Когда совсем стало светло, пошли осматривать место боя. Дойдя до остова церковных ворот, в удивлении остановились: столбы и перекладина его были буквально изрешечены винтовочными и картечными пулями, а икона Божьей Матери была совершенно цела. В нее не только не попала ни одна пуля, но даже стекло киота нигде не треснуло. Все сняли фуражки, и некоторые перекрестились. Икону сняли с перекладины и отдали хозяйке избы, у которой во время боя стояло орудие капитана Окоркова. За каменным фундаментом сгоревшей церкви нашли четырех обвешенных ручными гранатами убитых красноармейцев. Они, по-видимому, пытались незаметно подползти к орудию, чтобы его забросать гранатами.
Потери белых в этом бою были семь человек – шесть казаков и один батареец, а красные потеряли около трехсот. Только возле опорных пунктов белыми было подобрано 56 трупов красных бойцов и на огородах 36 раненых. По рассказам крестьян, красные на подводах увезли к себе в тыл больше 200 раненых и убитых. Защитники Ивановки ликовали, и радости не было конца. Вспомнили, что 8 октября день Преподобного Сергия Радонежского, и многие говорили: «Это он нас спас, и ему мы должны молиться».
Больше красные на Ивановку не наступали. Конные оренбуржцы, подкрепленные пластунами, отобрали обратно у партизан Ляличи. Положение на всех участках Сибказрати было временно восстановлено.
Сильные бои шли на главном направлении фронта. Белые постепенно отходили. 14 октября (1922 года) генерал Блохин получил приказание оставить Ивановку, и Сибирско-Енисейский казачий полк с батареей полковника Романовского, без всякого давления со стороны красных, покинули ее и тронулись в сторону Никольск-Уссурийского. Белые навсегда оставляли Приморье. Войсковой старшина Бологов, получив разрешение, с несколькими казаками-енисейцами остался в Ивановке – партизанить в тылу красных.
Н. ГолеевскийПоследние одиннадцать выстрелов{135}
Последний большой бой за Белое Приморье под селом Монастырищем 13–14 октября окончился для белоповстанцев неудачно. Особенного поражения не понесли, но и не смогли добиться успеха. Потери были весьма значительны, и войска, принимавшие в этом бою участие, начали уходить в сторону города Никольск-Уссурийского. В арьергарде осталась Поволжская бригада, занявшая позицию между станцией Ипполитовка и селом Ляличи, где спокойно простояла всю ночь.
Я в эту ночь, с двумя телефонистами, проболтался на наблюдательном пункте, который находился саженях в ста справа, впереди позиции Волжской батареи, на бугре, покрытом мелким кустарником. Ночь была настолько темная, что добраться с батареи до наблюдательного пункта, не держась за телефонный провод, не представлялось возможным. Кругом ничего не было видно. Вглядываясь в темноту, мы прислушивались к малейшему шороху. Телефонисты, под предлогом проверить линию или принести кипятку, по очереди ходили на батарею. Мне проверять было нечего, и я сидел на месте.
Около 3 часов утра все еще было так же темно. Совершенно неожиданно слева от нас послышался шорох и как из-под земли на наблюдательном пункте появились человек двадцать каких-то солдат с винтовками. Оказались волжане, застава, высланная от полка. Выяснилось, что до сих пор, кроме нас троих, впереди никого больше не было. От командира почти тотчас же пришло распоряжение – сматывать провод и возвращаться на батарею.
Утром, когда совсем уже рассвело, появились красные. Батарея открыла огонь из орудий, но скоро пришел приказ сниматься с позиции. Бригада стала отходить. Волжская батарея, получив распоряжение, влилась в артиллерийскую колонну полковника Бек-Мамедова, в которую собирали всю белоповстанческую артиллерию.
16 октября утром, когда артиллерийская колонна входила в город Никольск-Уссурийский, голова ее, неожиданно и неизвестно откуда, была обстреляна из пулеметов. Стрельба почти сразу прекратилась. Потерь не было, но колонна остановилась, и что-то выясняли. Кто стрелял – мы так и не узнали. Простояв на месте полчаса, двинулись дальше и без задержки прошли через весь город – последний на нашем пути. К обеду подошли к реке Суйфун, против деревни Красный Яр, и начали переправляться на другую сторону по имевшемуся небольшому парому, который нужно было тянуть, перебирая руками туго натянутый канат, переброшенный через реку. Ставить на паром больше одной пушки было рискованно. Провозились долго, но все прошло гладко.
Ночевали в Красном Яру. На другой день ушли на Худяковские хутора, расположенные против Раздольного – вдоль сопок, где остались на ночлег. Волжская батарея попала в дом самого хозяина. Он принял нас очень радушно, угостил ужином и показал свой олений заповедник. Было темно, но все же при слабом свете керосинового фонаря нам удалось увидеть двух или трех оленей. Они были без рогов – панты уже были срезаны. Семья у старика хозяина была большая, но разобрать, кто члены его семьи, кто рабочие, было невозможно. Он не делал между ними никакой разницы. Одеты были почти все одинаково. Распрощались мы с ним очень тепло.
