Из подлеска, едва не цепляя траву, вылетел небольшой сокол, каких Эврай раньше и не видал, песочного цвета и с длинноватым хвостом. На полпути к обрыву сокол несколько раз шумно ударил крыльями, с каждым ударом подпрыгивая на локоть, перемахнул с солидным запасом шиповник и голову Эврая, радостно заверещал и, растопырившись, поплыл над Юлом к ялу, к болотам, к степи, к великому соленому озеру, на которое не падает снег, вокруг которого не растут ни сосны, ни хлеб и выжить рядом с которым могут только степные дикари, не умеющие ходить на своих ногах, поэтому сидящие на спинах коней и верблюдов, запрещенных в земле мары.
Эврай проводил сокола взглядом, размышляя о странностях нынешнего леса, вынул из-за пояса заранее сплетенные силовые прутки, разгладил их, чтобы получился относительно ровный кружок, повертел, выставив в сторону наползающих лодей, убедился, что картинка запомнилась, и метнул вслед соколу. Кружок, удачно легший на ветер, снижался очень медленно, коснулся поверхности воды на пределе видимости, но повел себя как будто пристойно: скакнул плоским камушком, а дальше скользил над самой водой со скоростью не меньшей, чем у сокола. А вдруг перегонит, сокол заметит и решит поймать, и не тюкнет гонец в тревожный столбик на берегу, подумал Эврай с легким беспокойством и тут же хихикнул, представив удивление хищной птицы от силового разряда, способного потрясти даже человека.
Но на всякий случай Эврай решил поторопиться с возвращением. Резервное крыло, он знал, было спрятано на следующей гряде холмов, откуда можно взлететь незамеченным с лодей.
Эврай еще раз окинул взглядом идущего на железный нерест врага, поразглядывал дубравку, почесывая давно исчезнувшую ссадину на подбородке, и рванул с холма на холм, так и не высмотрев Ирсая.
Тот опустил лук, беззвучно ослабил тетиву и цыкнул клыком, убирая стрелу в колчан. Кашкар тихо повторил:
– Пусть бежит. Пусть готовятся, друг друга бьют. Нам проще.
– Уверен, что он франков увидел? – спросил Ирсай с явным сомнением.
– Я Лачына зря не отправляю, – надменно ответил Кашкар. – Хочешь – проверь. Да не сейчас, пусть отбежит.
Ирсай усмехнулся, подождал, поглядывая между невысокими дубками, дождался, пока фигурка колдовского щенка вскарабкается на соседний холм, и прежде, чем выходить из укрытия, несколько раз топнул и заулыбался. Кашкар согласился:
– Чудо небесное. Прошлой зимой еще всасывала, сквозь снег и лед, сам видел.
– Знали бы, верхом домчались, – сказал Ирсай и побежал к утесу.
Там он присел в колючем кустарнике и осмотрелся с уместной осторожностью.
– Много, – сказал он вполголоса, и Кашкар разочарованно остановился: опять не удалось подкрасться незамеченным. – Сотрут они колдунов.
– Колдуны сами с этой земли тысячи лет всех стирали, не так это… – начал Кашкар.
Ирсай дернул его за рукав и скомандовал:
– Садись, заметит.
С соседнего холма сорвалась еле заметная на фоне тучи черточка, свалилась, раскрываясь крылом ласточки, почти к самой поверхности реки и понеслась над нею вслед за соколом.
– Я думал, хотя бы дети у них не летают, – пробормотал Кашкар. – Надо учесть.
Ирсай долго, не щурясь, как умел только он, смотрел против солнца и слепящей россыпи бликов на поверхности реки. Так и не моргнув, он повернулся к стае водных повозок и задумчиво сказал:
– Там заметили, интересно?
Там не заметили. Дозорный флагманской лоди отвлекся на бурун вокруг отмели, образованной падавшими с Дальнего обзора годы и века валунами, а Вильхельм, стоявший на носу чуть ниже, был слишком обременен опытом и мудростью, редко щадящими тонкость слуха и остроту глаза. Крыло он принял за далекую птицу, недостойную внимания. К тому же Вильхельм был занят расчетом последнего маневра, позволяющего быстро выбросить на атакуемый берег рабов из лайв сердцевины отряда. Лайвы должны были пройти сквозь расступившийся, но не остановившийся полностью авангард, выкинуть груз и тут же отвалить, уступая место передовому десанту. А десанту предстояло, не мешкая, оттеснить оборону, выгнать стариков и баб, наверняка охваченных паникой, из воды на берег, выстроить их там, прирезать, убедиться в прочности земли под ногами – и нанести первый удар по колдунам, ведьмам и прочей нечисти, способной навредить тяжелой пехоте, занимавшей дюжину лодей второго эшелона.
Вильхельм несколько раз согнул-разогнул левое колено, занывшее на свежем ветру и в ожидании скорой непогоды, и зашагал, разминаясь, по паршивой гулкой палубе. На Эрнвига он не смотрел, как не смотрел на Вильхельма Эрнвиг, застывший на носу принадлежащей ему лайвы, что следовала за флагманом. Оба были недовольны планом похода, отведенными им ролями и размытыми границами ответственности, распределенной между назначенцами разных городов и гильдий.
Эрнвига, впрочем, не устраивало всё вокруг. Дежурство на тайной пристани было для него приработком, основной доход и смысл жизни составляла старенькая лайва, на которой Эрнвиг десять лет занимался тихими каботажными перевозками мелких грузов по Альдоге.
