Когда начало рассветать, командир предложил мне пойти в штаб к генералу Сахарову узнать обстановку, и я ушел. Среди солдат Волжской батареи Сахаров пользовался большой популярностью, да и сам он относился к батарейцам не плохо и довольно часто заходил проведать их и побеседовать. Больше разговаривал с солдатами, которые за глаза, почему – не знаю, всегда величали его Сахар-Паша.
Придя в штаб, я застал там Пашу очень расстроенным, нервно шагавшим взад и вперед и нещадно бранившим полковника Аргунова за его медлительность. Видя такую обстановку, я не решился к нему подойти и остался стоять в стороне и ждать. Немного еще погорячившись и, по-видимому, дав себе отчет, что делу этим не поможешь, генерал Сахаров решил действовать сам и отдал распоряжение собираться и выступать.
Пластуны, уфимцы, камцы и Волжская батарея двинулись по времянке, которая шла справа от полотна железной дороги в сторону Ина. Около 8 часов утра прошли мимо Глудкинской батареи, стоявшей на позиции почти на самой дороге. Выдвинувшись дальше вперед, полки начали развертываться и продвигаться в сторону занятой уже красными второй будки, около которой маячил бронепоезд, обстреливавший редким огнем наше расположение. Волжская батарея, пройдя по дороге еще немного вперед, на ней же стала на позицию. Командир батареи, выбрав наблюдательный пункт слева от орудий, на насыпи полотна, сейчас же открыл огонь по красному бронепоезду, который то появлялся, то уходил за поворот и прятался за находившийся там лесок.
Впереди послышалась ружейная и пулеметная стрельба: пластуны и уфимцы наткнулись на противника. Бой разгорался… Одиночные пули стали залетать на батарею, но больше ложились около наблюдательного пункта, на котором находился командир батареи с несколькими разведчиками. Я стоял на насыпи немного впереди их и старался разглядеть, где ложатся наши снаряды. Лесок, за которым прятался красный бронепоезд, сильно мешал наблюдению, и большинства разрывов не было видно совсем. Это сильно затрудняло пристрелку, даже делало ее почти невозможной. Лучшего наблюдательного пункта поблизости не было, да никто его не искал. Все считали, что мы стоим здесь временно и с минуты на минуту должны двинуться вперед.
Красный бронепоезд, нарушая все правила стрельбы по открытым целям, почему-то вел огонь шрапнелью на удар и стрелял одиночными выстрелами. Шрапнели рвались все больше перед нашей Волжской батареей, не причиняя ей никакого вреда. Только стаканы, рикошетируя о промерзлую землю, пролетали с сильным воем через нас и падали около Глудкинской батареи, стоявшей почти что нам в затылок. Глудкинцы их подбирали, складывая в кучу, которая сравнительно быстро росла.
Стрельба впереди все усиливалась. Появились раненые, проходившие мимо нас в тыл на перевязочный пункт. От них мы узнали, что наши продвинуться вперед не смогли и несли большие потери.
Командир батареи продолжал стоять на насыпи и караулить красный бронепоезд, который теперь не выскакивал из-за будки, а держался где-то за поворотом, и его не было видно. Иногда, когда дым из трубы паровоза выдавал его положение, наша и другие батареи открывали по нему огонь. Насколько этот огонь был действительным – судить было трудно, но бронепоезду на месте стоять не давали, и он все время менял свои позиции, двигаясь то взад, то вперед. Положение у него не было особенно веселым. Минувшей ночью разведчики из отряда полковника Аргунова, одетые в белые халаты, незаметно подкрались к железнодорожному полотну и сзади его взорвали мост, отрезав ему путь отступления на станцию Ин.
Стреляла больше Волжская батарея, а остальные чего-то ждали, а чего – нашему младшему командному составу тогда, да и теперь, осталось неизвестным.
Вторая будка, которую занимали красные, находилась от нашего наблюдательного пункта не дальше 3 верст, и я, стоя на насыпи, очень часто посматривал в ее сторону. Мое внимание привлекало происходившее там какое-то движение: было видно много лошадей. Я стал внимательно присматриваться, и мне показалось, что два орудия выехали и стали на позицию правее ее. Я сообщил об этом командиру батареи, но, как мне тогда показалось, он не придал особенного значения моим словам, хотя все же ответил: «Я сейчас им покажу!» и продолжал следить за бронепоездом. Ждать нам долго не пришлось. Красные открыли огонь по нашей батарее. Несколько снарядов разорвалось перед батареей – недолеты, два были перелеты, один попал в штабель шпал, сложенный на откосе насыпи, около наблюдательного пункта, и обстрел прекратился.
Насколько я был прав, судить не берусь. Может быть, это стрелял красный бронепоезд, выслав вперед наблюдателя, но из-за будки он не показывался. Это место было пристреляно всеми нашими батареями – шесть орудий, и если бы он показался, то хоть одна из них ему бы всыпала.
