С друзьями ходил в город Хуньчун. Китайский город был заполнен русскими, на базаре, в лавках и на улицах толпились солдаты, беженцы. В огромном пустом сарае помещалась наша православная церковь. В ней шли службы каждый день. Какой-то предприимчивый китаец из России на харчевке повесил по-русски вывеску: «Ристоран Вирсаль, дают пельмени и пилоски». Здесь торговля шла бойко. В единственной китайской городской бане – большая очередь. После походов и грязи всем хотелось помыться, а плата за баню была смехотворно дешевая.
Я пошел навестить своего друга – капитана Шуру Каратаева, прикомандированного к штабу генерала М.К. Дитерикса (воеводы земской рати), а заодно хотелось узнать и новости. У нас не было никаких газет. Штаб генерала Дитерикса помещался в китайских казармах. Рядом с китайским часовым у входа в казармы стоял и наш солдат из штабной команды. Он и провел меня в штаб.
Капитан Каратаев находился вместе с генералом в чистой и уютной фанзе. На кане, на маленьком столике лежали бумаги и стояла русская пишущая машинка. В углу, на кане, у постели генерала стояли две большие иконы. Генерал узнал меня и пригласил на чай. Перед чаем Михаил Константинович Дитерикс вдруг обратился ко мне и Каратаеву:
– Господа, давайте вместе помолимся. – И генерал, встав на колени, громко и отчетливо прочитал молитву.
– Все мы великие грешники, – говорил за чаем генерал. – Да, да, грешники. Вот и наступила расплата за все наши грехи. И теперь все наше спасение только в молитве.
Генерал выглядел измученным и состарившимся. Каратаев говорил мне, что Дитерикс по ночам долго молится. Конечно, узнать за чаем о нашей дальнейшей судьбе ничего не удалось. Генерал сам ждал известий из Мукдена от полковника Ловцевича и Михайлова, которые как будто бы вели переговоры с самим маршалом Чжан Цзолином.
Невесела была дорога из города в Там-Путэ. Я старался припоминать все свои страшные грехи, за которые, по словам генерала, мы наказаны. Но мало что вспомнилось – я ведь с 14 лет служил на Волге у Каппеля в Народной армии, затем у адмирала Колчака, походы и бои, и снова бои…
– Это тебе авансом в счет будущего, – как-то шутил Каратаев.
В деревушке Там-Путэ на меня набросились с расспросами, но я им ответил коротко: «Скоро пойдем дальше». Говорить о том, что я встретил в штабе генерала, не хотелось.
В эту ночь меня разбудили дежурные. По их бледным, испуганным лицам я понял, что случилось что-то серьезное. Кто-то шепнул: «Подпоручик Сергей Щербацкий застрелился»… За второй фанзой от нас, в яме, куда корейцы на зиму закладывали капусту и овощи, лежал труп Сергея Щербацкого. Он лежал свернувшись и поджав под себя ноги, на дне ямы. Рядом лежал его кольт. С неба падали хлопья первого снега…
Остаток ночи прошел в волнении. Надо было спрятать тело Щербацкого, да так, чтобы корейцы не узнали причины его смерти и не разболтали китайцам. Ведь официально у нас не должно было быть никакого оружия, даже револьверов. Командир вел дознание. Щербацкий не оставил никакой записки. Ночью он неожиданно поднялся с кана, сказав своему полусонному соседу: «Пора, пора кончать», и вышел из фанзы. Даже выстрела никто не услыхал из ямы… Тело положили в большой мешок на телегу, прикрыв соломой. Корейцы ничего не заметили.
На следующий день подпоручика Щербацкого хоронили за Хуньчуном на специально отведенном китайском кладбище, где, оказывается, уже было несколько могилок с православными крестами. Это были могилы русских солдат, убитых во время Боксерского восстания в 1900 году, когда русские войска штурмовали крепость Хуньчун. Теперь к этим могилкам прибавилась и еще одна свежая… Так как по китайским законам нельзя было провозить гроб покойника через городские ворота, то нам пришлось везти тело Щербацкого в мешке и в соломе, а уже на самом кладбище уложить его в купленный у китайцев деревянный гроб. Отпевал его наш военный священник отец Виктор, а пели мы сами – друзья покойного.
Промерзшая земля громко стучала по крышке гроба, когда мы, один за другим, бросали в могилу последнюю горсть ушедшему от нас другу. Пропели в последний раз «Вечную память» и пошли справлять поминки в «Версаль». Пили и ели почти молча. О чем еще говорить? Молча пошли в Там-Путэ и тихо разошлись по своим фанзам.
В эту ночь к командиру, капитану Симановичу, пришло десять солдат нашего бронепоезда «Каппелевец» и заявили ему, что они хотели бы по-хорошему попрощаться с ним и всеми офицерами, так как они решили идти домой, на родину. «Пусть будет, что будет с нами, но мы больше не можем – тоска заедает! Идем домой в Россию», – говорили они.
Попрощались мы с ними искренне и по-родному. Некоторые из нас утирали рукавами шинели слезы. Проводили мы их почти до самой границы, до последней сопки. Они удалялись все дальше и дальше по дороге, по которой мы пришли в Китай. Иногда поворачивались и махали нам руками. Все дальше и дальше уходили те, с кем вместе был пройден боевой путь от Волги до китайской границы в Приморье.
