Ерунду болтали. Столь сильно обидевший богов безумец не мог остаться частью земли. Он был распылен и выброшен из земли и памяти мары.
Никто не помнил, как звали безумца, кем он был и даже из какого рода происходил. Острастки ради Гуси-крылы говорили птенам, что безумец был Гусем, а Перепела, понятно, – что Перепелом. Между собой крылы считали решенным, что безумец был новичком, свежевзятым женихом из одмаров, кам-маров или предельных маров ледовых болот.
Кул точно знал, что это степняк, такой же как он, и что слово Патор означает не «выворотень», – это степное слово «богатырь». Так, скорее всего, звали степняка, что много жизней назад попал, как и Кул, в ял Гусей и Перепелов, но, в отличие от Кула, был к тому времени в зрелом возрасте и на накале умений, которые не сумел удержать в себе.
Он был железником, тимерче. А стал утесом.
Не худшая судьба. Но Кул себе такой пока что не желал.
Из-за неприличности и неуютности Патор-утес обходили стороной. Но на тихую лайву пытались спрыгнуть именно с него – и одна птаха, считается, запрыгнула. Вчерашняя малка Амуч, единственная мары, кого Круг матерей велел считать мертвой и официально похоронить, несмотря на то что не нашли ни тела, ни малого кусочка, волоса или капли крови, ни отзвука первой души. Так и похоронили: Круг матерей и старцы хором пропели имя Амуч, и Арвуй- кугыза завернул в холстину отзвук, вернувшийся от земли и от леса, унес в крохотную Прощальную избушку и оставил там без пира. Просто отзвук, не тело, не душу – ни первую, ни вторую.
Говорят, Арвуй-кугыза видел вторую душу Амуч то ли в образе орта, то ли без образа, возможно, как видение, подобное тому, что Махись всунул в голову Кулу. И эта вторая душа рассказала Арвуй-кугызе всё, и было это всё таким, что невозможно пересказать кому бы то ни было.
Так Арвуй-кугыза и умер с этим невыносимым знанием.
Не умер же, вспомнил Кул со вспышкой радости, и эта радость укрепила его в понимании: Кул все делает правильно. Арвуй-кугыза жив и даже молод, старцам еще стареть и стареть, Круг матерей полон и силен, мары с ними как река с укрепленными берегами, что будет бежать, пока вода умеет течь, а земля держать. Уход Кула никто и не заметит. И горевать не будет.
Значит, пора уходить.
Почему именно через Патор-утес, Кул поначалу даже не задумался.
Эйди был нацелен только туда, строго и решительно. Эйди видней. Он взрослый, сильный и знающий то, о чем другие, тем более мары, даже подозревать не могут, как самая умная рыба не может подозревать о выдержке сыра или правильном повязывании ремней на баулы взрослого степняка.
Задуматься Кул особо и не мог. Дорога к Патор- утесу была непростой, а голова кружилась от видения, как от последнего побега. Наверное, это хороший знак, начинать с того ощущения, которым сам, без принуждения, завершил прошлый раз, и идти в обратную сторону от неуспеха к успеху, подумал Кул и постарался не улыбаться, чтобы не выглядеть смешливым глу́пом. Глу́пы улыбаются, значительные люди значат. Кул это давно понял – как только устал от постоянных усмешек вокруг.
Эйди покосился на Кула, видимо, неправильно понял перекошенность его лица и молча сунул Кулу бурдючок. Кожаный, тепло продавливающийся, очень чужой – из жизни, в которой приходится много ходить и, может, даже ездить верхом на настоящих конях, теплых, фыркающих, почти позабытых, совершая подвиги, сути которых Кул и не помнил, и не очень представлял, но мечтал о которых страстно. Он сухо сглотнул и раздумал вежливо отказываться.
Кул не пил пива и бузы, но в бурдючке было что-то другое, с мятно-горьким запахом. Кулу опять стало весело. Это испытание, понял он, твердо встретил нарочито равнодушный взгляд Эйди и сделал глоток. Жидкость с горьким запахом оказалась, наоборот, очень сладкой. От нее немел язык, пыталось содрогнуться нёбо, грелось горло и торжественно вспыхивал пищевод.
Кул не охнул, не прослезился и даже не споткнулся. Он храбро отпил еще, пусть со второго раза, но почти уверенно заткнул горло бурдюка и вернул его явно довольному Эйди.
Ош посмотрела на Кула обеспокоенно, хотела о чем-то спросить, но, оглянувшись, прибавила шаг и вырвалась вперед.
Ноги и спина у нее были тонкими и мускулистыми, а ременная оплетка манила и заставляла придумывать всякое. Получалось стыдно, но приятно. Интересно, они с Эйди единятся, подумал Кул, и приятность внутри перевернулась, из теплой сладости став холодной тяжкой горечью. Конечно, единятся. Все вокруг единятся, я один урод никому не нужный и всем чужой. Двое нас таких, я да Махись.
Махись болтался то сбоку против солнца, то вырастал почти из-под ног. Кул его усердно не замечал. Не понравилось ему, как Махись себя вел, как кидался и как грубо всунул Кулу в голову свои видения, и сами страшные видения, криво и непонятно отраженные в капле, не понравились тоже. Друзья так не поступают. Ну и не надо мне такого друга. У меня есть другой друг, настоящий. И друг-жена – может, даже сестра или тетка, подумал Кул радостно, ведь это позволяло не печалиться. А если не сестра и не тетка, понял он еще радостней, – даже лучше: можно стать только ее мужем. Пусть она и старше, зато красивая, сильная и своя. С мужем-то ей придется единиться, зачем еще муж-то нужен, особенно если жить не по правилам мары, а по законам остального мира, где, говорят, муж только один, да и жён не сильно больше.
