Тонкая раздвижная дверь открывалась легким движением, и иногда мама закрывала ее, когда работала, потому что иначе две комнаты превращались в одну. Я не помню, чтобы ее закрывали до того момента, как я пошла в начальную школу, поэтому мама могла просто снять ее и поставить куда-то еще. Мне не нужно было возвращаться домой к определенному часу, я не ходила в кружки, мне не требовалось думать, в какой университет я поступлю и где буду работать, в отличие от многих одноклассников. Потом этой тонкой и легкой раздвижной двери стало недостаточно, и я начала проводить по вечерам много времени с друзьями. Иногда меня дразнили из-за одежды, но даже когда я курила или воровала в магазинах, мама не злилась и не удивлялась. Когда я вспоминаю обрывки наших разговоров, я понимаю, каких женщин и какие способы зарабатывать деньги она не любила.
В семнадцать лет я ушла из дома и с тех пор редко возвращалась в ту квартиру. У меня было немного вещей, поэтому я думала, что мама жила примерно так же. Раздвижную дверь она наверняка сняла.
Расстояние между магазинами сокращалось, жалюзи стали пропадать, и наконец я узнала знакомый овощной магазинчик рядом со станцией.
Он выглядел так же, как и любой другой овощной, где продают недешевые, но и не самые качественные фрукты для подарков и овощи для китайской кухни. Молодая семья, муж и жена, одетые в модные кожаные куртки, разглядывали овощи. Овощная лавка есть и у входа в квартал развлечений, где живу я, и у станции, которая находится с ним рядом. В первом продаются с бешеной наценкой фрукты на шпажках для молодежи, во втором за еще более высокую цену можно купить изящно нарезанные фрукты и пирожные для обеспеченных женщин. Но этот магазин совсем не похож на те другие, и он здесь давно.
Худощавая женщина средних лет сидела в кресле у небольшого столика. Она обычно стряхивала пепел в пепельницу на столе и никогда не улыбалась – то ли потому, что была нездорова, то ли потому, что всегда была не в настроении. Она по-прежнему сидела на том же месте и выглядела точно так же, как во время моей учебы в начальной школе, разве что стала старше. Пепельница со стола куда-то пропала – может быть, она решила заботиться о здоровье или изменились местные правила, но теперь вместо нее стояла простая касса, сделанная из круглых штук, похожих на консервные банки. На коленях у нее лежал журнал. Хотя она была не очень ярко накрашена, нельзя было сказать, что она выглядела неухоженной. И это я тоже помню. Она не красила ногти, но подводила брови, и отчасти из-за своей худобы она выглядела привлекательно.
Насколько я помню – а я жила тут с самого рождения, – она всегда сидела на этом месте, всегда была худощавой и всегда выглядела как женщина средних лет. Когда я думаю о станции, прежде всего я вспоминаю этот овощной, а когда я думаю об овощном, то вспоминаю эту женщину. В детстве мы никогда не покупали дорогие фрукты, и маме не нравился этот магазин. Я решила, что могу купить тут свежевыжатый сок или фруктовое желе и принести его в больницу, и подняла глаза на женщину. Вдруг к нам подошел мужчина лет тридцати в костюме, покупавший фрукты, и громко сказал: «Мать, а можно мне фрукты по той же цене, но другой набор»? Женщина, без тени улыбки, отправила его к молодому работнику, который принялся задавать ему вопросы, ловко наполняя коробку.
Я быстрым шагом пошла к станции, так ничего и не купив и ничего не сказав. Я почти бежала, и между бедрами было странное ощущение, наверное из-за того, что они соприкасались с тазом хоста. Кажется, мы занимались сексом, но я не помню, кончил он или нет. Я боялась, что меня стошнит прямо на его чистые свежие простыни, поэтому я не кончила, но ощущение наполненности в вагине было приятным. Он сказал, что с Эри они не трахались, – мне не хотелось ему верить, но думаю, что так скорее всего и было.
Когда мы допили текилу, новые заказы уже не принимались, и счет, принесенный официантом, не перевалил за сто тысяч иен, поэтому я не стала лезть в конверт, лежавший в сумке, а достала банкноты из кошелька. Я подумала, что мне сделали скидку – с учетом того, что в счет входили плата за столик, пиво, сётю, закуски к текиле, плюс стоимость услуг и чаевые хосту. Хотя, наверное, сумма и выходила приблизительно такой, так что о скидке я даже и не спрашивала, раз она была такой маленькой. Может быть, это из-за той палочки я напилась так, что врезалась в лифт, и хост проводил меня, пропустив собрание после работы. Я не помню, о чем мы говорили, но, возможно, я просто хотела увидеть собаку. Проснувшись, я не испытала сожаления или разочарования, разве что в голове слева что-то болело.
Я дошла до станции быстрым шагом и принялась искать проездной в сумке, но поскольку я редко им пользуюсь, то не смогла его найти. В лежавшем в сумке конверте было много денег. Когда я стояла под душем, хост проснулся и предложил проводить меня до станции, но я отказалась. Затем, когда он в свою очередь пошел в душ, я убедилась, что пачки денег на месте, хотя мне и было стыдно. Собака, которую я раньше видела у Эри, веселилась и прыгала, высунув язык, в ожидании лакомства из моей сумки. Впервые за много месяцев я купила билет и доехала до больницы, где умирала мама, на поезде. В последний раз я ехала на поезде в день похорон Эри.