– Не поминайте нас лихом, – говорили при прощании, – Бог даст, еще и встретимся!..
Ушедший с ними доброволец Соловьев оставил мне на память свой солдатский Георгиевский крест. Провожали мы их с горестным чувством обиды и тревоги. Ведь если Родина их простит, то чекисты – никогда!
Уход возвращенцев на родину продолжался недолго. Прибывшие с русской стороны корейцы рассказали нашим корейцам о том, что возвратившихся на родину белых добровольцев сразу посадили под арест, а затем под конвоем партиями, теперь уже без вещей, отправляли во Владивосток. Корейцы добавили, что все наши ребята выглядели «шибко плохо». Они добавили, что за сопкой у таможенного поста видели несколько трупов, по-видимому, расстрелянных…
Слухи о неблагополучии с возвращением на родину росли и ширились. Кто-то якобы видел, как корейские собаки тащили с русской таможни куски трупов. И действительно, почти каждую ночь были слышны отдельные выстрелы со стороны таможни и даже залпы. Вот туда и бегали полуголодные корейские псы…
Скоро у нас появился и живой свидетель – солдат Железнодорожного батальона С., бежавший от красных по дороге в Посьет, когда возвращенцев под конвоем уводили от границы. Он подтвердил все то, что нам рассказывали корейцы, и добавил, что красный комиссар на таможне ударил его несколько раз по лицу, приговаривая: «Это только начало, белогвардейская сволочь!»
После его появления и рассказов корейцев у нас разом кончился уход на родину. Появившаяся за эти дни некоторая натянутость и непонимание между солдатами и офицерами исчезли. Опять восстановилась единая семья.
А дни летели. Китайцы выдавали нам на пропитание лишь крупу-чумизу и немного картофеля. И солдаты, и офицеры принуждены были продавать на базаре в Хуньчуне или местным корейцам оставшиеся вещи и белье, чтобы прикупать что-либо к скудной еде.
По вечерам иногда в фанзах появлялись подозрительные корейцы и китайцы, просившие продать оружие. Они догадывались, что и у солдат, и у офицеров были спрятаны и револьверы, и ручные гранаты, и патроны. Было ясно, что скупали они оружие для хунхузов. И в горы они уходили не всегда с пустыми руками. Если у нас в фанзах шел пир горой, то это значило, что сделка состоялась. Рассказывали, что кому-то (не у нас) удалось продать ручной пулемет Льюиса. Как пронесли его мимо китайских солдат на границе – непостижимо! Но пронесли и – продали! И для нас, офицеров, соблазн был большой. Однако многие из нас берегли револьверы.
В фанзе у поручика Миши Воронцова и капитана Саши Соколова обсуждали партизанские налеты на красных, рассматривали, изучали и чертили карты границы. Здесь готовились к партизанским действиям. «Будем продолжать борьбу». И действительно, позже они составили партизанский отряд и нападали на красных.
У пулеметчиков из города Кузнецка днем и ночью резались в карты – «в козла». Ребята не унывали и много не рассуждали, а говорили: «Начальство прикажет – пойдем партизанить!» У железнодорожников поручик Федоров давал уроки английского языка по учебнику Нурока. Здесь велись беседы об Америке. Кто-то заявил, что теперь для нас, белых, «все кончено» и надо устраивать свою жизнь за океаном. В нашей фанзе капитана Симоновича читались лекции и велись беседы на «высокие темы». Единственный томик Пушкина зачитали до дыр.
Однажды вечером в фанзу прибежал весь в слезах Валлиулин – исчез наш фокстерьер Бобик, совершивший поход с нами из Приморья. Валлиулин как-то не доглядел, и, по-видимому, шлявшиеся по деревушке и продававшие пампушки и разное барахло китайцы схватили нашего песика, нашу маскотту…
И когда, наконец, перед нашим Рождеством Христовым мы получили приказ выступать в поход, все повеселели и облегченно вздохнули. Наконец-то пойдем дальше, а там что будет, то будет!
По дороге из Хуньчуна на Гирин уже потянулись первые эшелоны – подводы с больными и семьями. Стояли холода, и из фанз не хотелось выходить. Из-за зимы прекратились и строевые занятия, и игры. Остатки Белой армии адмирала Колчака готовились к большому походу на Гирин – в неизвестность…
А. Еленевский{151}1921–1923 годы в Якутской области{152}
В октябре 1973 года исполнилось 50 лет гибели отряда полковника Степанова в глухой таежной деревне Чежулкан (400 верст от берега Охотского моря). Отряд полковника Степанова ушел из порта Аян в ночь на 18 июня 1923 года, для того чтобы не сдаться красным, высадившимся под командой Вострецова, чтобы сломить последний отряд националистов на Дальнем Востоке.
Гибель отряда полковника Степанова была заключительным аккордом в шестилетней борьбе с властью ВКП(б). Потери, понесенные русским народом в этой борьбе, были громадными. Советский маршал Жуков в своих воспоминаниях указывает, что Красная армия за годы утверждения власти коммунистов потеряла убитыми 800 тысяч человек. Войсковые потери противников ВКП(б) были не меньше. К ним надо добавить потери от красного террора – в юбилейной книжке Чека в 1923 году было отмечено, что число расстрелянных к этому году дошло до 5 миллионов человек. В борьбе с коммунистами русский народ терял по семи убитых на одного красного.