Теперь бежать было поздно, поэтому Кул суетливо пошевелил ногой угли и так же суетливо потрогал кончиком языка передние зубы. Зубы по-прежнему мешали языку, соседним зубам и всему рту, они были слишком большими и слишком целыми, даже с крохотными зубчиками на кромке. Зубы с зубчиками, смешно.
Страшно.
Кул передернулся и быстро кинул в рот шарик высушенного овечьего творога. Он лишь весной научился скатывать шарики так, чтобы вкус был, как в детстве, с осени пытался. Теперь, когда Кул рассасывал и сгрызал шарик, что-то вспоминалось. Точнее, возникало ноющее ощущение, что вот-вот вспомнится что-то очень важное и мучающее своей невскрытостью.
– Можно? – спросил Озей.
Надо же.
Кул показал лицом, что не возражает, и сцепил пальцы, чтобы не суетиться.
Озей уселся на бревно справа от Кула, птаха и птен – с другой стороны костра, просто на корточки. Куница, как и в прошлый раз, пошла было на запах Махися и тут же перепугалась его, постояла в недоумении, тряхнула головой и хвостом и умчалась дразнить овец.
– Все ли хорошо, милостивы ли боги? – спросил Озей.
Кул подавил вздох и ответил чуть по-своему, но в пределах приличий:
– Слава небу, все благополучно.
Сообразив, подвинул ногой к Озею коробочку с творожными шариками.
– Угощайтесь.
– Признательны, сыты, – сказал Озей и бросил суровый взгляд на Айви, которая попыталась что-то сказать.
Она осеклась и уткнулась подбородком в ямку между ключиц. Ключицы были тонкими, кожа тоже, тонкая и конопатая, как почти у всех Гусынь. Такая быстро краснеет. Сейчас, например, покраснел даже пробор в огненных волосах. Злится, подумал Кул и порадовался, что у него кожа не такая показательная.
Хоть в этом повезло.
– Говори, что хотел, помогу, чем смогу, – сказал он без особой охоты, но ритуал мог растянуться до обеда, а дела не ждут. Ремешки подплести надо, Махися погонять, да мало ли что.
– Кул, ты Позаная сегодня видел? – спросил Озей.
Кул мотнул головой.
– А Чепи? – встряла все-таки птаха, сверкнув желтыми глазами, и покраснела еще сильнее.
– Нет, – сказал Кул удивленно. – Вчера утром только…
Тут он сообразил и слегка разозлился:
– Как я Позаная мог видеть, если он простился вчера? Шутки опять глуповы?
Он решительно встал, осмотрел гостей, проглотил следующую фразу и нерешительно спросил:
– Что-то случилось?
– Ты совсем ничего не слышал, да? – начал Озей изумленно.
Айви оборвала его решительным и каким-то отчаянным голосом:
– Кул, вот что случилось. Позанай с Чепи ночью с Поминальной поляны ушли и пропали, а теперь там негасимый пожар, а следы через луг идут и теряются, вон там.
Она показала в сторону леса, скривившись, потерла подмышку и пояснила:
– Я с утра облетела всё. Ничего. И не улетал никто, и не уплывал, все крылья, самоходы и плавники на месте.
Летают, а жалуются, подумал Кул и показал, что слушает дальше. Айви помялась и продолжила себе под нос:
– И нитка в вороте исчезла, а не порвана, а мы с Луем по следу пошли, след до самого негасимого пожара, а дальше нету, а есть чужие следы, человека, такого чужого, что с мочой, оправляться не умеет…
Последние слова она пробормотала еле слышно, дальше шевелила губами немо. Губы были бледными до прозелени.
Такой бывает разве, чтобы не умел, подумал Кул. С младенчества же все знают: пока сушитель не капнешь, штаны не снимай, пока еще не капнешь, не завязывай. У меня рукава не такие, но сушитель всегда с собой. И что значит – чужой? Какой может быть чужой – на земле мары?
Но эти ждали от Кула не вопросов, а ответов. Кул сел и угрюмо сказал:
– Я не видел никого. Чепи сама после того разбора меня видеть захотела бы? А Позаная – на прощании вроде видал, и всё.
Он вспомнил прощание, на котором чуть не свалился от боли и слабости, едва успевая подтирать и сглатывать хлынувшую носом кровь, снова сглотнул и опять подопнул угли.
Птен пронзительно зашептал, ухватившись за руку Айви, – так пронзительно, что Кул услышал:
– Врет он, врет, как на прощании и всё, он на поминках не был, что ли, он же Арвуй-кугызу обожал прямо – и не пришел, да?
Айви, покосившись на Кула, коротко объяснила:
– Эврай, он не врет. Его поляна не пускает.
Эврай, распахнув рот, уставился на Кула. Кул криво усмехнулся и принялся перевязывать ремешок на ноге. Чем дальше, тем меньше одежда Кула напоминала ему ту, что он носил и видел с детства. Неудивительно. Он кроил и собирал лоскуты и ремни по памяти, многое приходилось делать своими руками. Ставить сложные задачи перед одежным заводом Кул так толком и не научился. Всё вырастало несуразным и приблизительным, ремешки сползали, лоскуты топорщились, ложились неровно и с прорехами, сапоги были слишком жесткими и скользили по траве. Но одеваться как мары Кул не собирался. Пробовал, хватит. Его больше и не убеждали. Видимо, Арвуй-кугыза попросил отстать от Кула после того разговора.
Теперь заступаться за Кула некому – кроме него самого. Как обычно, впрочем.