И на сей раз его наняли перебросить должников из позорной ямы свободной земли Боргарвик, переживающей особенно сильное неурочное наводнение, в башню вольного города Бергорна, стоящего на возвышенности. Заказчик обещал тройную плату, взял на себя укрепление трюма и обустройство клеток, пообещав, что сам всё и разберет, – но вместо тихих должников заполнил трюмы свезенными на телегах безумными стариками, буйными старухами да еще и несколькими бабами при детях. А когда Эрнвиг возмутился, Вильхельм обещал перерезать всю ватагу лайвы, а с рейсом справиться своими силами.
Тут же выяснилось, что доставлять груз придется не в Бергорн, а через сеть Альдожских каналов вниз по течению вдоль запретных колдовских земель, куда ход нормальному человеку запрещен и заказан.
Эрнвиг спорить не стал и спрашивать о подлинной цели тоже не стал, а предпочел смириться. Смирение включало в себя обязательство молча и не задумываясь выполнять распоряжения Улефа, тощего и невеликого, но ловкого и к тому же явно обозленного молодца, повадки которого выдавали умильного душегуба, скорее всего, из стражей.
Эрнвиг демонстрировал бессловесную и безусловную покорность, поочередно молясь каждому богу, какого вспомнил, чтобы позволил выбраться из передряги – с лайвой, ну или хотя бы живым. Надо было просто бежать, но до этой идеи Эрнвиг дошел слишком поздно, когда лайву уже окружили разномастные и, возможно, собранные похожим образом лоди и скипы, а по обе стороны походного порядка тянулись убийственные берега.
И сейчас не было вокруг ничего, кроме них, с виду таких обыкновенных и даже живописных. Эрнвиг покосился на Улефа, отвел глаза от него, отвел от Вильхельма, пометался взглядом меж колдовских берегов, приуныл и стал смотреть на далекое небо, по которому далеко впереди тем же курсом мчалась, быстро сжимаясь в пылинку и в ничто, странная несимметричная птица. Улеф поболтался рядом, сипло задал несколько добродушных вопросов, весело хмыкнул, не дождавшись ответов, и спустился в трюм.
В трюме было темно, воняло кислым по́том, нечистотами, старичьём и женским страхом – всё как обычно. Свистящий неровный гул замолк, едва сапог Улефа ударил в первую ступень трапа: сброд перестал болтать, причитать и перешептываться. Выучили урок.
Улеф, подтянув шейный платок до переносицы, обождал, пока глаза привыкнут, и оглядел клетки. Они стояли в три выровненных цепями ряда, невысокие, Улефу по грудь, полдюжины локтей в длину и ширину, прутья в два пальца толщиной. Дверей у клеток не было, одна из сторон откидывалась, а приняв обитателя, прихватывалась по верхним углам замком, загнутым прутком или, как сейчас, натянутой от борта к борту цепью.
Улеф проверил натяжение цепей, убедился, что клетки не сдвинуты, а обитатели сидят смирно, зыркая на вошедшего потихоньку и с опаской. Смирения должно хватить до пункта назначения. Всем. Или почти всем.
Из дальнего темного угла доносились звуки. Тихие и, в общем-то, невинные: не вопли, не удары по прутьям решетки или по доскам пола, не скрежет пилки, даже не рыдания. Тихий плеск воды и неразличимые шлепки и поглаживание мягким по мягкому. Совершенно неуместные и недопустимые здесь и сейчас.
Улеф направился в темный угол, ведя по цепи ключом из связки. Цепь тарахтела. Обитатели клеток замерли сусликами, боясь даже покоситься в сторону звуков. Правильно делали.
У последней клетки Улеф остановился, задумавшись.
Посреди клетки мылась девка. Вернее, молодка: ее мелкий лысый ребенок сидел в углу спиной к матери, по-степному сложив ноги под длинным подолом рубахи и чуть повесив голову. Дремал так покойно, будто налюбовался не черным воняющим дегтем бортом, в который давила и подстукивала грязная холодная вода, а далеким ровным горизонтом, смыкающим голубоватое с зеленоватым.
Держать детей в одной клетке с родителями не полагалось, даже младенцев, а тем более способных есть и ходить самостоятельно. Но этих обитателей собирали, рассовывали по передвижным клеткам и перегоняли в трюм в спешке, к тому же молодка при погрузке так умело скрутилась вокруг мальца, еще и укутав обоих длинным покрывалом, что отковырнуть ее от ребенка не удалось ни плетью, ни ножнами палаша, хотя конвой старался, Улеф видел. Это приостановило загрузку и вызвало ненужную суету. Пришлось быстро решать, что проще и выгодней: рубануть обоих и оставить снаружи или плюнуть и всунуть странно знакомую молодую мамашу в одну клетку с отпрыском. Бросать подобранное Улеф не привык, да и особых осложнений не обещалось: молодка помалкивала, даже получив сапогом по морде. Значит, и в клетке будет молчать, не устраивая кудахтаний вокруг чада, решил Улеф и распорядился затолкнуть их в угловую клеть, самую мелкую и низкую, а себе зарубил не только выпустить молодку первой жертвой, но и по возможности наказать ее по пути.
И вот она, возможность.
Молодка мылась водой из бадейки, какие ставились в каждую клетку. Она мыла отдельный фрагмент тела, предварительно сняв с него лоскут, который вешала на верхний прут клетки. Улеф спустил платок на шею и заулыбался, потирая занывший висок. Вся одежда молодки состояла из прихваченных ремнями лоскутов, как у той светловолосой черноглазой степнячки, из-за которой Улеф получил шишку на полчерепа, общие насмешки, удержание из жалования и назначение в рейд на вонючем корыте. И это была та самая светловолосая черноглазая степнячка, подлежащая достойному наказанию, хотя для нее оно будет, скорее, поощрением.