Мне казалось, что на вкус мама уже не отличает сок от желе, но подумав, что сок мог бы ее порадовать, я пожалела, что не купила его. У меня в голове по-прежнему раздавался голос этого мужчины за тридцать, обращавшегося с помощью слова «мать» к женщине-продавщице в овощном, сыном которой он явно не был. Мама терпеть не могла этот магазин, хотя вряд ли бы она догадались, что сок оттуда. Да и я была не так воспитана, чтобы сказать «мать» кому-то, кроме мамы. Это слово, за которым стоит моя мама, которая когда-то владела моим телом, теперь было наполнено особым смыслом. Мама, у которой день рождения был в начале года, хотела умереть до того, как ей исполнится пятьдесят четыре. Мне придется хоронить и сжигать тело пятидесятитрехлетней женщины, моей мамы, чья кожа и волосы так постарели. Ее кожа, кровь, плоть – все исчезнет в огне, но ее кости останутся, как, наверное, и зубы.
Поезд не останавливался на ближайшей к больнице станции, поэтому я решила пройтись еще минут пятнадцать. Я размышляла, не стоит ли взять такси, но людской поток в этот час был огромен, и я прошла мимо стойки. Если бы не мои визиты в больницу, у меня бы и не было возможности подышать свежим воздухом где-нибудь еще, помимо своего района. Теперь, когда моя подруга-домохозяйка, жаворонок, сбежала, я не могла представить, как это возможно. От мамы мне досталось роскошное и здоровое тело, шрамы, которые снижают его стоимость вдвое, и вот сейчас, в тот момент, когда моя молодость превращается в зрелость, – время, которое я могла бы потратить на утреннюю прогулку. Передо мной шли серьезные мужчины средних лет в костюмах, прыгали вороны, ехала тележка работника, наполнявшего автоматы с едой, валялась банка кофе, расплющенная тележкой – и все эту повседневную жизнь мне тоже подарила мама.
В вестибюле больницы я снова, уже в который раз получила гостевой пропуск. Я стояла перед панелью с цифрами в одном из лифтов, когда туда зашли две женщины и, расположившись в углу, принялись обсуждать мою татуировку. У них был легкий западный акцент, и они не понимали, что я их слышу – или же их это совершенно не заботило. «Но у сына Акаси-сан тоже татуировка, и когда она умерла, он пришел на похороны с детьми». «А, да?» – и они вышли из лифта на седьмом этаже. У одной в руках были цветы, у другой – бумажный пакет из дорогого овощного.
Лифт снова тронулся, и мне показалось, что из моего тела выпустили воздух, и это ощущение сохранилось, когда я вышла на этаже, где лежала мама. У лифта стояла знакомая медсестра, я кивнула ей и затем быстрым шагом, чтобы избежать посторонних взглядов, пошла к маме. Мои каблуки смешно цокали по коридору. Я приняла душ у хоста, но не стала мыть голову. Здесь, в стерильном воздухе больницы, от моих волос неприятно пахло алкоголем и табаком. Но от аромата духов мою маму точно бы затошнило, а сама я, все еще находившаяся в состоянии легкого похмелья, не люблю сильные запахи.
Дверь в мамину палату была открыта, и я увидела там спины нескольких человек. Я медленно подошла к ним и нарочно пошуршала пакетом, чтобы обратить на себя внимание. Мама была жива – из ее горла доносился звук, и, похоже, врач высасывал оттуда мокроту. Это был тот же самый доктор, который принимал маму, когда мы приехали в больницу на такси.
– Мокрота не мешает ей дышать. Но у нее нет сил, чтобы ее откашлять, поэтому мы ее отсасываем время от времени. В следующий раз этим займется медсестра.
Доктор вытащил трубочку изо рта мамы и, положив ее на серебристого цвета поднос, посмотрел мне в лицо, потом опустил глаза, потом снова поднял их на меня и произнес эти слова. Я пробормотала «спасибо» – было странно выражать благодарность, но я не знала, что еще сказать, и только с тревогой смотрела на маму, когда доктор уступил мне место и направился к стене, где была раковина. Кроме нас здесь была еще одна медсестра. Мне было стыдно стоять здесь, когда от моих волос так неприятно пахло, но я решила, что было бы странно не подойти к маме, и я подошла к подушке, стараясь стоять подальше от доктора. Мама улыбнулась и сказала что-то вроде: «Высосали мокроту», а затем более четко: «Я не могла дышать».
– Вам, наверное, тяжело приходить сюда каждый день. Вам бы следовало выспаться, ведь забота о больных родственниках – дело серьезное.
Я подумала, что в его словах был сарказм, но его тон был мягок. Затем он продолжил:
– Можно я поговорю с вами и мамой? – очевидно, что ответить отказом было нельзя. – Думаю, боль сейчас довольно сильная. В груди есть несколько областей, с которыми мы уже ничего сделать не сможем. Вы как? Сколько вы еще готовы продержаться? Вы можете сказать, хотите ли вы еще бороться?
– Да, – мама была в ясном сознании по сравнению с тем днем, когда я была в комнате. И звучала она почти так же, как тогда, когда была здоровой. – Думаю, мне нужно немного времени.