Было обеденное время. Увидев, что на батарее пили чай, я поспешил присоединиться. К чаю, кроме черного хлеба, буханки которого настолько промерзли, что поддавались только топору, ничего больше не было. Желающих держать во рту кусок льда на лютом морозе почти не находилось, и невольно все придерживались суворовского завета и держали «брюхо в голоде». Налив себе в кружку чаю, я подошел к старшему офицеру, штабс-капитану Козловскому, который находился на батарее, и посоветовал ему пойти к командиру батареи и попросить его переменить позицию, так как красные взяли в вилку и нам несдобровать.
Козловский отнесся к моему совету как-то безучастно, сказав мне только: «Идите и просите сами». Я пошел, и успел только сделать несколько шагов, как сзади меня раздались взрывы. Красные, ополовинив вилку, дали очередь по нашей батарее и перенесли огонь дальше в тыл – по другим. Сколько снарядов разорвалось на батарее, в этот момент определить было невозможно: все произошло так неожиданно и быстро. Во всяком случае, не меньше двух, но и этого было достаточно: двое солдат были убиты, несколько ранены и перебито несколько стоявших около позиции лошадей. Потери для нашей батареи были настолько значительны, что пришлось просить пополнения.
Я сразу подбежал к дровням, стоявшим шагах в десяти сзади орудий, на которых лежали ящики со снарядами, и вместе с другими батарейцами мы стали их сбрасывать. На их место уложили раненых, которых я прикрыл, сняв с себя бекешу. Сделано это мною было потому, что раненые умирали главным образом не от ран, а, лишенные возможности двигаться, быстро замерзали. Раненых без промедления отправили в тыл, в санитарную летучку.
В это время к батарее подошел генерал Сахаров и отдал приказание сниматься с позиции и отходить. Но это не было так просто: несколько орудийных лошадей выбыло из строя, и их нужно было заменить. Заменив их верховыми, батарея двинулась по дороге в сторону Ольгохты. Генерал Сахаров пошел вместе с батареей.
Становилось все холоднее и холоднее. И особенно это чувствовал я, будучи в хромовых сапогах, которых уже больше суток не снимал. Батарея выступила на фронт так неожиданно и быстро, что не успели получить никакой теплой обуви – вернее, ее и не было. Все щеголяли в том, что кто имел. Ноги мои сильно мерзли. Газета, которой они были обернуты, перестала согревать, по-видимому, истерлась.
Пройдя по дороге небольшое расстояние, батарея остановилась против горящего, сложенного из шпал железнодорожного мостика, и я, воспользовавшись случаем, пошел к нему погреться. Около него стояла, греясь, довольно большая группа солдат и офицеров (как тогда просто называли – «белоповстанцев»). Среди них оказался генерал Провахенский – командир Пластунской бригады, который подошел к генералу Сахарову и сообщил ему, что он занимается перевозкой раненых и устройством санитарной летучки. От горевших шпал шел такой сильный жар, что подойти к ним близко было невозможно, и все стояли на довольно почтительном расстоянии от них.
Красные продолжали обстреливать нас артиллерийским огнем. Когда я подошел к группе белоповстанцев, наслаждавшихся теплом, очень близко от горевшего мостика разорвался снаряд, довольно крупный, осколок которого со свистом пролетел между ними и, к счастью никого не задев, ударился о горевшую шпалу, но рикошетировал от нее и все-таки попал одному из близко стоявших в живот. К общему изумлению всех присутствовавших, осколок отскочил и, шлепнувшись в снег, зашипел. Все невольно рассмеялись. Белоповстанец, придя в себя от неожиданного и сильного удара, счастливо улыбаясь, поднял его и положил к себе в карман – на память. Полушубок спас.
Батарея, немного постояв, двинулась дальше. Я ее догнал, когда она подходила к Ольгохте. Здесь, в стороне от дороги, лежало несколько убитых красноармейцев, оставшихся после вчерашней ночной атаки Ольгохты. Генерал Сахаров, увидев меня в одной ватной телогрейке, спросил: «Почему?» Когда я ему объяснил, он, указывая на одного из убитых, предложил мне снять с него полушубок, но я отказался – стаскивать с промерзшего трупа полушубок не хотелось, и я побежал в санитарную летучку, стоявшую на разъезде в вагонах. Быстро найдя свою бекешу, я вернулся к батарее, которая уже стояла в Ольгохте. Вскоре нам было объявлено, что Поволжская бригада отводится в резерв на станцию Волочаевка. Бригадой она была только по названию. По количеству бойцов она представляла собой три роты пехоты и артиллерийский взвод, да и то не полных составов, но гордо продолжавших именоваться полками и батареей. Начало смеркаться, когда мы выступили. Шли очень быстро, все спешили добраться до теплых халуп. Спешил и я, стараясь всеми способами согревать свои ноги. Что только я ни делал – и бежал, и подпрыгивал, но, несмотря на все мои старания, пройдя больше чем полдороги, я почувствовал, что ступней у меня нет, а есть какие-то колодки, на которых очень неудобно и трудно было идти, и все мои упражнения ничему не помогали. Я стал понемногу отставать от батареи. Мне не хватало воздуха; он был настолько холодный, что мне трудно было дышать. Пройдя еще немного, я остановился, чувствуя, что идти дальше не могу. Мне как-то стало все безразлично и захотелось присесть и отдохнуть.