Заступник для остальных находился всегда – даже для Эврая. Кул вспомнил его – Эврай был немногим младше, просто мелкий очень, и родился, говорят, с пестрым перышком на лбу. Пустившая слух задастая Унась наверняка сама всё и придумала, но дразнили мальчонку то и дело – то кукушонком, то совьим подменышем, подброшенным в колыбель, как в начале времен подбросили Первой жене, безмужней и бездетной, свои яйца Прародительницы юл-мары Гусыня и Перепелка. Дразнили бы и дольше, но услыхала однажды Мать-Перепелка – и шикнула на Унась так, что та три дня не показывалась на люди, пока со своего лица перья не свела, ладно, без отказа обошлось.
Из-за Кула никто ни на кого не шикал.
– Ладно, – неловко сказал Озей, – пойдем мы тогда.
Он уронил под ноги тонкий деревянный обруч – кромку дупла, вырезанного, похоже, из дуба. Эврай, не глядя на Кула, подошел к обручу первым, встал в него и провалился. Видимо, в дуб на окраине Стеклянного леса, рядом с игровой площадкой Перепелок.
Дуб был огромным, сухим и с выдолбленным стволом, пропускавшим сквозь себя даже толстух вроде Чепи. Любых мары. Кул мары не был, поэтому не мог ни летать, ни ходить по воде либо по дну, ни перескакивать из дупла в дупло.
Деревья, выросшие из семян одного прародителя, по сути представляют собой одно и то же дерево. Если дупло в двух таких деревьях пробьет один и тот же дятел, для мира нет разницы между двумя этим дуплами, поэтому влезший в одно из них может вылезти из другого. Годится любое дерево, кроме березы и ольхи. Береза – как мать, она связывает землю и людей, а ольха – как человек, у нее красное тело под светлой кожей. Годнее всех – дуб, он широкий и умеет стоять сухим. А если аккуратно, с разрешения леса и старших, да с правильными словами выпилить такое дупло, то можно носить его с собой и всегда иметь возможность скакнуть за миг хоть через пять дней пути – или насколько там тянется лес мары.
Кулу и любому другому чужаку перескок не давался.
Кул не забыл, как впервые вместе со всеми решил быстренько перенестись из Стеклянной рощи к Зимнему пруду. Все перенеслись, а Кул просто ухнул вглубь ствола и долго, всхлипывая, карабкался к сияющей дыре, потом вытряхивал из-за шиворота труху и мелкий сор, а потом со всех ног бежал к пруду. Зря торопился: когда он примчался, дымясь и еле дыша, всем уже надоело купаться, так что они, беззлобно подначивая Кула, попрыгали обратно в дупло.
Тогда Кул впервые ушел на луг.
Он думал, что научился спокойно относиться к способности любого ползуна играючи делать то, чего Кул, каким бы сильным и обученным ни был, не сумеет никогда. Но сейчас все равно стало немножко обидно.
Айви цокнула, подзывая куницу, налетевшую стрижом, подхватила ее на руки и тоже шагнула в обруч, не попрощавшись. Ну и мира небу. Куница успела хищно прошипеть напоследок. Да пусть хоть лопнет.
Озей сказал:
– Благ и милости богов. Тогда и я…
Он присел и ухватил обруч, чтобы не оставить его здесь.
Кул решился:
– Озей, что такое негасимый пожар?
Озей, не вставая, сказал:
– Да я сам толком не знаю. Пожар, который не гасится. Он, говорят, бывает, если с помогателями беда – крыло там проткнулось, земельная речка, копатель и так далее. Сразу побежали проверять, все ли на месте. Но вроде все. А еще негасимый пожар бывает, если оборвать железом сильное боевое заклинание. Но кто будет заклинать в лесу, да еще недалеко от Священной рощи? К тому же огонь железом не пахнет, но горит до сих пор и будет гореть до завтрашнего вечера. Там поляна, кусты и трава давно сгорели, земля тоже на два локтя, ладно хоть на деревья не перекидывается. Арвуй-кугыза сказал – там смертью пахнет, ну и узоров старшие не слышат, ничьих узоров – ни Чепи, ни Позаная, вот Айви и взвилась, придумала, что ниток в вороте не хватает…
– Арвуй-кугыза? – переспросил Кул, с трудом проталкивая слова сквозь холодный туман. – М-мертвый?
Озей натуральной перепелкой перевалился с ноги на ногу, не вставая, и виновато пробормотал:
– А, ты же не знаешь. Его смерть не взяла. Обратно вернула, молодым. С утра сказали, ну и видели, кто хотел.
– А ты видел? – жадно спросил Кул.
– Не. Я боюсь, – признался Озей, кивнул, перевалился через кромку обруча и исчез вместе с ним.
Кул медленно встал, чтобы бежать к Арвуй-кугызе, поморщившись, сбил огоньки с носков сапог, зарывшихся в угли, медленно сел, огляделся и всхлипнул.
Махись сочувственно вздохнул.
– Сейчас, – сказал Кул и уткнулся лицом в локоть. – Сейчас.
Кул давно потерял бы разум или просто сдох, если бы не Махись.
Странно не потерять разум, если точно знаешь, что не встретишь пятнадцатое лето. И странно не сдохнуть к пятнадцатому лету, если живешь только при этом условии.
Мары не берут пленных, не держат рабов, не принимают чужаков и не обижают детей. Кула не зацепила волшба Сидуна и других боевых крылов, из которых быстро и страшно выросла Смертная роща, – то ли случайно не зацепила, то ли потому, что земля так решила.