зарубин, — как там всё было с вертолётом.
—Он не выключался и не оседал на снег, только касался колесами, — отвечаю я без всякого интереса.
—Посадка сколько заняла? Минуту, две?
—Около того. Был момент на взлёте, накренился вертолёт. Сейчас, думаю, заденет лопастями за снег и... сальто- мортале. Или он уже разворачивался в этот момент, не знаю. Но было страшно.
—Орден могут дать, — говорит Слава.
—За это орден? — это наш скептик Ратников. — Не взлетел бы — бросил машину, ребята его спустили бы на ледник в целости и сохранности. За вертолёт он не отвечает, застраховался.
—А чего он за Юрой не полетел?
—Говорит, ради живого человека я рисковал, а мёртвого вы сами спустите. И потом такое напряжение, — я вспоминаю, как дрожали руки у Шагарова, — непросто это пилотам досталось, непросто, что и говорить.