От раздумий о том, много лучше или мало, опять стало жарко, сладко и стыдно. Кул поправил штаны, украдкой оглянулся и заметил то, что Эйди, похоже, увидел давно: их настигала куница. Она рыскала из стороны в сторону, как будто не в силах выбрать, к кому бежать, к Кулу или Махисю. Хозяйка куницы бежала почти сразу за нею, от Айви не отставал давешний птен. Ни Вайговата, ни Озея с Лурой рядом не было.
Видимо, птен долетел до Смертной рощи на еле запитанном крыле, и они вместе с птахой и ее зверьком кинулись зачем-то вслед Кулу с его новыми друзьями. А старые недруги Кула шли своим ходом: других расправленных под себя крыльев, по всей вероятности, не нашли, как и других возможностей срезать путь. Ду́пла здесь не помогли бы, выходные ду́пла вокруг утеса не водились, об этом давно позаботился Арвуй- кугыза, намоливший Патор-утесу округу без леса, без жизни, способной подцепить и понести дальше местную злобу, и без чуткости, позволяющей твориться людской волшбе. Вокруг Патора волшба не работала.
– Кул, погоди! – крикнул птен, заметив, что Кул обернулся, и даже махнул приветствием Перепелят, к уху и обратно. Своего нашел, надо же.
Кул пошел дальше. Все равно догонят, в бегунках-то с выставленными на цепкость подошвами. У Кула, Эйди и Ош сапоги с виду были совершенно разными, но одинаково малопригодными для бега по всегда очень скользким здесь, тоже из-за наговора Арвуй-кугызы, траве и почве. Ни Эйди, ни Ош ходу не сбавили.
– Кул! – крикнул птен отчаянно, а куница, вереща, сделала петлю вокруг оскалившегося Махися и, переливаясь хвостом, который раздувался так, будто был втрое толще, чем на самом деле, кинулась под ноги Кулу. Кул споткнулся, ругнулся, но на юркую гадину не наступил.
Та устремилась к хозяйке, Кул зло повернулся к ней, чтобы сказать накопленное, но Айви успела первой:
– Кул, Позаная убили.
Кул замер, пытаясь совместить эти бессмысленные слова с остальным миром, понятным и осмысленным. Айви добавила, замедляя шаг:
– И Чепи тоже.
Она остановилась и беззвучно заплакала, некрасиво сморщив все лицо.
Куница закружилась у ее ног, заглядывая хозяйке в лицо и порыкивая.
Птен пробежал мимо Кула, злобно зыркнув на него, настиг Эйди с Ош, обогнал и встал перед ними, растопырившись. Он дышал быстро и тяжко.
Эйди и Ош остановились, рыскнули глазами по сторонам и снова уставились на птена. Птен, переводя дыхание, сказал:
– Стойте. Сейчас старшие придут, поговорят с вами. Пока ждите.
Эйди картаво пробормотал что-то Ош, та попыталась возразить, но он говорил уже с птеном на языке мары, уверенно и ласково:
– Сынок, нам не надо ждать. Нам уходить надо.
Птен сжал кулаки и насупился. Эйди сказал еще ласковей:
– Сынок, богами клянусь, мы опаздываем. Давай вместе там подождем.
Он показал на вершину Патор-утеса и сделал шаг к ней, а значит, к птену. Птен не шелохнулся. Эйди шагнул вправо – птен двинулся вместе с ним, преграждая дорогу. Эйди, усмехнувшись, шагнул влево – и дорогу ему преградил выросший, будто подземная волна принесла, Махись. Не заметивший его птен ткнулся плечом в плечо Махися, вздрогнул и попытался нащупать препятствие.
– Ну ты-то куда, – досадливо сказал Эйди и оглянулся на Кула.
Кул вяло позвал:
– Махись.
Махись через миг оказался возле него и с озабоченной рожей обеими руками обхватил ладонь Кула, оказывается, холодную и влажную, несмотря на жару. Кул попытался оттолкнуть его и сел. Ноги почему-то не держали.
А в пяти шагах от него присел птен, к которому опять потянулся Эйди, всерьез, кажется, решивший взять строптивого мальца с собой. Весь подрост мары с собой забрать хочет, что ли, подумал Кул с удивительным равнодушием.
Птен воткнул кончики пальцев в землю и зашептал, яростно глядя на Эйди. Глуп, подумал Кул, чего выпендривается. Или правда по молодости не знает, что волшба здесь не действует?
Но и Эйди этого не знал. Он тоже присел и ударил птена.
Ударил так быстро и сильно, что Кул бы и не уловил, кабы не Ош. Она уловила, еще до замаха, и успела не только крикнуть что-то коротко и гневно, но и толкнуть Эйди в плечо.
Эйди все равно попал. Птен отлетел и рухнул, как полено. Ош, семеня, упала в другую сторону – так отмахнулся от нее Эйди.
За спиной Кула заверещала куница, а Айви отчаянно крикнула и бросилась к птену. Но ее опередил Махись. Он, раскинув руки на три локтя и оскалив иголочные зубы, мелькнул под хвостом распустившегося платка Айви, вырос рядом за вскочившей было Ош и толкнул ее на Эйди. Они сшиблись и распались, словно расколотая чурка.