Из Худяковских хуторов артиллерийская колонна, без всяких приключений, перешла в деревню Пеняжено, расположенную недалеко от Амурского залива, где в него впадает река Суйфун. Вечером, после ужина, – это было 18 октября 1922 года – командир, собрав всю батарею, прочел только что полученный им приказ по земской рати (так в то время называлась наша армия), в котором ее командующий, генерал Дитерихс, объявлял: «Война окончена. Я ухожу в Китай. Кто хочет – может идти со мной, а кто не хочет – может делать, что ему угодно. Задерживать никого не будут».
В Волжской батарее, кроме двух солдат, мобилизованных только что перед началом боев, все остались на месте. Эти двое ушли пешком во Владивосток. Ни радости, ни особенного горя никто не проявлял. Куда идти – было все равно. В Китай так в Китай – только не оставаться у красных.
Простояв в Пеняжене сутки, части земской рати двинулись в сторону последнего на территории России населенного пункта – урочища Ново-Киевска, находившегося вблизи стыка трех границ: России, Кореи и Китая. В арьергарде остался генерал Сахаров с Волжским полком (немного больше 200 штыков) и приданным ему одним орудием Волжской батареи под командой поручика Коршенюка. Младшим офицером командир батареи назначил меня.
Немного задержавшись в Пеняжене, генерал Сахаров со своим отрядом выступил по дороге следом за ушедшими частями земской рати. Отойдя несколько верст от деревни, мы подошли к небольшой речушке с почти отвесными берегами, через которую лежал деревянный мост – вернее, только его половина. Настила на правой стороне моста не существовало. Кто-то выломал все доски и их растащил. Починить никто не позаботился. С большой опаской и подбадривающими крепкими словами, несшимися из уст поручика Коршенюка ездовым, чтобы они не оглядывались, потому что при малейшей оплошности орудие могло свернуться в речку и утащить за собою лошадей, мы благополучно перебрались на другую сторону.
Генерал Сахаров, оставив около моста команду конных разведчиков Волжского полка (около 20 сабель), провел нас дальше по дороге до места, где справа от нее начиналась гряда сопок, уходившая перпендикулярно куда-то вдаль. Отдав распоряжение полку рассыпаться в цепь, а нам стать на позицию, сам уехал обратно к конным разведчикам.
Полк рассыпался – скорее разошелся, но никто не ложился. Все стояли и топтались, всматриваясь в сторону, куда уехал генерал Сахаров, как будто чего-то ожидая, и понемногу пятились назад. Мы, немного отъехав, снялись с передка, но не успели еще толком стать на позицию и выбрать точку отметки, как наша пушка оказалась впереди цепи. Коршенюк приказал оттянуть ее немного назад. Вместе с нею оттянулась и цепь. Решили больше не двигаться. Наблюдательного пункта искать не было нужно. Он был рядом, слева от дороги, где начиналась гряда сопок, на высокой, с хорошим обзором, скале.
Поручик Коршенюк быстро забрался на нее. Я остался около орудия. Со скалы, почти сразу, донеслась команда: «К бою!» Орудийные номера все были на своих местах. За этой командой последовали: «Прицел…», «Трубка…» и «Огонь!». Я повторил… Рявкнул выстрел. За ним, почти беглым огнем, прогремело еще десять, и сверху команда: «Отбой!» Где-то впереди, – нам внизу не было видно, – в воздухе взвились десять облачков разорвавшихся шрапнелей – последний салют русской трехдюймовой пушки Белой артиллерии Родной Земле…
Через два дня около Барабаша Сибирская казачья батарея подполковника Яковлева сделала из французской пушки еще один или два выстрела, но у них что-то случилось, и они не могли стрелять дальше. Больше Белая артиллерия никогда и нигде не стреляла.
Почти скатившись со скалы, поручик Коршенюк подошел ко мне и сказал: «Скорей поезжайте к генералу Сахарову и объясните ему, куда мы стреляли».
Красный эскадрон быстрым аллюром шел к мосту с намерением захватить его неповрежденным.
Поручик Коршенюк, выпуска 1915 года, не помню из Михайловского или Константиновского училища, был прекрасный артиллерийский офицер и стрелял безупречно. Было достаточно его одиннадцати шрапнелей, чтобы заставить упоенный успехом красный эскадрон повернуть немедленно назад, совершенно скрыться из вида и больше не показываться.
Генерала Сахарова я нашел стоявшим немного в стороне от моста и наблюдавшим, как спешенные разведчики собирали и заваливали мост всяким горючим хламом, найти который поблизости было не так легко. Я подошел к нему и доложил. По выражению лица его было видно, что он доволен – пушка поддержала. Через несколько минут все было готово и мост запылал. Раздалась команда: «По коням – садись!» И мы, не спеша, шажком, стали удаляться от моста. Красного эскадрона так нигде и не было видно.
Разговаривая с генералом Сахаровым, с которым ехал рядом, я не заметил, как мы достигли нашей позиции. Все по-прежнему стояли в ожидании. Сахаров приказал сниматься и строиться в колонну. Мы двинулись дальше. Дорога, обогнув сопку, круто поворачивала направо и шла между двух гряд по неширокой пади, по которой текла маленькая речушка. Вдоль нее были разбросаны корейские фанзы и небольшие рисовые поля. Двигаясь, наш арьергард постепенно растянулся. Все шли вразброд – строя не было видно, но никто на это не обращал внимания.